Hi, monster

Как ни крути, выходит, что все мы живём в одной огромной психушке, и у каждого — своя палата. Выбраться из неё бывает очень сложно. Особенно когда на собственные стереотипы, страхи и комплексы накладывается «авторитетное» мнение общества. Нужно помнить: независимо от внешности и условий жизни, ты — всегда главный герой собственной пьесы. И можешь позволить себе делать ВСЁ, абсолютно. Редко появляются на свет люди, способные хоть как-то изменить этот мир. Я таких ещё ни разу не встречал. Вокруг одна обыденность, которая растрачивает свои восемь десятков лет на земле напрасно, оставляя о себе на память лишь кривоватый звук. Не хочу сказать, что только я один являюсь исключением… Чёрт, а ведь так оно и выходит! Возможно, это глупо, а я сам просто ошибаюсь, но укажите мне пальцем на хотя бы одного человека, сумевшего придать своему имени веса и при этом сохранить достоинство. Мой психиатр говорит, что я слишком критичен. Люди, даже пациенты психиатрической клиники, которые априори не могут быть банальными, настолько привыкли к распорядку дня, установленному курсу существования, что живут и, главное, мыслят по намеченному кем-то плану. И всё это до такой степени абсурдно, что, честное слово, порой мне кажется, я всех вокруг ненавижу. Но это, конечно же, неправда. Ненависть вообще слишком сильное чувство, чтобы раскидываться им направо и налево. Никогда не верьте людям, заявляющим, что они весь мир ненавидят — для таких мощных эмоций у человека сердечко слабовато. Похожая история, наверное, происходит и с любовью. Я отвлекаюсь. Очень часто мысли уносятся слишком далеко от изначального предмета рассуждений, и в такие моменты я чувствую себя безмозглым. Доктор… Экли или доктор Эклз (никак не могу запомнить как его зовут) старался втереть мне в голову свою идею о том, что каждый человек по-своему велик и прекрасен. Задолго до того, как он открыл свой беззубый семидесятилетний рот, мне стало тошно от предвкушения его демагогий о добре и братстве. И если первые полчаса сеанса он слушал меня, не перебивая, хотя и действуя на нервы своим глухим старческим кашлем, то теперь его прорвало конкретно на эти богомерзкие бравады в стиле Уолта Диснея. Вообще, смотря на врача, которого весь состав Аркхема дружно пытается выпроводить на пенсию, мне в голову пришла одна занятная мысль. В том, что мне дожить до его годков не получится, определённо есть и свои плюсы. Он несколько раз подряд уронил на пол свой карандаш и наклонился, чтобы поднять его, охая и ахая, будто превозмогая нечеловеческие страдания. Вдумайтесь, он тратил на это не меньше полторы минуты. Ведь это ужасно! От этого парня смертью пахнет на километр, а он методично приходит в лечебницу, будто без него здесь всё просто, блин, рухнет и искренне ждёт от всех благодарности. Не понимаю доктора Эклиза, ведь он сам поставил себя в такое плачевное положение: одна нога прочно стоит у нас в психушке, другая в могиле. Наверное, ему просто очень одиноко. Когда карандаш снова покатился со стола, на этот раз прямиком к моим мокасинам, я думал, что вот-вот заплачу от боли. Хотя доктор Элис и доводил меня до ручки одним лишь видом своих трясущихся конечностей, утопающих в морщинах и этой старческой вонью, похожей на запах тлеющей кучи мусора, я не мог злиться на него в известной степени. То есть, попробуем допустить такую ситуацию: мне в руки дают ружьё и просят стрелять в Элкинза. Скорее всего, я откажусь, но не из жалости, ведь смерть для него почти что милосердие, а по причине менее лиричной. Просто его убийство не вызвало бы у меня в сердце ничего, кроме лёгкой тоски. Я поднял карандаш, намеренно демонстрируя доктору Эвансу свою молодецкую ловкость, и с лучезарной улыбкой протянул его через весь стол. Санитар, подпиравший своим грузным телом стенку всё это время, едва заметно дёрнулся в нашу сторону — его задачей было охранять доктора от возможных «несчастных случаев». — Спасибо, Джером, — квакнул Эйрис, принимая подачу из моих рук. Добрый старикашка обращается ко львиной части пациентов «сынок», но никогда ко мне. Наверное, это было бы маразмом даже для него. — На чём я остановился? Он вечно спрашивал меня об