Звериная любовь

Ночь уже плотным звёздчатым покровом окутала Грузино, принося стылую прохладу. Однако ж, Настасье казалось, что холода совсем нет за окнами, а в горенке, где спят девушки, и вовсе невыносимо жарко и душно. Болезнь сильнее наступала, выжигая нутро, окатывая тело жаром, но при этом заставляя кости трястись от озноба. Девушки тихо переговаривались, готовясь ко сну: — Совсем худо бедной… — Как от барина вернулась — так сразу ж и слегла… Глафира поправляла на лбу Настасьи сложенный кусок ткани, смоченной в холодной воде. Приятный холодок заставлял рассудок ещё держаться за царство Яви, а душа рвалась в Навий мир, где не было страха от господ мира живых, где не было боли, носимой в душах живых, где было не важным всё, что оставалось важным наяву. В углу залы мерцала лампадка, но Настасья смотрела мутным взором, словно не видя Матери Божьей. Смерть Настасью вовсе не страшила, а даже виделась благостной гостьей, если уж суждено принять её столь рано. Жаль было не себя, угасающей в юности лет, своей жизни тоже не было жаль — чего такую жизнь беречь? — а жаль было, что не увидеть напоследок родного хутора, любимого леса, рассвета такого, коий бывает лишь в Малороссии. Тихое ликование озаряло даже душу, когда Настасья думала, что избегла цепких пут этого дома и его грозного хозяина. Да и Дмитрию, поди, попадёт, что не уберёг ту, на кою сам хозяин глаз положил… Кажется, Глафира шептала какую-то молитву, но слова доносились словно из-за тёмной плотной стены. «Свидимся скоро, наверное», — тихо проговорила, еле размыкая спекающиеся губы, Настасья, думая о покойном отце. Пред глазами предстала отцовская кузница, отец за работой, сверкание пламени и стали. Отец, занятый ковкой какой-то вещи, будто бы не увидел Настасьи. Она шагнула в кузницу, но тут из-за её спины стремглав вышел высокий худой старец, больно задевая за плечо. Старец загородил собой вид, и Настасья упрямо старалась глядеть поверх его плеч. Он прошёл вперёд. Настасья тревожно зашла сбоку старика и остановилась, вглядываясь в сумрак кузницы: отец исчез, но он не мог пройти мимо неё. Старик с острым, иссохшимся лицом, придирчиво рассматривал блестящий серп, который, видимо, и ковал её отец. Затем этот старик в тёмной рубахе, опоясанный, как вдруг заметила Настасья, отчего-то хлыстом, поднял на неё взгляд холодных, белёсых глаз, махнув серпом в воздухе: — А тебе здесь делать нечего. Нескоро свидимся. Иди прочь. До тебя идти мне не велено. — Но… — начала спорить Настасья, поднимая руку. Старик махнул второй ладонью. Невидимый столп ветра мощным толчком откинул Настасью назад, за открытые двери кузницы. Двери плотно замкнулись перед Настасьей. Оглядевшись, лелея надежду увидеть отца, Настасья поёжилась. Холод пронизывал насквозь, а в воздухе словно застыла изморозь. Дышать было тяжело и не хотелось втягивать в себя эту мёрзлость. Вокруг было темно и не было видно ни огонька. Обойдя кузницу, стуча продрогшими ладонями по холодному дереву, Настасья просила неведомого старца отворить. Дойдя до окна, она вздрогнула, застывая от страха: в проёме окошка было видно, как костлявый остов человека в тёмной рубахе, оскалив острые зубы, любуется на серп, словно уготованный для страшного урожая — людских жизней. Пугливая мысль упрямо и правомочно билась в сознании: пред ней стояла сама Смерть, пугающий жнец людских жизней, не знающий пощады. Закричав во сне, Настасья проснулась, вскочив на узкой кровати. Простыня была липкой от пота. Девушки тихо спали, а за окном, напоминая о жутком сновидении, сиял остроконечный тонкий серп луны. Оглядевшись, усмиряя спешное дыхание, Настасья с радостью осознавала, что привидевшееся — лишь дурной сон, пришедший от болезни. Чувство неумолимости, давящих страстей жутких и тёмных, ощущение бессмысленно пытающего достучаться до милости и ответа человека, ещё витали мрачными тенями над душой девушки. Нет, умирать — это страшно, жутко ожидать, когда всё кончится и Смерть