С облачного, сероватого неба беззвучно ударил тонкий разряд. Почти в тот же миг из того же места, но в другую сторону сверкнул другой. Одновременно с ними, всё небо, небо без чётко очерченных облаков, парящее море, то еле заметно, то с непостижимой резкостью переливающееся оттенками серого, прошивали десятки, сотни, миллионы – никому не удалось бы сосчитать – разряды. Они рождались где-то в вышине над серым одеялом облаков или в нём самом и сложнейшим, неуловимым зигзагом били вниз. В город, города. И то, что было за ними. Но это не было столь важно. Точнее, не казалось.
Причиной тому было распространённое в городах мнение, что обитатель у них только один, что было достаточно иронично, учитывая, что мнение это насаждалось как раз этим самым обитателем. Его преимуществом было то, что мнения он умел составлять из слов, снабжать их логикой, аргументами. До определённых пор его не смущало, под влиянием чего он сочинял и принимал свои законы. Хотя то, что он из себя представлял, пожалуй, должно было навести его на какие-то размышления: в конце концов, никто кроме него на них наводиться не мог.
А представлял он из себя нечто довольно бесплотное: очень яркий, маленький огонёк, форму которого определить было никак нельзя. Хотя бы потому, что иногда вся форма исчезала: огонёк мог ослепительно полыхать, становясь подобным солнцу, вдруг упавшему вниз, прожегшему облака и остановившемуся чуть над поверхностью; но мог он и съёжиться до мерцающей точечки. Форму его определить было сложно и потому, что из него ежесекундно били крошечные (в моменты угасания) или мощные (в моменты распаления) разряды, ветвящиеся на более мелкие (или более крупные) отростки, каждый миг снова и снова сплетая вокруг него сложнейший электрический клубок. Казалось бы, у всех этих разрядов есть источник, ядрышко, но это было под сомнением, ведь огонёк регулярно растворялся, исчезал. Но так казалось лишь при взгляде на то место, где он только что был.
В этом мире городов и не-городов (единственный их поселенец редко навещал эти пустыни: отчасти потому что боялся, а отчасти потому, что на самом деле и не мог туда попасть. Впрочем, едва ли он часто об этом задумывался.) регулярно сменялись свет и тьма. В светлое время город(а) в виде одной пылающей точки жил(и) в основном тем, что последняя определяла как «повседневную жизнь», что означало, что разнообразием событий эта жизнь не особенно выделялась. С серого марева сверху беспрестанно били разряды разной силы – большая часть била в здания, некоторая угождала прямиком в поселенца (произойти это могло и весьма невероятным образом, вплоть до случаев, когда огромная молния менее чем в секунду била из неба над одним городом прямо в огонёк, находящийся в другом), но важнее то, что поселенцу было неведомо, куда и с какой силой бьют разряды по всему «его» миру.
В тёмное же время происходило то, о чём огоньку мысли было доподлинно известно, но что он категорически не хотел признавать как нечто, ставящее под сомнение его авторитет и безусловность владения населённым им миром, а именно: огонёк съёживался до горячей, затем тёплой точки, после погружался в поверхность под ним. С этого момента происходящее в мире городов и пустынь можно было засвидетельствовать и понять лишь наблюдателю со стороны, хотя некоторые очевидные детали гордый его обитатель мог, откровенно говоря, подметить уже давно.
Во тьме, которую огонёк называл «ночной», во всей ясности обнаруживалось, что здания были не чем иным, как образованиями, плотно сотканными из бесчисленных по своему количеству, размеру, форме, оттенку, силе разрядов, так же неустанно выбрасывающих ломаные иглы во все стороны. Громадные кварталы этих клубков простирались во все стороны, образуя где-то беспорядочную, где-то почти геометрически совершенную, прекрасную, изящную, а где-то смешанную паутину улочек – улочек, по которым в светлое время прогуливался обитатель этого места. Также, в тёмное время можно было видеть, что саму землю, над которой слегка парил обитатель, и из которой, сначала как кочки, потом как холмы, а затем и как высокие скалы вырастали здания (стоит ли снова глумиться над обитателем упоминанием о том, что и этого процесса он практически не замечал?) – эту землю пронизывали несущиеся каждая в своём направлении светящиеся змейки и ленточки, тоже, конечно, электрические. Обитатель при желании мог бы понять, что именно эта земля – прародитель и источник всего в этом мире, что это она принимает его в своё лоно, впитывая в себя его крошечный клубочек рациональной мысли. Доказательством этому служил очень любопытный факт, что мириады бегущих по и под землёй разрядов во тьме становились одной огромной, величественно колыхающейся поверхностью, океаном мысли – и из разных точек из-под него то и дело всплывал, некоторое время разбрасываясь своими горячими зигзагами, обитатель, после чего погружался обратно, наделяя свою землю драгоценным языком, вся осмысленность которого, однако, стремительно терялась в глубине, растаскиваемая в этой толще на молекулы бессмыслицы, цепочки безумства, атомы слов.