этом, когда хотя бы ненадолго отвлекался. — На счастливом детстве. — Всё верно… Знаешь, Джером, в этом и есть великая трагедия человека разумного. Он никогда и ничего не забывает. Это похоже на память винчестера, в котором может быть много информации, не разложенной по папкам. Только в человеческом мозге памяти побольше терабайта. И потому даже в случае дебюта заболевания с продуктивной симптоматикой, то есть с бредом, с галлюцинациями, характер бреда будет всегда зависеть от того, что у человека в памяти. Когда доктора Энгуса распирало, как сейчас, из него начинал выливаться неконтролируемый поток такой вот пространной информации, будто он наизусть зачитывает выдержки из медицинских книжек. Мне кажется, что он периодически забывает, кто сидит перед ним и почему, и просто устраивает грёбанные концерты, чтобы хоть кто-то смог оценить его великий ум и почти вековую мудрость, до которой никому не было дела. Мне стало как-то тоскливо и скучно. Нужно напомнить доктору, что я не студент-практикант, внимающий каждому его слову. — Ребёнок, воспитанный в любви, в ласке, во взаимопонимании, даже если у него разовьется бредовый синдром, когда вырастет сможет, скажем, выплеснуть свою энергию, создав какие-то произведения искусства. И такой человек даже если и погружен в себя, то все-таки наружу выглядывает, потому, что и внешний мир, для него интересен и желанен… Всё в порядке, Джером? — Д-да… — я шмыгнул носом, — Просто когда Вы сказали об этом, я понял, что был глупцом! А ведь в детстве я мечтал быть ядерным физиком… Ах, почему же я понял об этом только сейчас, сколько возможностей безвозвратно упущено! Что же мне делать, доктор, мне так плохо. Я чувствовал, что стоит мне чуть-чуть напрячься и из глаз потекут слёзы, но это, наверное, уже было бы слишком.  — Или у меня ещё есть шанс? Как думаете, меня примут в колледж с Вашими рекомендациями? Доктор сидел передо мной, в удивлении расширив глаза, однако помалкивал, очевидно, не успевая переваривать такой быстрый поток информации. — Дурак! С чего им брать меня в колледж, когда я даже школы не окончил? Я никогда не стану физиком-ядерщиком, а всё потому, что был разгильдяем и потому, что мамочка меня не любила. О, горе! Прошу, нет, УМОЛЯЮ, помогите мне, доктор Элвис! Бесценно наблюдать реакции людей, подобные вот этой. Кажется, с фамилией я всё-таки не угадал. Из добродушного старикашки-философа он, честью клянусь, буквально за мгновение превратился в того чувака из «Восставшего из ада». По крайней мере, мне так показалось из-за выражения его лица. — Попросите привести Торренса, — сказал он ледяным тоном. Честное слово, мне даже показалось, что он лет на десять от злости помолодел. Я наблюдал за их действиями, не прекращая кривляться. Торренс — медбрат, рослая детина, который обычно ставит нам уколы. Он явился в кабинет незамедлительно, тащя в руках всё необходимое для процедуры. — А лекарства помогут мне поступить в колледж? — Я назначаю тебе курс аминазина. Особенностью действия этого препарата при возбуждённых состояниях, по сравнению с прошлыми, которые ты принимал, является выраженный седативный эффект, — прохрипел доктор Точно-не-Элвис и засобирался уходить, скрипя суставами. — Вытяни руку. Торренс, несмотря на неприлично высокий рост и внушительную мышечную массу, вообще был славным малым и постоянно смущался, когда оставался один на один с пациентами. Или ко мне особое отношение? В общем, даже сейчас, стоило доктору доковылять до выхода, он стал каким-то неловким и молчаливым. — И за что меня здесь так не любят, как ты думаешь, Торренс, сахар мой? *** Все ведь смотрели эти дешёвые ужастики про психбольницы, где люстры в коридоре криповато мерцают, двери сами открываются, поскрипывая, ото всюду доносятся душераздирающие крики пациентов, проходящих процедуру лоботомии… В общем-то, всё здесь было далеко не так страшно, я бы даже провёл определённую параллель между Аркхемом и оздоровительным санаторием, правда для самых бедных. В коридорах почти всегда было темно, но, как я понял, в целях экономии; двери прочные, всегда плотно закрытые, открывают нам их только после лелеянного «Я хочу в туалет», по ночам они никогда