Дети воды

Пускай наш цвет глаз ненадежен, как мартовский лед, Но мы станем как сон, и тогда сны станут светлы. Аквариум «Лебединая сталь»

Они встречаются ночью в узком переходе над железной дорогой. Единственная тусклая лампа над головой Уты освещает стены, исписанные граффити и нецензурными словами, едко пахнет мочой и тонко, сладко — серебряной пыльцой, но сильнее всего — жгучий запах металла. Под ногами Ренджи замечает использованный шприц и брезгливо отбрасывает. Он специально выбрал это место: люди его не жалуют, а слежку можно заметить издалека. Подслушать их тоже вряд ли удастся: совсем рядом с протяжным скрежетом приходят в движение железнодорожные составы. — Ты выглядишь больным, — протягивает Ута вместо приветствия. — Совсем загоняли на службе? Ренджи отмахивается: — Пустое. Я не об этом хотел говорить. «Клоуны»… — Ах, «Клоуны»! — перебивает Ута. — Помнится, у нас с тобой был уговор… Несколько секунд Ренджи остро хочется ударить его, но он прикрывает глаза, считает про себя до десяти и продолжает: — Та жестокая выходка с людьми, что приняли серебряную пыльцу. Я знаю, что это вы. Так… так нельзя, погибли люди… — Они сделали неправильный выбор, — произносит Ута беспечно, и Ренджи не выдерживает, почти кричит на него: — Это вы сделали неправильный выбор! Ты сделал, когда вступил в эту чертову… — он все же обрывает себя, потому что не имеет права судить, а изменить что-то не имеет силы. Ренджи знает, что слишком прост и недостаточно умен, чтобы влиять на такого как Ута. Потому все, на что он надеялся, — его добрая воля. Наверное, не стоило и пытаться. — Вас ищут, — говорит Ренджи тихо, — полиция и даже кое-кто из наших. У них для вас все из железа — наручники, дубинки с шипами и специальные клетки. И не могу сказать, что я совсем не согласен… — Так донеси на нас! — почти шепчет Ута. — Ты теперь друг полиции. Уважаемый человек. Он тихо смеется, а Ренджи невольно отшатывается, заглядывая ему в лицо. Улыбка Уты широкая, будто щедро нарисованная детской рукой, а глаза подернуты пеленой, словно он не здесь, он смотрит сквозь предметы, сквозь расстояние и сквозь самого Ренджи, который истончается и превращается в серый туман. Ренджи становится зябко и муторно — так часто бывает рядом с Утой — будто он стоит на самом краю бездны и вот-вот ступит в нее. Он хочет спросить что-то глупое, что-то до той степени наивное, что Ута, может, даже одарит его взглядом «Что ты несешь, Ренджи?», но взгляд этот хотя бы будет ему, а не пространству. «Зачем ты так?» или «Зачем ты так со мной?». У Уты на все есть причины, а если их нет, то существует иной интерес. Он не станет объяснять или объяснит так, что ничего не поймешь, потому что «большинство прекрасных вещей умирает, если одеть их в грубую оболочку слов, Ренджи». — Я не могу, — выдавливает он. У Ренджи в горле ком, от которого щиплет в носу и говорить все труднее, но трудно и молчать. Ему кажется, ком рождается от близости Уты, от его тонкого, смешанного запаха: краски и кожи, металла, какого-то парфюма, а под всем этим — еле слышного — зацветающей воды. Ута плавал недавно, он плавает, когда совсем взволнован и даже рисование не помогает отвлечься, и Ренджи знает, что там, под водой, они смогли бы поговорить иначе, на языке, понятном обоим, и, может, даже услышали бы друг друга. Мост трясется: внизу с тяжким грохотом трогается поезд, и некоторое время они молча друг на друга смотрят, мысленно провожая груженый состав в далекие города. — Что ты не можешь? — спрашивает Ута, когда гул поезда стихает. — Ты знаешь, что я делаю и где я живу. Ренджи хочется встряхнуть его и ударить головой о стену, словно боль может отрезвить такого как Ута. Не отрезвит. Он будет смеяться в лицо Ренджи еще сильнее. Ком в горле растет и мешает дышать. — Я не хочу на тебя доносить, — говорит Ренджи тихо. — Хочу, чтобы ты сам остановился. Ута снова улыбается одними губами. — Потому что они меня испортят? Ренджи качает головой. — Они тебя не испортят. Если доберутся, они тебя убьют. Но, может статься, они и не доберутся. — Так ты за друзей своих переживаешь? — спрашивает Ута издевательски. — Да, — просто отвечает Ренджи и добавляет значительно: — За всех. Ута в этот раз не