отступит, передавая душу в божьи угодья. Озноба больше не было, а жар пылал умереннее в теле. Надвинув на плечи края одеяла из грубой шерсти, Настасья осторожно легла. Закрыв глаза, Настасья подумала, что надобно иное бегство отсюда, другое избавление от уготавливаемой ей участи… Пред глазами появился приятный сумрак, и сонное забытье начало царить над сознанием, усыпляя его. Затем сумрак стал нехотя рассеиваться. Перед глазами предстал мраморный выступ, напоминавший верхотуру из белого камня в зале, где она стояла первый раз по прибытию в Грузино, но только отчего-то у белой оградки, возвышаясь на этом обрыве над залой, находилась медноволосая женщина. Женщина с распущенными волнистыми волосами стояла спиной к Настасье, опираясь на оградку. Словно заглянув ей за плечо, хоть и стояла будто поодаль, Настасья увидела, что это медноволосая госпожа величаво смотрит сверху вниз, на ряды девушек в ярких и необычных нарядах. Было ясное осознание, что эта медноволосая — хозяйка над ними, а в этом доме сродни правительнице, более чем хозяйки, подлинная госпожа. Да только ничего милостивого от этой ворожейки со злой натяжкой в невысоком теле, в напряжённости белых рук, решительно опирающихся на каменное ограждение, не исходило. Наоборот, презрение, недоверие и злобная неумолимость незримыми волнами окутывали весь зал, исходя из всего существа этой маленькой царицы. «Не быть вам как я. Не возвыситься. Ползать в низи и не роптать — вот ваш удел. Моя высь, а низь — ваша. Знаю, что лелеет каждая — проползти помимо власти моей, угодив его власти… Не умалить вам моего владычества. Не испить вам милости его… Ко мне лишь он милостив» — глуховатый, низкий голос со знакомым малороссийским напевом, прозвучал словно в голове Настасьи. «Измену и потворство я тут быстро сыщу… За обман дорого поплатитесь. А коли решите моей жалости искать — токмо зря слёзы прольёте. Что мне боль ваша? Я уж поболее боли вынесла… Чего мне вас жалеть? Я страдала, и другие пусть страдают. Не снять вам меня с этой ветви высокой. Не погубить меня вам вашей злобой да завистью. Не отнять вам расположения нашего владыки. А вот на то всё моя охранная грамота», — чеканя недобрым, грудным голосом, женщина подняла руку, в которой белело свёрнутое послание. Настасья отчего-то опустила взгляд, доселе притягиваемый неотрывно к этой сильной госпоже. В собственной руке тоже белело послание. Начав его разворачивать, Настасья остановилась, увидев, что на её руках алеют крупными пятнами камни перстней и браслетов. Подняв голову, Настасья увидела, что это она теперь возвышается над залом, а девушки в русских нарядах стоят, почтительно склонив голову перед ней. Вытянув вперёд руку, Настасья всмотрелась в неё: она была оголена, лишь у плеча покрыта коротким складчатым рукавом белого одеяния. Другой рукой Настасья тряхнула небрежно посланием, разворачивая его, и вчиталась в строки от графа. Слова как-то неразборчиво отдавалась эхом в голове, но было понятно, что тот пишет с большим теплом души и горячим расположением сердца. Засмеявшись, Настасья махнула в воздухе посланием: — Всех вас держать в строгости велено! Сразу по прибытию приучить к работам сносным! Милости здесь не ждите! А решите барина о послаблении и великодушии молить — то напрасно будет! И так жалеют вас, — брезгливо изогнув губы, Настасья оглядела дворовых. — И помните, что вы в моё попечение отданы. Я за вас в ответе, лукавые. За вас с меня спрос будет. И не вздумайте в обход власти моей что-либо делать… Громко засмеявшись, Настасья отошла к дверям. Издали послышался тихий гул и ропот. Гневливой пружинистой походкой она ступала вперёд, подхватив белые складчатые края платья, которое она видела где-то раньше… В какой-то книге, кою читала барину. Идя по комнатам, Настасья шла привычно, словно знала здесь каждый уголок. Дом не вселял страха, а даже ободрял крепкими стенами, где всё казалось своим, собственным. Толкнув перед собой тёмно-багряные двери, Настасья