Как вообще было возможно обитателю не замечать чуть ли не всё, что только можно было заметить в жизни своего мира? Что же, очевидным препятствием на пути к этому было твёрдое, а вернее, очень сильное и горячее, сидящее где-то глубоко в центре ядрышка обитателя (пока оно существовало) убеждение, что он совершенно отделён от своего мира, что мир этот – внешний по отношению к нему, и наоборот. Это убеждение, столь властное и почти материальное, застилало «взгляд» обитателя рисованной согласно этому убеждению картиной. В ней здания и их подобия, кишащая бессловесными искорками мысли земля под ним – всё это виделось ему чем угодно, но только не единым целым, не таким же бестелесным, как он сам. Вместо этого перед ним представали улыбки, лица, скрип колёс, шелест дождя, задутые свечи, хлопки, стук длинной указки, липкие нити паутины, резкий детский плач, сухие рукопожатия, обжигающий язык кусочек еды – эти образы вспыхивали, застигнутые в момент своего движения и застывающие, если обитатель проходил мимо, и, наоборот, оживающие, окутывающие его, если он погружался в них. Омуты с уплощёнными калейдоскопами прошлого – искажённого и реального, слепяще яркого и тёмного – вот что представало перед обитателем при прогулках по его миру. Он не видел, как сплетённые в толстые верёвки разряды притягивали его то к одному зданию, то к другому, не видел, как одни возбуждали в нём третьи, как те тянули его дальше; он не видел, как разряды с неба вызывали расходящиеся волны на такой же электрической земле, как эти волны, выбрасывая молнии словно цепкие крюки по всей своей окружности, с неимоверной скоростью достигали его и уносили в другие кварталы, проносили сквозь его «омуты», несли дальше, дальше, пока на нём, как налипшая шерсть, не нарастал огромный сверкающий ком из выдранных внутренностей зданий (которые позже воздушным световым змеем возвращались обратно), бьющий, казалось, хаотично по всей округе и вызывающий ответные удары, а на деле повинующийся одной бесконечно длинной цепной реакции; он не видел ошеломительной игры оттенков цвета тех разрядов, что били в него и из него, пока электрическим штормом (которым, как он думал, он повелевал, при этом не зная о нём) его несло по просторам мысли, не всегда осознавал, что боль, смех, тепло, отчаяние – всё это беззвучно прошивало пространство разрядами, несущими в себе все эти оттенки и ударом – лёгким или оглушающим – передающими их.
...Так, впрочем, было не всегда. Отнюдь. Были пустыни: почти голые, чёрные равнины, по которым в светлое время едва бегали одна-две искорки — и то, скорее обходя, оббегая эти пустоты, нежели пересекая. Они не были совершенно ровными, не были они и абсолютно голыми: слегка подымающиеся над землёй кочки, а местами и жуткие, тёмные холмы набухали там, очень медленно, очень незаметно, и могли существовать там вечность, даже не дав о себе знать. Последнее, однако, могло происходить в тёмное время: земля в этих местах издавала тогда лёгкое свечение, внутренние мыслительные течения, как бы потеряв ориентацию, могли затекать в пустыни, переплетаться с тамошними потоками, смешиваться, меняться. Если же туда случалось забрести полуживой в тёмное время субстанции обитателя, та нередко вела себя, словно беспомощный зверь, запутавшийся в водорослях на страшной — ведь поверхности попросту не видно — морской глубине, и отчаянно вырывалась, сопровождая свою борьбу форменной панической грозой. К счастью, вырваться испуганному обитателю всегда удавалось. Бывало, обитатель выныривал прямо на поверхность пустыни, разливая вокруг взбудораженный ток подобно переполненному кипятком чайнику, после чего, мало что понимая, опускался вниз и вновь сливался с миром. Зачастую ему удавалось забыть большую часть подобных происшествий. Впрочем, это были происшествия «ночные». Когда же обитатель оказывался в пустыне в светлое время, наставали те самые часы его почти настоящей власти.