смеется, молчит, и Ренджи сам спрашивает, будто ждет от него вердикта: — Это смешно? — Это нелепо. Ренджи кивает. — Пусть нелепо. Как хочешь. Но ты… не мешай им, пожалуйста, — и так трудно сейчас. И не попадайся. Что я буду делать, если ты попадешься? Взгляд Уты меняется, делается вдруг цепким и пронизывающим. Он вкрадчиво повторяет вопрос: — Что ты будешь делать, если я попадусь, Ренджи? Здесь будто есть подвох, какая-то проверка, но Ренджи не понимает какая. Не может ведь Ута верить, что он его бросит, что не сделает ради него все возможное и невозможное? Он пожимает плечами. — Попадешься — буду тебя вытаскивать, что еще. Ута кивает едва заметно и на секунду прикрывает глаза, а Ренджи понимает по этому мгновенному расслаблению, что проверку прошел. Ему хочется побыть рядом с Утой еще, но нет особой причины, а выискивать надуманную — неловко, да и Ута, скорее всего, посмеется, так что Ренджи бросает короткое «увидимся» и спускается на мост по выщербленным ступеням. Ута, чуть повысив голос, спрашивает в спину: — Тебе хотя бы есть где переночевать? Ренджи кажется, что на дне вопроса спрятана издевка, укол настолько тонкий, что его почти не видно, но, может быть, Ута действительно беспокоится. Ночевать ему особенно негде, не хочется никого тревожить в такой поздний час. Денег, пожалуй, хватило бы на ночь в дешевом хостеле, но там не принимают без паспорта. Он оборачивается — на лице Уты нет улыбки или предчувствия смеха, его выражение, как обычно, трудноуловимо, неназываемо. Но смотрит он теперь на Ренджи — прямо и пронзительно — только на него, игнорируя весь остальной мир. — Есть, — отвечает Ренджи, и это частично правда, но потом все же добавляет: — Пойду к реке. Ему не хочется лгать Уте даже в мелочах, даже если тот ему лжет. Хотя, возможно, — он много думал об этом, но так и не нашел для себя толкового ответа, — возможно, все эти недомолвки и нарочитые умолчания, слова, расплывающиеся кругами по водной глади, — все это не имеет отношения ко лжи. Это просто представление Уты о правде, это сама его ускользающая суть, переливающаяся в тысячи форм, но остающаяся собой. «Мир не может быть таким однозначным, Ренджи, — он смеялся, когда говорил это, а что послужило поводом — Ренджи давно позабыл. — Человек не может быть таким однозначным, а мы — тем более. Мы — дети воды». Ута спрашивает: — Составить тебе компанию? Ренджи не понимает, зачем ему это, но кивает, и Ута оказывается рядом, плечом к плечу. Путь до реки неблизкий, и Ута успевает спросить по дороге о многих вещах: о Тоуке и Аято, о Канеки Кене, о новых друзьях и знакомых Ренджи, о планах на будущее — только личных, он никогда не выведывает того, что относится к планам «Антейку», «: re» или кого-то еще. Ренджи отвечает, но сам ничего не спрашивает — бесполезно, Ута рассказывает только то, что сам хочет, а молчание или многозначительные отговорки в ответ на вопросы раздражают. Костры на берегу они замечают издали. Здесь давно разбиты все фонари, а заменить их никому не приходит в голову, так что пляжные костры — единственные маяки для них, если бы им нужен был маяк, если бы их не вела к себе сама река тихим, но неумолчным плеском, терпким тревожащим запахом цветущей воды. Люди морщатся, называют этот запах вонью и купаются только выше по течению, где вода прозрачная и неживая. Сюда приходят самые отчаянные и смелые или же сумасшедшие — как посмотреть. Внизу, на пляже, фальшиво бренчит гитара и нестройный хор пьяных голосов поет старую песню о том, что, как бы сильно мир ни сошел с ума, все идет как задумано и надо еще совсем немного подождать, пока не настанут счастливые времена. Ренджи песня не нравится, он думает: только люди, безумные люди, уставшие тосковать и молиться, могли придумать такую злую и «непокорную» песню о смирении и вере. Ренджи любит людей, хоть и осторожен с ними, но чего он не может сказать, так это, что понимает их. Они идут по самой кромке воды. Ута разувается, а Ренджи шагает рядом в тяжелых берцах. Ему жарко и муторно, но раздеться мешает какая-то внутренняя несвобода. Он и сам не знает точно, чего боится. Проходят мимо подростков с гитарой, те белозубо скалятся и кричат вслед что-то про «водяных тварей», но совсем