влетела в светлый зал, на стенах которого висело разнообразное оружие. Черная, высокая фигура графа в тёмных одеждах чутко повернулась к ней. — На меня ропщут. Недовольны власти моей, — притворно грустно промолвила Настасья, скрестив руки на груди и смотря в пол. — Нет мне на них управы… Слов моих не слышат… Видеть графа Настасья не хотела и довольствовалась его отражением: перемену в лице барина можно было узреть и в этом блестящем как льдистая гладь полу из тёмного дерева. Граф тяжело вздохнул, отходя к стенам, увешанных оружием. Настасья выжидательно стояла, не двигаясь с места. Свистящий, хлёсткий удар, рассекающий воздух, заставил встрепенуться, поднять голову как потревоженная испуганная птица. Настасья обмерла, увидев, что граф, будто пробуя хватку и силу после некого промедления, справно и умело ещё раз взмахнул кнутом в воздухе. Восточного плетения чёрная плеть с железным билом на конце казалась невесомой нитью, управляемая немалой силой крепкой, жилистой руки, с набухшими от крепкой хватки венами. С ободряющей улыбкой, барин, великодушно смотря на Настасью, вложил той в руки кнут. — А ты их злобы не остерегайся. Коли в твою власть не верят — то всё равно верить будут, что моя власть их бьёт, — с участливым наставническим теплом во взгляде, промолвил граф тихо и мягко, словно лаская каждым словом, сказанным любезно и угодливо. — Пусть думают, что я их наказываю, не ты. Настасья закрыла глаза, словно испытывая смятение от таких слов и нерешительно протянула руку к кнуту: — Я так управиться не смогу… Кровь не та… — произнесла Настасья, понимая, что на самом деле имеет в виду, что несподручно ей управляться с татарской плетью. Наказующее орудие манило как необходимое для того, чтобы удерживать свою силу, да и вручалось от этих сильных рук, крепко державших всё в своей непреложной управе. Взяв рукоять кнута и глядя на шнур плети, забавляясь им, Настасья рассмеялась и закинула голову назад, смотря на белый потолок, украшенный золотистыми узорами. Рука крепко сжимала рукоять кнута, чувствуя укрепление своей мощи, подмогу к своей силе. Проснувшись, Настасья с болью разжала пальцы, крепко сжавшие во сне край простыни. «От простыней, от постели ко мне сила придёт?» — прогремела смешливым шепотом догадка в сознании, только отходящего ото сна. ___________________________________________________________________________ Уже ранним утром управляющий узнал о том, что одна из дворовых захворала. Дабы та не заразила других — «а то все так слягут! кто работать станет?», — управляющий повелел постелить Настасье подалее и повыше ото всех: в небольшой комнатушке над сенником. От горенки, где спали дворовые девушки, вела вверх ступенчатая деревянная лесенка. Чтоб болезная не спускалась по этим крутым ступеням, было велено дворовым по указанию управляющего приносить воду, пищу. Благо было то, что комнатка оказалась светлой и более тёплой. Сено из-под пола и сушеные пучки трав, развешанные у стен, пахли летом. Плохо памятуя, сколько прошло времени, и до сих пор не понимая, как она, хворая, всходила по крутым ступеням лестницы, смотря на девушек, остающихся внизу, Настасья лежала, глядя сквозь приоткрытые глаза на полосу света. Кажется, чьи-то шаги поднимаются сюда… Дверь приоткрылась и Глафира спешной походкой зашла в комнату. Очертания подруги мутились перед глазами. Лишь встревоженный взгляд из-под плотно надвинутого платка виделся ясно, яркими лучистыми звёздами, вселявшими, как и небесные огоньки, надежду. Значит, не совсем уж забыли о ней… Кому-то да нужна. А то казалось, что бросили умирать… Барин, говорят, вновь уехал. И даже хорошо, что не призовёт к себе, не увидит её в слабости. — Ну как ты? Хоть малость полегче? — участливо, по-матерински тепло спрашивала Глафира, безбоязненно оглаживая мокрой тряпицей горячие щёки Настасьи. — Ты бы шла… А то сама заболеешь. Неведомо, что за лихорадка меня трясёт, — тихо, отрывисто дыша, отвечала Настасья, отворачивая