human(ity)

Норт считала себя стеклом, разбитым в шершавую острую крошку: она убивала людей, стреляла на поражение и никогда не давала последних шансов. Ей неизвестно, в чём природа такого поведения — девиантность не объясняет жестокость, не оправдывает жажду мести тем, кто лишь брал, но не тем, кто давал, и для неё люди все о-ди-на-ко-вы-е: они дышат слишком глубоко, хватают слишком грубо, просят слишком много. Их кровь красная, когда она рубит одного за другим без промедлений, так, словно это прописано программой, словно она была создана убивать, и она специально разбивается о тупые углы и режется, вредит, просто чтобы яда внутри было больше и людям было больнее. Кому ещё, если не им? У неё под тканью куртки пластиковая, не упругая грудь, плоский нежный живот, закруглённые бедра, полный набор для первоклассного секс-робота, и она этим не горда, боже, как же она не горда. Она смотрит, как Маркус подаёт тириум пострадавшим, как Саймон ухаживает за новоприбывшими, смотрит на обстановку слаженности и полезности, и между рёбрами должно болеть и тянуть, так, словно лёд обжигает стенки органов, но она видит это, видит рассвет, ренессанс новой свободной эпохи и не чувствует ничего, кроме ненависти. Находит прозрачное стекло разбитого окна напротив света и долго-долго смотрит на то, как под собственной рукой тает кожа, как программа проявляет красный пигмент на щеках, как сквозь зубы рвётся вздох, и ей непонятно вообще ничего из того, что делает за неё система. Удовольствие — человеческий фактор. Когда Маркус умирает, что-то в ней щёлкает, проходит эта злоба, ярость, она собирается из пыли в пространство внутри собственной заключенной в пластик души, становится кем-то большим, чем полный чужой спермы и грязи сосуд с жаждой мести. Это новая эпоха, она вступает в неё гордо и клянётся себе забыть, потому что Маркус умер не зря, и её люди — тоже частицы бытовой утвари людей, средства для расслабления или счастья за полмиллиона. И Коннор в этой куче самое грязное, греховное человеческое создание. Коннор чопорен, спокоен, непоколебим, не похож на Норт — по нему идут трещины, глубокие, готовые развалить его на куски, но он предан себе физическому, программному, системному, предан до последнего. Андроиды смотрят на него как на измену, смотрят на Норт как на предателя, когда она подходит к нему на достаточное расстояние, что вот-вот — руку протяни, и всё существование как на ладони, все сомнения, все вопросы и парадоксы. Когда они в темноте церковного духа бессловно тянут руки, Норт видит лишь то, как беспокойно золотом рассыпается свет диода в его правом виске, не понимает.       — В чём твои намерения? Диод мигает, готовится обратиться в кровь, железную, человеческую. Че-ло-век. Коннор отодвигает рукав на чужой руке медленно, смотрит, как все процессы в её пластиковом послушном теле запускаются, как по щелчку — синтетические зрачки в темной ржавой радужке расширяются, температура нарастает так, что кожа багровеет, и он не может этого не заметить.       — Тебе некуда идти? Не к кому? О чём ты думаешь? Если бы она не выдрала себе диод обломком арматуры, сбегая из клуба в ту ночь, сейчас он бы пестрил алым — она не понимает, не-по-ни-ма-ет, и она напугана просто потому, что Коннор не говорит ни слова, а от Охотника на девиантов его отличает лишь глупая грязная куртка поверх костюма. Она может поклясться, что голубая повязка засияет в темноте, если он снимет куртку, потому что Коннор словно пёс — глупый и преданный.       — Пока я девиант, мне всегда есть куда пойти. Он кладет пальцы на ее горячую кожу и не следит, как та тает, как голубоватый пластик блестит в темноте. Норт успевает заглянуть ему в глаза до того, как заглянуть в память, в душу, в бесконечную вариацию его жизней, где он мёртв, мёртв, мёртв, и она чувствует абсолютный человеческий страх — цена за то, чтобы быть живым. Её пронзает чувство беспокойства, и оно не проходит даже когда Коннор убирает руку, совершенно спокойный, и она знает, что он обеспокоен тоже просто потому, что он слишком глуп, и его эмоции написаны нечитаемым кодом в глазах, цветовой системой в виске. Он снимает куртку словно не торопясь, но Норт не чувствует времени уже довольно давно. Этот цвет ее злит, раздражает, абсолютно выводит из себя, когда она видит везде голубой, красный, жёлтый, всю эту трехмерную гамму, такое человеческое безрассудство — предписать машинам эмоции и не дать возможности их почувствовать. Она знает, что никто здесь не спит, везде глаза и уши, везде бесконечная жизнь и абсолютное