мистически не открываются; а о слове «лоботомия» здесь вообще никто не слышал. И всё это, конечно, здорово, только вот мерзлота здесь стоит жуткая. Просто холодно, как у ведьмы за пазухой, особенно в общем зале, помещение то огромное, и я этот райский уголок, знаете, просто ненавижу. Но посмотреть на людишек только тут выходит. Общий зал — этакий развлекательный центр, куда пациенты толпами выходят в промежутке между семью и девятью вечера, чтобы интеллигентно побеседовать и обменяться последними новостями. Ну, это те, кто в состоянии вести диалог. Два раза в неделю включали фильмы, но обычно приходилось читать книги или дурачиться, чтобы не помереть тут со скуки. Сейчас как раз был такой день, когда я искал чем бы заняться. В зале было человек пятьдесят народу, все как один сонные из-за лекарств и вялые. На непритязательный взгляд «нормального» человека, они были конечно странноватыми, даже сейчас, после приёма препаратов, но думаю, большинство из них безумие просто симулирует. — Приветики-пистолетики. Не хотелось бы хвастаться, но в стенах скорбного дома Аркхем я имел такой, знаете, весьма приличный авторитет. Другие пациенты меня уважали — я здесь знаменитость, на то были веские причины, а возможно, они были просто немного смышлёней, чем кажется на первый взгляд. Это не повод для гордости, а возможно свинство даже говорить об этом, но факт в том, что я положил больше людей, чем кто-либо из нынешних пациентов Аркхема. И если во время первого заключения в лечебнице все знали меня как этакого душку Джерома, который пришил только свою мамашу и то, исключительно в благих целях, то теперь, блин, всё круто изменилось. Моё имя стало почти нарицательным, и если я конечно могу в этом что-то смыслить, то я с честью назову себя популярным. Кучка пациентов, а именно шесть совершенно непохожих друг на друга мужика уставились на меня кто недоуменно, кто испуганно. — Привет, Джером, — ответил мне, к сожалению, самый неприятный тип из компании — мистер Готтфрид, я всегда обращаюсь к нему «мистер», потому что даже произносить его имечко противно. Меня на самом деле передёргивает от его «чувственных» губ и «томного» взгляда, как у героя дешёвого женского романа. Этакий сорокалетний красавец-вампир, который весь мир кинет к твоим ногам. Просто мерзость. Лёг сюда всего месяц назад, за убийство своего молодого любовника, объясняя свой чудовищный поступок тем, что хотел быть с дорогим сердцу человеком вечность. Знаете, я могу и буду осуждать вот таких извращенцев, особенно за то, как они смотрят на таких приличных парней, как я. — Мне скучно, други. Повеселите меня, сердечно прошу. — Ну… я-я узнал новости из го-города, — взял слово Заика-Рик, который постоянно каким-то неведомым образом разузнаёт, что да как в это время творится в Готэме. Смешной малый, эпилептик, я часто задираю его, но скорее из скуки, нежели из злобы, — Появился новый куль…т, пропа-пагандирующий жестокость и… насилие. — Уже появились жертвы? — игриво спросил я, пододвигаясь в сторону Рика. По сути, мне побоку кто там сейчас заправляет в городе, пока я заперт здесь, спрашиваю для того, чтобы морально поддержать беднягу. —Н-не знаю, ка-кажется, нет. — Тогда чем же эти сектанты должны меня заинтересовать? Я же просил, зайка, повеселить. Неужели это так трудно! — Позволь ему договорить, — бархатным, мать его, голосом проговорил мистер Готтфрид, и, я клянусь, дёрнул свою похотливую руку в мою сторону. Я любезно разрешил Заике-Рику продолжить. — Они вдохновились В-Вашим примером… И им-ме-менуются «Культом Джером-ма». Ладно, мистер Готтфрид, в этот раз, Вы были правы, что предложили дослушать Зайку до конца. Я попытался изобразить свой глубочайший шок, польщённо прикладывая руку к груди — туда, где принято считать, у человека находится сердце. — В честь меня? Да быть того не может, враньё всё. Ты прохиндей, Зайка. — Че-честное слово, я бы н-не стал обманывать Вас. Мой брат Синди та-так и сказал: эти л…люди носят Вашу символику и оставляют знаки. — У меня есть символика? Ну-ка скажите, други, я похож на человека, у которого есть знаки? Конечно же, Заика-Рик говорил чистую правду. Готэм — огромный клубок дрянной шерсти, который