А дело в том, что появление обитателя в пустынях происходило довольно часто вне его «повседневной жизни». Это случалось, когда он покидал один из своих городов. Издавая взволнованные электрические пульсации, он некоторое время в нерешительности останавливался у границы одной из пустынь, пробуя почву несильными разрядами, оценивая, как высоко и быстро потянутся в ответ разряды из земли. Затем, если он не принимал решения повернуть назад (в этом случае он опять-таки не видел нескольких мощных верёвок разрядов, что из разных домов тянули его в город), начиналась безумно мощная игра света: его ядрышко становилось тем самым упавшим на землю солнцем, и, увеличившись так, оно начинало с гигантской силой притягивать к себе разряды из самых разных точек мира, превращать в ослепительные потоки целые кварталы, иногда целые города; параллельно он тянул к себе тысячи и миллионы небесных разрядов, ловя и запрягая их, вплетая и плотно увязывая их с остальным намотанным клубком в подобие спрессованного из электричества газового гиганта с безумно вращающимися кольцами разрядов — обитатель становился центром притяжения собственного мира и в этом состоянии могущества двигался вперёд. Начиналось то, что он про себя частенько называл «созиданием» - и причины на то были: путь обитателя по пустыне покрывался неровностями, опухал, а иногда и буквально закипал, вымащивая будущую новую улицу, вливая фундамент мысли в новые её постройки. Заканчивалось это по-разному: проложив новую дорогу, обитатель мог устало остановиться и решить, что с него достаточно — порой навсегда... В то же время он мог создать и новый квартал — тогда он сиял настолько ярко, что выжигал все самые крошечные тени в округе, весь мир меркнул и застывал, все прочие разряды из светящихся превращались почти в чёрные, неподвижные нити, все до одной замёрзшие, чтобы в этот миг отдать своё тепло огромному «созидающему» ядру обитателя. Эти моменты были его триумфом, несомненным поводом для торжества и гордости. И неспроста: новые кварталы и улочки были гораздо ровнее и изящнее, проще и в то же время замысловатее, оригинальнее чем то, что выталкивалось из земли без непосредственного участия обитателя. Он знал, что это он ответственен за стройность только что родившегося здания или квартала, и это знание лишь укрепляло его и без того непоколебимую веру в свою власть.
И всё же он боялся этих пустынь: его страшила их ровность, их плоскость, их чернота и бескрайность; всё это ужасающим контрастом стояло рядом с уже выстроенным — таким родным и безопасным, таким — о, ему казалось! - послушным. Но он знал, твёрдо знал, что эти пустыни нельзя было оставлять пустынями, знал, что ему туда нужно. Ведь сколь бы родными ни были давно исхоженные улочки, сколь бы радостным, волнительным ни было погружение вновь и вновь в знакомые омуты — порой в куда больший, нежели любая пустыня, ужас обитателя приводили так им названные «лабиринты». Замкнутые сами на себя, петляющие и сложные, но этим самым настолько же обманчивые, как сложная структура атомов в сером, безжизненном камне... Что обитателя пугало сильнее всего, так то, что никогда, никогда он не мог предвидеть, в какой момент его маршрут станет лабиринтом, и, как это ни странно и ни безумно, почти никогда он не мог выбраться из него сразу, даже если круг (пусть кругом и была громадной длины и ужасной кривизны линия, начертанная когда по всему миру, когда по городу, а когда — вокруг одного лишь омута...) повторялся больше одного раза. Проплывающие раз за разом одни и те же улочки, одни и те же шумы, касания, движения, глаза, надписи — всё это плотной галереей окружало его маршрут, постепенно затвердевая, темнея, расползаясь, медленными, ползучими, сплетающимися друг с другом нитями закрывая небо, создавая невозможную, бесконечную трубу, не выходящую никуда.