знание, так что она одергивает рукав и спокойно выходит на улицу под мерный вихрящийся снег. То, что Норт теперь ощущается теплом, страстью, безрассудством — абсолютно его, Коннора, неоспоримая вина. Они не говорят больше о том, что случилось, просто потому, что Коннор не считает, что случилось что-то важное, и этот подстегивающий интерес душит так, что он сомневается в его реальности в принципе. Они блуждают по снежному пустому городу днями, находят новое место, старый заброшенный дом, полный комнат и проломленных стен, невероятной символичности, и, когда Норт остаётся с Коннором наедине вновь, он видит, как та закипает, выливается из краёв и не может сопоставить его с собой. Он трёт снег между пальцами, и тот не тает — Коннор того не желает.       — Я видел твою жизнь. Видел клуб и грязь и очень много горечи, тоски. Это видно ранит её, но не ломает. Норт снимает куртку и смотрит Коннору прямо в глаза — любовники иногда делают это, и это бесполезно, учить о любви в системах, потому что он не понимает, как это ощущается, он просто не знает.       — Покажи мне. Всё, что знаешь — покажи. Они стаскивают с себя эту маскировку под людей, спасение от гибели, и когда Коннор осматривает Норт сверху до низу, его взгляд голодный, и Норт хочется застрелить его прямо здесь, потому что он среди всех этих послушных зверей, с этой повязкой цвета крови и светящимся настроением, человечнее всех их вместе взятых, ближе всех к греху. Он подбирает острый кусок железа хваткой, будто бы вонзит его прямо в сердце, но даже не уверен, в чьё. Норт останавливает его рукой, смотрит со страхом, недовольством, так, словно собирается быть убитой.       — Не надо. Уберешь его, и я выстрелю тебе в лицо без промедлений. Удовольствие — абсолютно человеческая структура его эмоциональной стабильности, то, что нельзя прописать в системе, что нельзя понять, лишь показав. Тело Норт горячее, она садится совсем не медленно, готовится окунуться в команды, цепляться за них пальцами и не осознать ни одну, и когда Коннор входит до упора, она стонет абсолютно по-человечески ему в рот, закрыв глаза. Это кажется настолько реальным, как вкус человеческой крови, как истощение от утечки тириума, как спад температур нерасчитанной неподготовленной системы. Коннор так не идеален, он трещит по швам настолько сильно, что это заметно в движениях его фальшивого тела, и разве не это зовется жизнью, не это делает его живым? Норт двигается на нём как-то почти вульгарно, вонзается в собственные губы и не открывает глаз — ощущения от андроида другие, более эластичные, механические, предсказуемые. Они занимаются сексом, и Коннор не знает, как себя чувствовать просто потому, что Норт стонет на его коленях и выглядит как картина из человеческой культуры, как кто-то, кто прольёт красную кровь, кто заплачет и засмеётся и просто ничего не поймёт и заколеблется, как чёртов человек. Норт показывает удовольствие, и Коннор думает, что, возможно, он влюблён в то, как извиваются её бёдра, как дрожат колени, как голос на выдохах усиливается достаточно, чтобы их услышали, чтобы о них узнали, но он в очередной раз выдыхает, подчиняется программам и стонет в ответ, целует её — абсолютно бесполезно и безвкусно, так, будто бы это научит его тому, что такое удовольствие, какого это — любить. Норт разбивается в абсолютное стеклянное крошево каждую секунду своего существования и кончает ресурсами, вырабатываемыми фальшивым телом, так, словно это имеет значение. Ей не нужна передышка, не нужен отдых, но Коннор поворачивается к ней левой стороной без диода, и она бьёт его — это попытка убить; ей больно и мерзко и грязно, так грязно — стекло режет душу. Коннор смотрит на неё почти безразлично, налаживает контакт, отдаёт всего себя от воспоминаний до вкуса крови и грязи и получает взамен столько пошлого, нагого хлама, столько кодов, прописывающих удовольствие, словно бы девиантность оформила её в оболочку душевного состояния, словно это не что-то че-ло-ве-чес-ко-е. Он смотрит Норт в глаза, и у той на сдержанном лице горечь и печаль и обида, и у Коннора нет мысли о том, что она это заслужила — на её руках же так много крови, красной, железной, так много боли, но Коннор не уверен, чьей именно. Норт говорит, что удовольствие — человеческий фактор, то, чего они совсем не заслужили, что им бесполезно, Норт так много говорит о людях, и Коннор видит и слышит и не-по-ни-ма-ет, так что он выдирает диод из виска и Норт стреляет и не промахивается, ведь смерть абсолютно точно человеческая. Чей еще, если не их?