лицо вбок. — Спасибо, что помнишь. Тебе велено? — Ну, а кому ж ещё повелеть? Дружны мы с тобой. Вот подружке и велели, чтоб усерднее повеление исполнила. Не побоялась бы к тебе зайти. — Мудрый у нас управляющий… — с одобрительной, но неприязненной улыбкой — как для врага, ответила Настасья, хрипло фыркнув. — Да и издохнуть мне не даёт, добрая душа, милосердная… — Будет тебе! — цыкнула Глафира, несильно хлопнув ладонью по тёплой постели Настасьи, -Жить будешь. Тепло тут, хорошо, — без зависти отметила Глафира, осматривая светлую комнатку, всю пронизанную солнечными лучами, льющимися из плотно законопаченных окошек. — Как пташка в клети высокой да тёплой. У нас по полу ветер сквозит… зябко, — тихо, без укора промолвила Глафира и невольно пожала плечами, словно начала дрогнуть от упоминания прохладной горницы. — А мне всё равно уже, Глаша, — благодарно улыбнувшись, тяжело ответила Настасья и прикрыла глаза. — Как птица в клетке, это ты верно подметила, прозорливо….Ступай, а то Дмитрий ругаться станет. Тень сквозь пелену сомкнутых век поднялась и отошла от постели. Глафира, шепча какую-то из молитв, вышла из комнаты. Кувшин с водой был рядом с постелью, но пить более не хотелось: Глафира дала вдоволь напиться тёплой воды, клянясь, что та холодная. Было жарко в теле, а ломота время от времени начинала выкручивать ноги и руки. Дышалось легко, но каждый вздох отдавался тяжестью в груди, распирая нутро под рёбрами. Что-то липкое, колючее, хриплое застряло в шее, царапая глотку. Хотелось уснуть и не просыпаться подольше. Где-то внизу переговаривались девушки, за окнами слышались звуки разных работ дворовых крестьян, а конюх Данила подковывал лошадей. Всё равно те подковы не сравнятся с теми, что выковывал её отец… Тяжёлый сон об отце начал грозно восставать в памяти. Образ отца истлел как пепел на ветру, уносясь в мрак серой пеленой… Отчего-то она вновь водит ладонями в этом сумраке, пытаясь отворить двери, а затем стучит в крепкие деревянные стены кузницы… Только отца нет рядом, словно его куда-то поманили ненавистные земли, куда им пришлось уехать, взяв простую и скучную новую фамилию… От шутки отец её назвал, сболтнув особо не думав… Чтоб проще казалась. Поморщившись, Настасья попыталась отогнать сны, решившие вновь вернуться к ней. Хотелось приоткрыть смеженные веки, но те казались свинцовыми. Вновь сознание погрузилось в тёмную воду сонного забытья. Холодные, казалось, непробиваемые, стены не отвечали даже звуком из-под хлопающих ладоней Настасьи. Устало ведя ладонью по стене остывшей кузницы отца, куда ей больше не было хода, Настасья пошла прочь, вдоль стены. Холодное, шершавое дерево сменилось на гладкий, менее хладный белый камень, а земля под ногами сменилась скользким льдистым деревянным полом. Однако по этому полу из тёмного дерева, будто залитого льдом, шагалось легко и привычно. Длинный белый подол мелькал перед ногами. Склонившись, Настасья оглядела своё необычное белое платье, с подолом и воротом, словно состоящими из струящихся складок тонкой ткани. Удивляясь, Настасья подняла руки, и отметила, что те — оголённые, прикрытые лишь у плеч короткими рукавами. Подняв голову, Настасья заметила, что стоит в большой зале, залитой ярким светом. На стенах — великое множество оружия, но ей известны лишь старые луки, восточные сабли и татарские плети, хлысты и нагайки. Всё это мерцало в ярком свету, даже как-то манило, а не пугало. Обернувшись, Настасья на мгновенье вздрогнула, настороженно каменея всем телом. Позади стоял барин, тепло смотря на неё, словно был горд представить ей свои владения, усыпанные грозным оружием, говорящим о силе и воинственности его рода. Барин стоял, заложив руки за спину, стоя прямо и торжественно. Настасья хотела была сделать почтительный и осторожный шаг назад, но граф спешно вывел левую руку из-за спины и взял Настасью под локоть, разворачивая к себе спиной и шагнув к ней вплотную. Другую руку, в которой оказался крепко