Поэтому пустыни, нетронутые размышлениями, были обитателю спасением. Да, это не убавляло его страха перед ними, это не заставляло его, как бы в приступе благодарности и жажды творения, строить гигантские кварталы в каждой из них — да и к тому же не всегда это кончалось успехом: порой горячее, звёздное сияние вокруг ядра обитателя вмиг исчезало, и его словно обдавал ледяной ветер бессилия и пустоты. Но и это не отгоняло обитателя от пустошей окончательно, ибо в них было новое, в них земля была жёсткая, но и податливая, принимающая какую угодно форму. Даже когда из этой формы выходила уродливая бессмыслица, когда после вдохновлённого костра оставались еле тёплые уголья, разбросанные по пустыне без порядка, то даже на эти руины начинаний возвращаться было подлинным спасением в сравнении с блужданиями по лабиринту. Но из последнего всё-таки нужно было как-то выбираться. И если бы не небо...
Для обитателя небо должно было быть, а иногда и становилось загадкой. Разряды, падающие с него, делали это беспрестанно, они были поистине вездесущи, и, если бы обитатель смотрел на небо, у него ни на мгновенье не получилось бы увидеть его целиком, не разбитое яркими бесчисленными трещинами на серые осколки. По-видимому, это постоянство и ослабляло внимание обитателя. Таким же непримечательно вездесущим остаётся воздух, пока его не закрутит в торнадо, таким же обыденно огромным и неохватным остаётся океан, все триллионы его молекул, пока они вдруг не соединятся в стремительные, беспощадные волны, способные сокрушить скалы. Этими резкими дуновениями обитателя, лопая тёмные стенки замкнутого мысленного пространства, порой как раз и выдёргивало из лабиринтов; этими уносящими всё за собой волнами его и носило из города в город, в пустыни, а порой — вверх...
***
Однажды, когда стояло в целом обычное светлое время, «день» в понимании обитателя, последний не спеша плыл по-над спокойной мысленной дорогой, не обращая особого внимания на омуты по сторонам, объясняя это себе тем, что некоторые из них причиняли ему боль, попросту отталкивали (конечно, он упускал из виду те действительно, впрочем, незаметные разряды, что, проходя сквозь землю и петляя по улочками, били в него с разных сторон неосознанными ударами «вины», «обиды» и других неприятных ощущений, что мог испытывать обитатель).
Хоть он и брёл по знакомым местам, до лабиринта этому маршруту было всё ещё далеко, однако не проплывать по ним попросту не получалось (цепкие нити, тянущиеся из разных мест, были тому причиной). А через некоторое время это стало не столь важно: вокруг что-то начало происходить. Он стал непонятным образом колебаться в разные стороны, резко сворачивать там, где совершенно не собирался. Эти странные повороты и рывки выглядели поначалу абсолютно бессистемно, будто стрелка компаса, гоняющаяся за вдруг начавшими скакать во все стороны полюсами. Однако затем обнаружилось, что обитатель будто пытался спрятаться в переулках, будто искал укрытия за более крупными зданиями или же внутри них самих – но по какой-то причине разряды, из которых они были выстроены, словно внезапно обрели противоположный заряд: они выталкивали обитателя из себя, лишь слегка прогибаясь под его давлением при тщетных попытках погрузиться в них; в это же время, на сей раз куда более этим пугающие, его утаскивали до этого не виданные в этим мире, держащие мёртвой хваткой и чудовищно горячие разряды. Несчастный обитатель медленно, но верно двигался в неизвестном, чуждом ему направлении, приближаясь к панике.
Меж тем, хоть ему было и не до того, странности начали твориться и с небом: обычно и так искривленные, выделывающие немыслимые повороты и иногда даже петли разряды теперь будто потеряли всякие рамки. Они продолжали бить вниз, но диким образом успевали несколько раз изменять направление в тот крошечный промежуток времени, пока достигали земли; некоторые умудрялись, вылетев из облаков, ударить обратно в них, словно отрезая кусок неба от его остальной части. Резко увеличилось и количество зарядов: самым настоящим грозовым ливнем обрушились они на мир обитателя, настолько плотно заполонив собой пространство, что порой с потрясающе яркими взрывами искр сталкивались друг с другом. Однако в течение мгновений (показавшихся бы обитателю, конечно, вечностью) стало заметно, что наиболее ослепительно разразилось молниями небо примерно в одном месте – оно громадной, пока бесформенной каплей света расползалось по уже ставшему бледно-серым полотну, готовясь испустить из себя что-то колоссальное.