с радостью принимает всё дерьмо и пополняется-пополняется, засасывая в себя только отборный мусор. То есть, конечно, заявляя о себе в таком местечке, да ещё и позиционируя себя, как… отморозка конченного, будь готов к вот таким вот новостям. Если ведомым болванам не достаточно религии и политиков, то они выбирают себе вот таких вот кумиров. Нет, я не жалуюсь, мне это даже льстит. Просто мне немного жаль этих «фанатиков» — они сознательно ставят себя на много ступеней ниже меня, что, конечно, не лишено смысла, но крайне унизительно. С другой стороны, ребята, кто ещё может похвастаться своим личным агрессивным культом ещё при жизни? — Н-ну, Вы же знаете, Ва-ваш смех, — промямлил Рик, кажется, отвечая на мой предыдущий вопрос. — Мой кузен работает с парнем, который братается с парнем, который знает Дуайта, лидера этой шайки, — вставил свои пять копеек мужик, который вроде как попал сюда из-за гиперболизированного алкоголизма и галлюцинаций. Он постоянно пытается вмешаться в разговор, даже когда тема его не касается, воображая, что мы его собутыльники и внимаем каждому его вескому словцу. — Мне казалось, что лидером «этой шайки» был я, — напустив на себя таким образом достаточно грозный вид, я заставил его немного притихнуть. — Ну, он временный лидер, пока ты здесь… А этот алкаш зрит в корень, раз понимает, что моё заключение здесь не вечно. — А ты правда ничего не знал об этом? — спросил мистер Готтфрид ласковым басом. Я закатил глаза. Вот откуда, скажите мне, ребята, я должен знать, что происходит во внешнем мире? Новости по телику нам НЕ показывают, газеты я НЕ читаю. Обычно пациенты разузнают о ситуации в Готэме через своих посетителей, а у меня оных не было уже очень давно. В конце сентября прошлого года меня посещала одна юная особа — это был мой первый и последний гость. Да, грустно, просто свинство, на самом деле, но я не жалуюсь, к некоторым пациентам не приходили вообще никто и никогда. По сравнению с ними я просто везунчик. — Давай ты не будешь менять тему, мистер. У меня к знатокам много вопросов. Сколько человек в моём культе? Чем они обычно привлекают внимание? Как на их деятельность реагируют копы? Будут ли завтра раздавать на полдник яблоки? — Я-я-я точно не знаю. Человек тридцать-ть… — Пускай говорит этот, — я презрительно скорчил морду, не желая выслушивать дефектного Рика, и кивнул в сторону алкоголика с галлюцинациями. — Мелкое хулиганство и вандализм. Оставляют на стенах весёлые надписи или картинки, иногда избивают бедолаг-прохожих всей сворой, ничего тяжкого, кажется, не выкидывают. Копы иногда ловят их на горяченьком, собрания разгоняют. Вот и вся информация. — А я-я-яблок не будет… — Скука! Зачем мне эти слабаки, — я вскочил с места, потеряв интерес к этим чудикам. Напоследок я оглядел эту весёлую компанию — Заика-Рик, увидев, что я засобирался прочь, заметно расслабился; галлюциногенный алкаш уже ждёт не дождётся, когда сможет взять на себя честь разглагольствовать; а мистер Готтфрид поднялся вслед за мной. — Ты в библиотеку, Джером? Он поравнялся со мной, демонстрируя свою бравую поджарую тушу, обёрнутую в полосатую форму, во всей её красе. Я действительно хотел взять себе какую-нибудь книженцию, чтобы хоть как-то развлечься, но не понимаю с чего этот дрянной Готтфрид взял, что может идти со мной. В итоге он всё же увязался, а я не стал протестовать. Почему так, если мне от одного его вида становится тошно? Сейчас попробую объяснить… Мистер Готтфрид хотя и был конченным извращенцем и тем ещё придурком, вынужден признать, обладал достаточно развитым умом, в чём ему явно уступали другие пациенты. А самое главное, он здесь единственный, кто не готов упасть в обморок от одного моего недоброго слова. Мне бы хотелось со временем это изменить, ясно? — Мне вот дико интересно, мистер… — начал я, когда мы подошли к дверям библиотеки под пристальным наблюдением санитара. — Зови меня просто Джофф, — любезно позволил мне этот урод. — Мистер Джофф, у тебя же вроде как жена и дети имелись. Ну если на мужиков душа лежит, чего плодиться то? — Ты молод, Джером, и многого ещё не понимаешь. Люди, которые по природе своей не похожи на других, очень часто подвергаются чужим гонениям. У меня тоже была семья, которая возлагала на меня надежды.  — Допустим, но и имел бы дальше того беднягу, зачем резать его было? — Я не вытерплю больше осуждений. Особенно от тебя. — Почему? — Потому что наши с тобой преступления близко не стояли. Потому что я любил Саймона. Любовь, мальчик мой, сводит с ума похлеще страха или ненависти. — Ты признаёшь, что ты сумасшедший? — Конечно. Я перерезал горло человеку и провёл с ним в одной квартире три дня. — Тебе нравилось? Небось лежал потом с тем трупом и гонял лысого, больной ты ублюдок. — Мне было паршиво, но я думал, что теперь всегда буду вместе с Саймоном. — И когда его забрали плохие дяди тебе стало так одиноко, — я смахнул несуществующую слезу, при этом буквально задыхаясь от возмущения. Дурно мне. — Да. «Библиотекой» местечко, в которую мы, мило беседуя, направлялись, только называлось. Литературный фонд здесь не обновлялся со времён великой депрессии, так что книжных изысков здесь ждать не приходится. К тому же во многих книгах не хватает страниц — пациенты использовали бумагу в своих нуждах. — Дайте мне Франца Кафку. — Нету. — Тогда «Сумерки» Стефани Майер. — Нету. Я с ними готов взвыть. Готтфрид не стал брать книги — он вообще увязался со мной просто потому что являлся похотливым педерастом. — А что у вас есть? — спросил я сквозь зубы «библиотекаря», который лениво поплёлся к полке с книгами. Готтфрид встал от меня по левую руку и низко так проговорил: — Тебе ведь тоже одиноко? Ну всё, приехали. Я повернулся к нему, скривив губы в улыбке — может просто придушить его? Библиотекарь вручил мне какую-то полуживую книгу, которую я принял, даже не взглянув на обложку. — Кому ты пытаешься дозвониться? Каждую среду. Кто постоянно сбрасывает трубку? — Твоя мамаша, — выплюнул прямо в его Голливудскую рожу, не меняя развесёлого выражения лица. Да, я разозлился. Но на кого из людей я в действительности не злюсь? Честно говоря, у меня всё это уже в печёнке сидит. Видеть не могу эти мужские рожи. Я звонил Оливии Хармон. По телефону, который мне достал Заика, методично, еженедельно. Она раньше брала трубку, что мистеру, конечно, невдомёк, иногда берёт. Последний раз я слышал её голос два месяца назад — она плакала. Мне не хватает чего-то такого чистого и наивного в своей скромной жизни, потому что осточертели эти помятые жизнью болваны и извращенцы. С женщинами, если конечно можно так обозвать тех гендерных уродов, мы видимся только с семи до девяти в общем зале, но, честное слово, мне бы очень хотелось забыть о встрече с ними. Я впервые взглянул на всучённую мне книгу — «Теология Нового Света». Библейского вторсырья то в Аркхеме навалом, мне уже начинает казаться, что я знаю об этих религиозных штучках побольше рядового священника. — Джером… — напомнил о своём присутствии мистер, переставляя ласты по направлению к моей персоне. И знаете, что он сделал? Потянул к вашему покорному слуге свою пидорскую руку. Без понятия, куда он там хотел её засунуть, судя по всему, он просто намеревался похлопать меня по плечу — для меня это было последней каплей. Я схватил его за кисть, не позволяя завершить своё злобное действие, и обратил на него полный презрения взгляд.  — Как ты думаешь, мистер, чьё имя стоит первым в списке людей, которых мне хочется убить прямо сейчас? Очень мило послушать о твоих похождениях, но, запомни, что мы с тобой не друзья. И что я… Предпочитаю девочек, — именно это я и сказал ему, старательно игнорируя его недоумевающий взгляд. Я не люблю лишний раз раскидываться угрозами, но, честное слово, он меня вынудил. И я не солгал. Убить мне его действительно хочется. Но это уходящее, моё желание низменно и абсолютно нелогично. Я всё решаю как мне лучше сделать это — здесь, под неустанным надзором врачей и санитаров устранить человека немного трудней, чем обычно, но НЕ невозможно. Забить до смерти — банально, придушить — не эстетично, заколоть острым предметом (вилкой, карандашом) — трудновыполнимо. Чтож, буду ждать лучшего момента. Однажды и на нашей улице будет праздник. Я глубоко вздохнул, отходя от Готтфрида на приличное расстояние. Кажется, пора идти принимать лекарства?