беззлобно. Здесь же, у соседних костров, фолари смотрят на них с опаской, а, признав своих, успокоенно отворачиваются без всякого интереса. Ута мечтательно улыбается, и, искаженная отблесками костров, его улыбка кажется зловещей, но Ренджи беспочвенно уверен, что здесь и сейчас Ута не строит планов, не играет и не думает о преображении мира, а скорее внимает ему: этой ночи, мягкому дыханию реки, смешанному запаху дыма и водорослей, густому молчанию леса, хмельным голосам человеческих детей и более тонким и тихим — фолари, а еще ему самому — Йомо Ренджи, что идет совсем рядом, почти касаясь ладонью испещренной узорами руки. Они уходят далеко от всех — людей и фолари, туда, где берег образует излучину, где можно будет свободно плавать и говорить, не опасаясь чужих ушей. Ставят палатку, и Ренджи оставляет внутри рюкзак со своими пожитками, а после разводит костер. Ута неспешно раздевается, складывая одежду прямо на песке, и заходит в черную воду, рассеченную надвое лунной дорогой. Свет выхватывает его тело, словно вылепленное скульптором, оставляет на нем серебристые росчерки. Ренджи не понимает красоты узорной вязи на теле Уты, не понимает глубины символов и значения слов незнакомого языка, не понимает, зачем творение и без того совершенное искажать нагромождением никому непонятных знаков. Но он пришел за все эти годы к тому, что красоту вовсе необязательно понимать, что ее достаточно видеть, чувствовать ее дыхание в самых странных, необъяснимых вещах, что ее нужно любить. Ута любит красоту, и сам он — красота. Жестокая, смертельная, недобрая красота. Но Ренджи теперь знает, что она может быть разной. — Присоединишься? — спрашивает Ута, и Ренджи вспоминает, что совсем недавно хотел поплавать с ним, но отчего-то качает головой, отказываясь. Слишком теплая для такой погоды одежда стягивает вспотевшее тело, мешает, но Ренджи вдруг осознает, что не может обнажиться перед Утой, что этот вид откровенности, такой простой и естественный, сделался ему недоступен. «Как мне доверять тебе? — думает Ренджи с горечью, провожая взглядом Уту, исчезающего под водой, а после совсем неожиданно: — И как доверять себе?» Потом они сидят у костра, Ута греется, рассыпав по плечам тяжелые черные волосы, а Ренджи поджаривает нежно-розовые кусочки вареной колбасы, что нашлась в рюкзаке. В последний раз он ел вчера днем, и голод дает о себе знать. Ута морщится от запаха, еле заметно, но Ренджи видит, как подрагивают крылья его носа. — Твоя племянница вышла замуж, — говорит Ута как бы невзначай, — а что насчет тебя? — А что насчет меня? — спрашивает Ренджи. Он не понимает, к чему этот разговор: Ута знает его слишком хорошо, чтобы всерьез интересоваться такими вещами. — Не думал о том, чтобы завести семью? Ренджи всматривается в него, словно это поможет проникнуть в мысли Уты. Тот невозмутимо перебирает волосы, разделяет на пряди, чтобы лучше сохли, и взгляд его непроницаем и умиротворен. — Это не для меня. — Ренджи качает головой, ожидая, что неприятный разговор на этом закончится, но Ута не отступает: — Неужели ты никогда этого не хотел? Ренджи чувствует, как внутри нарастает глухое раздражение. Это очень в духе Уты — ткнуть в уязвимое место, спровоцировать на реакцию и посмотреть, что получится. Только вот для Ренджи он обычно делал исключение — маленькое послабление лучшему другу. Они много лет назад выяснили, что Ренджи не лучший партнер для словесных игр, а потому не стоит и начинать. — У меня был плохой пример перед глазами, — отвечает Ренджи сквозь зубы, — поэтому нет. — А! — Ута тонко вздыхает, а после с неожиданной для него мягкостью произносит: — Прости. И за это мягкое «прости» Ренджи почему-то чувствует себя виноватым. Он злится на себя, на Уту и добавляет, словно оправдываясь за резкость: — Вообще-то, я думаю, у меня есть семья. Покойный Йошимура-сан, мои племянники, Канеки Кен… и вы с Итори, если уж на то пошло. Если считать семьей всех, кто тебе дорог, получается неплохо. Он был уверен, что Ута посмеется над такой сентиментальностью, но тот молчит, задумчиво глядя куда-то внутрь себя и бессознательно растирая подушечкой большого пальца татуировку на шее. Ренджи думает: «Есть ли в мире столь важные