зажатый кнут, барин вытянул вперёд. — Так же научу, — обдавая шею Настасьи холодным дыханием, затаённо проговорил граф и тихо усмехнулся, шипяще сквозь зубы. — Меня держись только крепче. Настасья с весёлым, окатывающим всю душу любопытным огоньком интереса, озорно подвела ладонь под руку барина с кнутом. Барин бережно вложил кнут в руку Настасьи, крепче сжимая её ладонью тяжёлую рукоять. Огладив большим пальцем запястье Настасьи, граф крепче стиснул твёрдые, холодные, костистые пальцы, сильнее сжимая рукоять выше ладони Настасьи. Делая замах, одновременно отводя руку назад, ведомую рукой барина, Настасья представила в воздухе образы всех обидчиков, предвкушая с мрачным ликованием хлёсткий удар при помощи чужой хваткой силы, не знающей промаха. Желая посмотреть на себя, Настасья краем глаза вгляделась на один миг в настенное зеркало. Зеркало отчего-то показывало двоившиеся отражение графа, а её будто не было в этой зале… Повернув лицо, не желая более ждать удара, Настасья готовно кивнула -решительно и резко, цепко всматриваясь впереди себя, не мигая, как хороший охотник. Пред глазами промелькнула тёмная тонкая плеть, рассекая воздух и умолкнув со звонким стуком. Распахнув глаза, Настасья увидела, что у края её постели стоит управляющий и негромко, с быстрым замахом, стучит тростью по деревянным столбцам кровати. — Спишь долго, — недовольно, сурово подметил Дмитрий, подходя к изголовью кровати. -Значит, ещё хворая. Настасья собралась в струну, выпрямляя тело как зверёк, готовящийся отпрыгнуть прочь, подалее от хищного зверя. Солнечный свет заслонялся высокой, поджарой, как у гончей собаки, фигурой управляющего, а его лицо оказалось в полутени, напоминая чем-то немного лицо барина, только с более острыми чертами. Управляющий словно нависал подобно посланнику тёмных сил, напоминая гонца с плохой вестью, или… заплечных дел мастера, палача. Вспомнился тот увиденный случай наказания провинившегося в соседней деревне… Длинное, узкое, словно застывшее от сдержанности во всём, лицо казалось белым холстом, на котором неизвестно что из чувств и мыслей нарисовал бы управляющий… Настасья вновь подметила, как верно говорят, что управляющий — это отражение графа, хоть и схожи не сильно… Часть недавнего сна восстала, напоминая о зеркале и двойном отражении графа… Неужто все подле него становятся его отражением? Неужели он из всех жаждет сделать своё подобие? И эти хлёсткие, выверенные в крепком взмахе, удары управляющего тростью, словно взмахивает хлыстом… Научился от барских нагаек, развешанных в нижней зале, недалече от входа в этот злой дом? Да и к чему эти татарские нагайки? Для памяти о корнях рода или в устрашение? Или сам граф умеет управляться ими? Управляющий безмолвно всматривался в Настасью — отчуждённо, будто думая о чём-то своём. Настасье казалось, что тот безжалостно и отстранённо глядит словно сквозь неё. Но о чём он размышляет, словно не торопясь исполнить порученные ему дела?! Дмитрий действительно думал свои думы, так редко втёсывающиеся в ряды привычного размышления лишь о делах в имении и о порядке в вверенном в его заботы хозяйстве Грузино. Нехотя вспомнилась северная Митава, где он бывал часто, гостя у родных, и куда, опрометчиво, привёз к родственникам дочь. Такую же молчаливую и загадочную «русалку» (как прозвали её за русые волосы в семье) с зелёными глазами, как у этой сирены, приглянувшейся графу. А ведь тогда так же сгорала от лихорадки его дочь, с такими же русыми волосами и молчаливым, упрямо-гордым лицом. Зря дщерь молчала о первой слабости, попустительски относясь с начинавшейся хвори… Сгорела от лихорадки в холодной, дальней Митаве, пока отец справлялся с делами в петербургском имении, более непокорном, чем сменившее его Грузино. Настасья приподнялась на локтях, удерживая себя из последних усилий на весу, смотря в серо-лазоревые, с зеркальным блеском чистого льда, северные глаза управляющего. Тихая, нарастающая тревога билась в