А направление, в котором уже совершенно беспомощного обитателя с ужасной, не замечающей какого-либо сопротивления силой тащили разряды-чужаки, конечно же, вело к этому пятну света…
…Грянула не длящаяся почти нисколько, но охватившаяся всё в округе вспышка. Срывая за собой хлипкие нити бесчисленных, идущих по её краю разрядов с неба, вниз устремилась неясных из-за своего сияния размеров шаровая молния. Будто выгоревшее топливо из сопел ракеты, за нею тянулся огромный длинный электрохвост.
В этот же момент обитатель остановился. Он находился сейчас точно под несущимся вниз неведомым чудовищем, и время, отделявшее их, уместилось бы внутри атома. На бесконечно короткий миг шар навис над обитателем, заполнив собою всё, не оставив ничего кроме себя в этом мире. Затем молния врезалась в обитателя и всей своей громадой вошла в его ядро.
Мир заполнила новая вспышка, разлив сплошную белизну по каждому мельчайшему кусочку пространства. Когда она столь же внезапно растворилась, стал виден полукруг взрыва, ощетинившийся, как солнечной короной, огромными иглами разрядов и выдающийся над угольно-чёрной землёй. Нельзя было различить ни одного здания: их кривенькие крыши в этом свете представали лишь еле заметной рябью линии горизонта.
Медленно в своей колоссальности, этот огромный купол света стал вращаться, закручивая по спирали вокруг себя свои иглы. Продолжая набирать скорость, купол с силой вдавился в землю. И вдруг он выстрелил из себя огромной иглой вертикально вверх, превращаясь в конус.
Эта игла, представляющая из себя такой же электрический вихрь, пробурила небо, стремительно достигая облаков. На самом её конце, сжатый в пылающую точку, сидел обитатель. Сияющее сверло с наконечником-обитателем пробило облака.
И обитатель тут же слился с ними, расплывшись по всему небу, вместе со своим хвостом заставляя его мерцать тысячами огней над и под облаками. То, что он чувствовал, было «ликованием», «неописуемым восторгом», полётом и, над всем этим – «радостным страхом». Так обитатель на какое-то время стал жителем облаков.
***
«Повседневная жизнь» обитателя, что интересно, не столь сильно изменилась. Разряды, рождающиеся в облаках и предназначенные ему лично, теперь просто, вместо того чтобы бить вниз, находили его горизонтально. Те же, что были уготованы для зданий, земли, пустынь – били всё туда же. А вот ответные разряды, разряды от зданий и другие теперь тянулись вверх и вилками входили в облака. Вилками – потому что обитатель был теперь не точкой, а пятнышком, сгустком энергии более плотным, чем окружение, поэтому разряды били в него в нескольких местах. Это пятнышко бродило и бегало по внутренней стороне облаков как солнечный зайчик и всё тем же электрическим языком общалось с миром и самим собой.
На обитателя, однако, нашла некая рассеянность. Молнии, которыми он обменивался с городом, стали тоньше и слабее, и далеко не потому, что до земли было далеко – обитатель был внутренне чем-то занят. Он всё так же заходил иногда в пустыни и занимался «созиданием», но то, что в итоге выходило, выглядело несколько неуклюже, будто работал создатель, как бы глядя куда-то в сторону. Омуты его практически никак не занимали, а про лабиринты, как он считал, можно было забыть: для них здесь, в небе, попросту не было стен и мыслей.