слова, чтобы поместить их на себя, врезать под кожу и носить, как знамя, всю оставшуюся жизнь? Разве не довольно того, что у тебя внутри?». Но об этом он тоже не спрашивает из уважения к чужой тайне. И когда Ута задает следующий вопрос, он почти готов, потому что предчувствовал, но и совершенно растерян одновременно. — Ты был влюблен когда-нибудь, Ренджи? Может, давно или невзаимно, но был? Ута сидит перед ним абсолютно голый, но Ренджи кажется, что это он здесь обнажен. Что его раздели донага и поставили перед самим собой, а он онемел и позабыл все слова. У него их нет — слов и знаков, этих напластований тысячелетней человеческой культуры, чтобы раскрыть себя или наоборот — обмануть. Чтобы обернуть в сотни разных обликов то смутное, тревожащее, что есть в нем. Его молчание — толща воды. Тяжкое шевеление древнего существа, видевшего начало мира, но не умеющего рассказать о нем. Его молчание — медленное, но неотступное движение огромных плит, слагающих земную твердь. От Уты так невозможно, одуряюще терпко пахнет рекой, что Ренджи несколько мучительных мгновений хочется коснуться его, собрать с его кожи этот запах, выпить влагу из блестящих черных волос и обратиться тем, кто он есть, — нечеловеком с плавниками и блестящей чешуей, нечеловеком, чьи смутные, неясные чувства не могут быть высказаны иначе. «Я не знаю, — хочет он ответить, но язык будто прилип к небу, — не знаю, это слишком человеческое, слишком тонкое, это твоя территория. Все, что мне известно, — полуживотная тяга и тяжесть в межреберной клетке — там, где должно быть легко. Все, что мне известно, — долгий взгляд, ярость, клокочущая водоворотом, при одной мысли о потере, муторный страх и сожаление. Все, что мне известно, — пьянящая тревога, вкус тины и крови на губах и сумасшедший танец, в котором победа и поражение значат одно». — Я не умею быть влюбленным, — отвечает он вслух, — и, боюсь, никогда не умел. Взгляд Уты по-прежнему непроницаем, будто ему довольно было удовлетворить любопытство и сам ответ не столь важен. Ренджи смотрит на черную непрозрачную воду, думая о прохладных лоснящихся рыбьих телах, о тонких и длинных зеленых стеблях, обвивающих плавники, о теплом течении, попасть в которое — словно окунуться в парное молоко. Мучительно хочется стряхнуть с себя оцепенение, войти в воду, сбросить человеческий облик, как одежду в чересчур жаркий день, а вместе с ним и странное, тревожащее чувство, для которого у него нет имени. Ренджи не нравится быть взволнованным, а еще больше не нравится — не понимать. Если бы Ута рассказывал и если бы Ренджи умел задавать вопросы, он спросил бы Уту о многом. О всех его загадках, о Клоунах, о том, почему Ута все еще дружит с ним, и о других вещах, более тонких и более простых. Как жаль, что это им не дано. Ренджи кладет в рот кусок поджаренной колбасы, методично жует, не чувствуя вкуса, и едва не давится от неожиданности, когда Ута мягко касается его руки. Проводит кончиками пальцев от предплечья до ладони, так воздушно, что мелкие волоски на руке вздыбливаются, а кожа идет мурашками. И первый порыв Ренджи — отстраниться, а второй — испытать это почти эфемерное касание еще раз. Его дыхание замирает на несколько долгих секунд, а Ута вынимает из застывших пальцев тонкую палку, на которую насажен, как на вертел, недоеденный кусок. И пока Ренджи молча смотрит, не веря глазам, Ута с видом гедониста, наслаждающегося деликатесом, поглощает невкусную, дешевую колбасу. — Ты… зачем? Ты же такое не ешь? Ута пожимает плечами и снова касается татуировки на шее: — Хотел разделить с тобой. Твою еду и твой кров. — Он кивает на палатку, стоящую чуть в стороне. — Это… — Ренджи не находит слов, — это странно звучит, разве нет? Лицо Уты делается таким юным, таким по-детски невинным, что Ренджи одновременно совестно за свои сомнения и досадно из-за неуместного стыда. — Почему? Мы же лучшие друзья. Это звучит как издевка. Почему-то в его устах это всегда звучит как издевка, как подачка нищему, как сомнение, как ложь. Ренджи не к чему придраться, но эта фальшь саднит, словно содранная кожа. Ута живет в мире знаков больше, чем в каком-либо другом, и обращается с ними, как хочет. Не бережно, нет — он ими играет, выворачивает