душу, желая вылиться в слова. — Виновата, — отрывисто, хрипло дыша, произнесла Настасья и склонила подбородок, — бесполезной стала… Покачав головой, словно не споря с ней, управляющий спрятал правую ладонь в карман тёмных, плотно пригнанных к телу, одежд. — Ну то исправить можно. Поправишься, — с нажимом в спокойном, но прожигающем холодом насквозь, голосе ответил управляющий, будто отдавал приказ, не терпящий возражения и невозможности к исполнению. — А полезны в господском хозяйстве все. Каждая душа по-своему… — с надвигающейся грозой в голосе закончил управляющий, будто обдумывая следующие слова, говорить их иль нет… Настасья всматривалась в края постели, в деревянный светлый пол, не решаясь поднять взгляда на управляющего, явившегося с какой-то необычной для него задумкой и что-то прикидывающего… Сослать из дому её решили? Отослать в одну из соседних деревень? Ведь Дмитрий не сказал «в господском доме», а сказал о хозяйстве — а это и имение, и дом со всеми пристройками и дворами, и соседние деревни, и леса, и луга… — Думаю, ты ещё силу наберёшь, — с негромким горько-язвительным тоном в сухом, колючем голосе произнёс управляющий, доставая из кармана что-то тяжело звякнувшее. Дмитрий положил на край стола какие-то блестящие тёмным льдом, небольшие сосуды вроде тех, что приносил лекарь покойному барину из прежнего дома…. Не веря глазам, Настасья всматривалась в снадобья и лекарства, вспоминая схожий запах из таких пузырьков, из которых она наливала целебные настои для покойного маленького барина. Неужто барин прознал о её болезни и приказал управляющему и своему доктору излечить её? Притворно охнув, приложив горячую ладонь к сухим губам, Настасья покачала головой: — Неужто снадобья? Мне? Простой девке… Благодарю и барина нашего и Вас! — отирая сухие глаза, Настасья благодарно лопотала, потянувшись рукой к одному из лекарств. Но управляющий быстрым взмахом осторожно отвёл флаконы в сторону, отодвигая на середину стола. — От же глупая… В капле-лекарство, а в целой склянке-яд, — насмешливо, для стращания произнёс Дмитрий. Однако, на его удивление, Настасья посмотрела на лекарства не испуганно, а с каким-то потаённым благодарным и ищущим своей иной цели взором… Этого только не хватало на его голову! Эта-то вполне может исполнить задуманное. А ему отвечать пред барином! Скрестив руки на груди, Дмитрий с довольством инквизитора в пытливых глазах оглядел Настасью, уже успевшую отвести заинтересованный решительный взгляд с флаконов и теперь смиренно улыбавшуюся тихой улыбкой ему, почтенно ожидая его ухода… Настасья дрогнула в улыбке и еле зримо помрачнела лицом, понимая, что выдала мысль. Управляющий шагнул вперёд, словно коршун, примеряющийся к броску на жертву — Не твоя жизнь, хоть и в тебе. Не тебе её кидаться. Мне здесь смерти не нужны, — говоря просто, но понятно для смышленой девки, управляющий отвернулся к столу и взял один из флаконов. — Памяти девичьей не верю. Указания лекарские лучше тебя запомню. За утрату рабочих рук с меня ж спросят… — задумчиво, как давно ясные истины, говорил управляющий, отмеряя несколько капель в кувшин. Молчаливо, Настасья наблюдала как капли, призванные удерживать жизнь в больном теле, падают в кувшин. Цепкие, будто паучьи, пальцы отворяли уж иной сосуд и наливали капли более тёмного цвета, напоминавшие запекшуюся кровь. Подняв кувшин, управляющий поболтал жидкостью в оном и протянул кувшин Настасье. — Ты как вниз вернёшься, помни, кто тебе снадобья принёс… — тихо, с резким окончанием слогов, гулко отдающихся в воздухе как клёкот ястреба, произнёс управляющий, склонившись к Настасье. — Подниматься будешь, помни об том, что и я для тебя сделал… Повернув лицо, заслышав переговоры девушек внизу, управляющий произнёс будто сам себе, помотав недовольно головой в стороны: — От паршивки, разболтались. Тяжко с ними управляться, мужчине, с бабьём этим… Все увёртки их излавливать. Будто дел других нет! Настасья крепко взяла из рук