Его всё так же не покидало обретённое ещё в момент столкновения с шаровой молнией бесподобное чувство. Это чувство и делало из него пятнышко вместо ядрышка, оно и взвило его наверх. И этот момент его существования столь наглядно показывал, как это загадочное небо с ним играло. И не только этот…
Обитатель привычным образом плавал среди ставших уже обычным окружением облаков. Но в это время они стали как бы гуще, темнее, непонятнее. Он двигался среди них менее уверенно, будто пытаясь обойти что-то неопределённое в них, что нельзя было локализовать, что было всегда где-то впереди, но всегда незаметное. Он боязливо делал рывок в сторону то от одних разрядов, смутно вспыхивающих сквозь ставшую какой-то чуждой завесу, то от других. Ни один из них не был причиной его страха, а некоторые бы даже не появились без этого страха. И всё же он уворачивался от них, в каждом боясь распознать что-то. Что-то смертельно ужасное, сулящее темноту. Так он плыл, то и дело меняя траекторию, уже не направляясь куда-то конкретно, лишь стремясь к безопасности, которой не было нигде… Но вот «подозрительных» разрядов стало меньше. Обитатель плыл почти в сплошь сером мареве, и это ничуть его не успокаивало. Отсутствие опасностей лишь подстёгивало его мысли о том, что они есть.
Прямиком в него вонзился быстрый, короткий разряд. Он нёс отрицание… Обитатель как споткнулся. Момент недоумения, разряды обитателя резко замедлились, пытаясь что-то понять. А в облаках разверзлась круглая дыра, будто кто-то капнул на них пустотой, и в центре этой капли – вновь точка – на маленькое мгновенье завис обитатель.
С такой скоростью, будто весь вес, который только был в мире, сосредоточился в одном нём, обитатель рухнул вниз. Он кометой нёсся к земле, от полной неожиданности всё ещё не видя, куда именно, и с него, словно в воздухе были растворены лезвия, яркими и медленно гаснущими лоскутами срезало разряды. Он пронзал пространство, оставляя за собой ширящийся, длинный шлейф – всё то, чем его зарядила шаровая молния.
Обитатель наконец увидел, куда он падал и в ужасе сжался: внизу огромной чернотой распростёрлась пустыня. Она была ещё далеко, и в этом состоял кошмар: с такого расстояния было ясно, насколько она огромна, ведь краёв её не было видно, горизонт на всём протяжении был предательски ровным, ни единой крыши здания… Но это длилось недолго. Вокруг обитателя бешено закрутились панические разряды, периодически остро в него бьющие: он увидел, как невообразимо далёкий горизонт пошёл волнами, а затем из этих волн вверх поползли шипы; они возвышались, расширялись, сливались друг с другом, постепенно формируя одну сплошную, растущую чёрную стену, исполинскую пасть, готовящуюся проглотить обитателя. Последний уже приближался к земле, хотя сам никак не мог этого знать: уже несколько мгновений, как всё, что он мог увидеть, затмил мрак.
Когда начало казаться, что в этой пустоте обитатель уже не двигается, он достиг земли. Не было ни звука, но раздался страшный удар. Из того места, куда, вдавив землю, но тут же исчезнув внутри, рухнул обитатель, выросли и разошлись высокие, массивные чёрные волны и принялись сотрясать мир, раскачивая целые города, деформируя другие пустыни. Шлейф, тянувшийся за обитателем, растворился, будто кто-то вместо огня свечи сдул воск.
…Перед обитателем, ставшим слабо мерцающим, еле тёплым, дрожащим огоньком, расплылась тьма. Вязко движущимися, плотно завязывающимися и тяжело расклеивающимися потоками она окружила его со всех сторон. Одним из них обитателя с неизвестной скоростью понесло дальше в глубины этого мрака. Маленькая пылинка, он не испускал ни единого разряда и сам с трудом существовал, лишь безвольно наблюдая за движением черноты вокруг. По мере его плавного – или резкого – погружения, в ней начали бледно, прерывисто, неуверенно поблёскивать огоньки. Они какое-то время светили, затем пропадали, вновь выглядывали, пропадали, пропадали надолго, но снова возвращались, будто их периодически заслоняли комья тьмы… Их становилось всё больше, они сотнями, затем тысячами мелькали перед обитателем, эта безумная игра поблёскивающего мрака завораживала и ужасала его. Последнее чувство начало преобладать, когда обитатель осознал простую вещь: он с пугающей скоростью продолжал тонуть в этой пустыне, что было понятно из-за где-то постепенного, а где-то резкого движения окружающих огней вверх – он проплывал мимо них… Вниз. Тут он начал ощущать холод и почувствовал недостижимость этих звёздочек, то, насколько они далеки. Они продолжали улетать вверх, бледнеть, скрываться за подземными тучами, а он по неумолимой прямой продолжал опускаться… Его ужаснуло собственное бессилие, он попытался протянуть нить разряда куда-то наверх – не надеясь дотянуться до поверхности, но хотя бы за что-то ухватиться. Но тщетно: нить оказалась столь хлипкой, а обитатель настолько съёжился, как только её конец вяло потянулся вверх, что он тут же прекратил.
