Красота, которая спасёт мир

      Чарли расплывался яркими красками по холсту и нечёткими смазанными пятнами в его сознании. Чарли было непросто описать: он был всякий, любой, другой, извечно радостный, а иногда по-грустному никакой. Чарли предпочитал полную картину мира, она вполне устраивала его своей напускной красотой и весёлостью, своими глупыми временными благами. Он был слеп и в отношении себя: не видел, как больно люди ударяли его, когда и кто чем - словами или кулаками. Они злились, что он был по праву своему и по складу ума счастливый, светлый, мягкий, цветной, творческий человек. Они злились, что в нём, в его живо бьющемся сердце было больше жизни, нежели в них самих и в их, зачерствевших от гадостей судьбы, сердцах.       Они тянули к нему свои проклятые когтистые лапы, хотели схватить, сдавить, разодрать в клочья тот свет, что был от них так невыносимо далёк. Они были полны ядовитых зависти и злобы и, даже захлёбываясь ими, продолжали с жадностью желать Чарли смерти. Они считали его дурным, они за глаза звали Чарли так, но он, к удивлению, ни капли на них не серчал. Наоборот, он часто с любовью осматривал свои картины и говорил: - Я так неописуемо чётко чувствую, что даже если и уйду раньше времени, то всё равно сердца людей будут радовать и волновать мои картины. Я оставлю частичку живого огня после себя, и они не будут больше ненавидеть, потому как мой свет даст их сердцам новый путь и новое начало.       И Риккардо лишь сухо смеялся ему в ответ. В отличии от Чарли он вглядывался в детали, в самую глубину гнили сердец этих людей и, чего уж там, сам почти что прогнил, подобно им. Он много душ загубил, много отнял, много изорвал, изничтожил того, что было не его совсем. Оттого и жизнь ему теперь была не мила. А Чарли был в ней как проблеск, ослепительно яркий, очаровательно простой, по уши в цвете и в масляном запахе краски. Сам Риккардо тоже облит был цветом, но только не таким, каким принято понимать: цвет был кровно-багровый, а пах он металлом, опасностью и смертью.       Риккардо и сам был как смерть, а Чарли был жизнь, непонятная, чужая, но внезапно ставшая такой неотъемлемой его частью. Чарли творил день и ночь, он трудился, полный светлой надежды, ещё не погибшей в нём. Он отдал всего себя людям, так и не принявшим его при жизни, не приласкавшим, не полюбившим его. А Чарли готов был любить и безответно, так, как любят, верно, на всей земле одни праведники.       Чарли и ушёл очень тихо, осенним промозглым вечером, худой настолько, что одни были кости видны, бледный и какой-то очень печальный - болезнь словно выела несчастного изнутри. Он часто обращал свой взор на незаконченную картину в углу: словно чувствовал, что не суждено было больше ему коснуться кисти и завершить свой главный жизненный труд. Риккардо сидел рядом, держа ласково и крепко чужую постепенно холодевшую ладонь: Чарли просил не уходить, Чарли просил побыть рядом с ним, до самого-самого конца. И Риккардо сдержал своё слово: к утру, когда бледное лицо Чарли застыло навсегда, поражённое болезнью, он всё ещё был при нём. И держал белую, бескровную руку своей рукою. Он чувствовал в тот момент, как со смертью Чарли он потерял, а люди, да-да, те самые, плевавшиеся желчью, низкие, недостойные создания, обрели недопустимо много.