управляющего кувшин. Управляющий довольно, еле слышно засмеялся, и выпрямил вновь ставшую по-солдатски выправленной спину. Отойдя к столу деловитым шагом, управляющий сгрёб в ладонь флаконы — Да, забавно устроено… Чуть каплей больше — и уже яд. Поди, не ошибись… Коли стар, тем паче, — рассудительно, глядя в окна, произнёс недобрым голосом управляющий и невзначай потёр на висках тёмные волосы с редкой проседью. Пившая жадными глотками воду, Настасья невольно вздрогнула, пролив пару капель воды на подбородок и шею. Управляющий повернулся к ней и как-то отечески взглянул на неё. Напоминая испуганного настороженного зверька, дворовая, впервые за годы службы удивившая начинающимся особым путём своей жизни, смотрела на него, прекрасно понимая, что он хотел сказать. «А ведь мог и убить… Невзначай. Почуяв угрозу», — думала Настасья, несколько исподлобья смотря на управляющего и не решаясь отвести кувшина ото рта. Дмитрий протянул узкую, бледную ладонь и, еле касаясь подушечками пальцев, быстро и привычно усердно отёр щеки Настасьи, взяв ту за подбородок. Яркий свет упал на лицо управляющего, превращая глаза в холодные льдинки, в серёдке которых плавали узкие, крошечные зрачки, похожие на суженные зрачки хищника, примеряющегося к прыжку. Цепкие пальцы небольно, но хватко сжимали кожу, впиваясь до кости. Настасья вопросительно вглядывалась в эти глаза, словно негласно внушая: разве от неё может исходить угроза? Чего можно опасаться от неё? Ведь ей и самой, как и Дмитрию, неведомо, что для неё уготовил барин. И разве милость? Может, причудливую забаву вроде обучения грамоте для чего-то, и… откладываемое для чего-то ранее поругание… Да и что ему могли рассказать в прежнем доме, где он явно испрашивал о ней, что такой человек как он будто опасается от неё вреда иль какого зла? Людей не дичилась, но сторонилась, но разве это означает замышление недоброго? Разве это от зловредной ненависти к людям? А управляющий словно испрашивал взглядом, напоминавшим ястребиный: «Что ты удумала? Ладно, барин в свои лишь ему понятные порой игры забавляет, судя по всему… А ты то, дворня, во что играть удумала и пред кем?» Настасья смиренно вздохнула, обдавая горячим от болезни дыханием пальцы управляющего и перевела покорный взгляд в сторону, на стол у окна. Убеждать этими переглядываниями управляющего в том, что он зря выискивает в ней какую-то опасность, было делом бесполезным, и Настасья отступила, давая понять Дмитрию, что немощна доказывать что-либо в ответ на его допросы. Управляющий убрал руку и шагнул в сторону. От резкого размашистого шага флакончики в кармане звякнули. Бросив сожалеющий взгляд в сторону этого звука, Настасья помрачнела лицом. Управляющий с неискренней любезностью спросил, давяще и тяжело, с непониманием сильного, стоящего над слабым, смотря на Настасью: — Что, так тяжко? И он опустил руку в карман, звякнув флаконами. Настасью обжёг странный стыд от увиденного замысла, который был лишь на мгновение в её мыслях. Да, слова об яде начали манить её, но… смерть более не виделась одним из выходов прочь из этого дома. То страх перед замыслами барина заставил душу и взор алкать, искать иной пользы от этих лекарств, способных быть и ядом. — Не дури, — бросил надменно совет и одновременно повеление управляющий, и прошагал к двери, говоря на шагу, — чести много с тобой возиться. Теперь Глафира с питьём будет приносить снадобья, а отмерять лекарства буду я сам. Лишняя капля — и яд, — обернувшись, окинув Настасью хлёстким выискивающим что-то взглядом, произнёс управляющий будто назидательный палач, нехотя отошедший от плахи. — Помни, кто тебя спас. — Век буду за барина Бога молить, — клятвенно произнесла Настасья, подыгрывая тайному посланию управляющего, набившего цену своей милости в решении спасти её, и сильно закашлялась. — И Вас благодарю… Всегда помнить буду. — Посмотрим… Думаю, что ты силу вскоре наберёшь, — поджав тонкие губы, ответил управляющий и вышел за дверь.