Мучительно медленно, ледяным потоком текла вечность. Обитатель близился к тому, чтобы потерять свою драгоценную способность облекать мысль (её почти не осталось) в слова, обрамлять её логикой и разумом, потому что он продолжал видеть идущий наоборот, теперь убийственно густой дождь из звёзд и понимать, что ни одна капля ему не достанется. Но с этим дождём стало происходить нечто ещё более безумное. Чем ниже погружался обитатель, тем дальше всё более явная дымка начинала окутывать сначала нижнюю часть потока огней, летящего вверх, а затем и весь поток целиком. Эта чёрная дымка была не просто чёрной. Непостижимым, неправильным образом она была похожа на заслоняющий всё рядом свет. Этот чёрный свет всё быстрее гасил уже одиночные огни, застилал собой другую черноту. Его источник становился всё ближе. Обитатель почувствовал что-то тёмное и невыносимо холодное в самом своём нутре и с отчаянием заставил себя посмотреть на этот источник.
Внизу, не столь далеко, ослепительно сияла тьма. Среди её играющих лучей-разрядов, по краям, виднелось, лишая обитателя всякого рассудка, чёрное, но не такое кромешно чёрное подземное небо. Ещё дальше можно было с трудом различить сильно подёрнутые мраком огоньки. Но туда сложно было даже посмотреть, ибо всё до последнего, включая взгляд, притягивалось чёрным центром. Круглым, кажется, но не имеющим строгой формы. Один из его разрядов ухватился за обитателя и тащил его к себе. Передаваемый этим разрядом ток был током конца, всё здесь было покрыто завесой конца…
В отчаянной, безумной попытке обитатель выстрелил из себя несколькими десятками панических разрядов, которые обрубили лесом потянувшиеся из тьмы нити. Всё ещё затягиваемый в неё, едва что-то видящий за её слепящим светом, он из последних сил ринулся немного в сторону и, самым краешком коснувшись ядра черноты, отрезав от себя её медлительные щупальца, помчался вдаль, выпрямляя свой путь, как он думал, в направлении верха. Он весь обратился в желание, пламя инстинкта и дугообразной стрелой летел вперёд, яростными разрядами отметая густой мрак, прожигая путь наверх. Внезапно он пронёсся мимо одного из огней и тот, притянутый разрядами обитателя, последовал за ним. Так произошло ещё с одним, и ещё с одним, и ещё, и ещё… пока позади ядрышка обитателя не оказалась целая цепь огней, которые он, словно сокровища, вытягивал с собой на свободу.
…С тяжёлым всплеском чёрного электричества земля пустыни в одном месте порвалась, и из дыры палящим потоком вырвалось остриё и направилось вдаль, не сильно заботясь куда, лишь надеясь оказаться в городе, да даже в пустыне – но не этой…
***
Поэтому и небо, и земля оставались для обитателя откровенной загадкой. Не один и не два раза в его мир врывалась шаровая молния, каждый раз поселяя его в облаках; не единожды он проваливался внутрь своего мира, видел вновь чёрный свет (хотя более не касался его источника, конца…); немало ещё лабиринтов закручивали его мысль по монотонной, мучительной спирали.
Но он всё продолжал считать, что мир этот принадлежит ему. Когда необычайно надолго наступило тёмное время, когда всё меньше и меньше разрядов стало бегать по земле, когда омуты одни за другим стала застилать пустота, когда остались считанные единицы коротких и однообразных путей, по которым только и мог уже путешествовать обитатель – и тогда он не передумал.
И передумать он не успел.