наизнанку, жонглирует оттенками смыслов, бросает как кости и смотрит с полудетским азартом, что выпадет. Но Ута — шулер или бог, и выпадает всякий раз лишь то, что он пожелает. И как бы он ни старался скрыть, в голосе Ренджи звучит упрек: — Ты вспоминаешь об этом, когда надеваешь чертову маску? Когда подвергаешь опасности моих родных? Ута тихо смеется. — Я всегда об этом помню, Ренджи. Когда надеваю маску и снимаю ее, когда засыпаю и просыпаюсь. Когда не вижу тебя месяцами и когда после ты приходишь как ни в чем не бывало. Я умею помнить о важном. Но люди рядом с тобой — не ты. Мне нет до них дела. Он выглядит почти счастливым в своей отповеди. Болезненно счастливым. Словно давно хотел сказать что-то такое. Ренджи отводит глаза и долго смотрит на затухающий костер, где дотлевают ветки и сухая трава — все, что удалось набрать пару дней назад в лесу над рекой. «Разве это не значит разделить? — думает он. — Не пищу, купленную в дешевом супермаркете. Не кров, которого у меня нет. Нечто большее. Почему ты не хочешь разделить со мной нечто большее?» Он догадывается, почему Ута не примет это. Путь, который предполагает узы. Путь, который предполагает неизменность. Стать настолько открытым, что любой удар может сбить тебя с ног. В мире, где потери неотвратимы, разделить с кем-то привязанность — значит разделить боль. Ута берет на себя лишь столько боли, сколько сам считает нужным. Ута не связывает себя узами даже понарошку. Клоуны — не в счет, это просто хобби, способ весело и необычно провести время. Так он сам говорит, а что Ренджи не понимает этого веселья, так это его, Ренджи, проблемы. Понимать вообще необязательно, главное — принять, и Ренджи нехотя принимает. Наступает себе на горло, заставляет себя отвернуться там, где смотреть — невыносимо. Есть ли черта, за которой можно отказаться от лучшего друга? Ута ни на одной из сторон и на всех сразу: подвижный, как текущая вода, обретающий поочередно сотни обличий. Он говорит, красота требует свободы и глубины, несводимости вопроса к одному единственному ответу. Иногда Ренджи думает, что нужен Уте не сам по себе, а как берег, за который можно держаться, чтобы не потеряться в этой глубине, не уплыть слишком далеко. Что есть внутри Уты бездны, в которые он не хочет заглядывать. «Мы — дети воды». «И все же из тысячи других, ближних и дальних, ты выбрал меня. Как берег, как память о юности, как того, с кем можешь молчать или говорить правду. Ты выбрал меня, и так ли уж важно почему?» Костер медленно угасает, распространяя в воздухе едкий дым. Ута расчесывает волосы узорным деревянным гребнем и тихо напевает себе под нос. Человеческую песню о том, как некто тоскует о своей возлюбленной, обратившейся в птицу, и даже не знает, жива ли она. Ренджи думает: «Тоскует ли Ута когда-нибудь? И о чем может тосковать такой как он?». И еще он думает, странно ли желать дотронуться до сплетения причудливых цветов на его руках, до плавных знаков чужого языка, пересекающих горло? Как удавка, как линия надреза, как кольцо защиты от злых духов и нерасторжимая печать. Положи меня как печать на сердце твое… Ренджи встряхивает головой, проводит ладонью по лицу, сбрасывая наваждение. Это голод, должно быть, или жара, или близость реки, живой и так неистово цветущей. Это слова, не ко времени пришедшие в голову, и взгляд Уты — черный-черный, поглощающий без остатка блики дальних костров и лунное серебро. Это смутный отголосок песни, что сплетают на дне реки древние, бессловесные фолари, спрятанные в бесформенных телах. Это безумная отвага человеческих детей, не знающих магии, но творящих ее из своей жизни и смерти, из больных негармоничных стихов и мелодий, из своей любви, короткой и яркой, как взрыв. Это не его. Это не он. И когда Ута касается его лба легкими прохладными пальцами, пахнущими краской, деревом и водой, снимает капельки пота и разглаживает складку над переносицей, Ренджи все-таки не выдерживает. Резко поднимается, чувствуя себя опьяневшим и обезумевшим, и как есть, в одежде и тяжелых ботинках заходит в густую от мелких водорослей черную воду. Протянутая в пустоту ладонь Уты медленно падает, как подстреленная птица, разрезая надвое дымный след в воздухе.