Взгляни — это тот самый, кого с детства я обрекла служить моим алтарям. Я избрала его в любимцы. Я совратила его с пути и ввела в соблазн — и с небесных высот похитила для себя его юное сердце. Томас де Квинси, «Левана и Богородицы скорби»
I
Октябрьский ветер пах поздними яблоками. Коралина вздохнула — и грудь её обожгло холодом. Колокол юбки — сине-коричный, тёмно-алый — встрепенулся и обвил ноги. Не пускал. Но распахнутая калитка резко скрипела — и Коралина не смела повернуть назад. Розовый дворец ждал её, как умирающий — смерти. Закатное солнце стекало по нему и лезло в треснувшие стекла. Слепило кисло-красными бликами. Красный, красный — не розовый. Коралина зажмурилась. Ногти впились в ладонь — вот и новые шрамы-полукружья. Тяжелели виски — и холод, и высохшие яблони, и пустой дом больно отзывались в них. Колени немели. Скрежет. Скрежет-скрежет-скрежет. Так царапают консервную банку. Так скребут скользкий камень. Скрежет-скрежет. Будто бы в голове — выворачивает наизнанку глаза, стучится в черепе. Близко, близко. Скрежет-скрежет. Вот уж семь лет прошло, а она всё карабкается. Колодец глубок — нет края бездне. А она всё плетёт паутину, звякает, собирает металлические кости. Спица к спице — спица к спице. Ищет ключ. Выползет. Вытащит сердце иглами-когтями. Съест. Выколет глаза — слижет блеклую слизь. Пуговицы пришьёт поверх мясной пустоты. Но Коралина успевала проснуться, зажать глаза руками. Свой мир, свой мир. Не достанет, не растерзает! Её не было здесь не так долго — а Розовый дворец уже успел завять. Тишь — только ветер гудит в трубах. Мсье Бобинский уехал — и караван мышек вместе с ним. Коралина не слышала их прощального оркестра. Две мисс — ах, родители были так скупы в словах! — две мисс… Обе умерли среди парчи, леденцов и пыльных чучел. А их завещанию — сделать из них подобие усопших псов — никто не внял. Ни-ко-го. Жив один колодезный скрежет. В ушах стонали ветра, и шарф порывался улететь с опавшей листвой. Этот плащ не был таким тёплым, как тот — канареечно-жёлтый. Обворожённая видениями прошлого, Коралина замерзала. Пальцы посинели. Оглушительное гудение разогнало кровь — Коралина вскрикнула и обернулась. Сердце под бледной ладонью билось гулко. Не верило. Едва живой мотор надрывно урчал, точно захлёбывался. Сквозь удушливый шум Коралина не могла расслышать своё имя — и её запоздалая улыбка вышла неловкой. Ещё бы она не узнала заржавевшую сварочную маску. — Чёрт. Коралина! Звякнула подножка потрёпанного байка. Коралина вглядывалась — и не узнавала. Нескладно-высокий, тощий. Вихры выгорели до блекло-медного. И вкруг крапчатых глаз — тёмные круги, морщинки. Вот он какой теперь. Заки подхватил Коралину легко — как ведьмину куклу. Она слабо засмеялась, вцепившись зябкими пальцами в вытертый ворот. На них осталось чёрное масло. — Ай. — Коралина радостно вскрикнула. — Ты по-прежнему берёшься из ниоткуда. — И ты. — Заки отпустил её. Привычно ссутулившись, как горгулья, он растерянно щёлкал по стеклам маски. — Надо же, выросла с позапрошлого лета. И нос ещё больше задрался. Замолчали. Только изредка неловко вздыхали и переглядывались. Заки кашлянул. Голос у него теперь был как у охрипшего кота. — Зачем здесь? — Все умерли. — Коралина вмиг посерьезнела. Взгляд её стал печален и отстранён. На высохших бражниках век лежали тени. — Только она не умерла. — Кто? Бабуля? Не умерла. Только совсем плоха — всюду на коляске. Она ужасно скрипучая и вечно давит Чёрному хвост… — Нет, — Коралина раздражённо перебила его. — Другая мама. Заки передёрнулся. Уверенный, что кошмар навеки похоронён, он не хотел и думать об этом. Золочёные картинки из детства навещали его редко. Тёмные — шёпоты и крики — тоже. И взрослая Коралина — по-неземному тонкая, белокожая, в тёмно-алой помаде — была так не похожа на Коралину прежнюю, что он зажмурился и отступил. Не мог связать её и ведьмины сказки. — Ты уже не ребёнок. Старуха бессильна. Она сгнила в чулане, засохла от голода — ты её убила. На дне колодца — ржавые кости. Коралина спрятала лицо в ладонях. — Она мучает. Издевается. Заползает в сны, скрежещет железными когтями. Каждую ночь она вырывает мне глаза. — Стресс. — Заки нахмурился и пожал плечами. — Где ты учишься? — В архитектурном… — Оно и немудрено, что снятся кошмары, — он взял её за плечи. — Успокойся. Хочешь — пойдём заглянем в тот жуткий колодец. Коралина задрожала и грубо, злобно вырвалась из его рук. — Нет! Если услышу, как она скребётся — сойду с ума. — Тогда зачем приехала? Глаза у Коралины стали злые, а слёзы — ещё злей. Заки ещё не видел её такую — колкую и нервную — и с досадой понял, как бесцеремонно вскрыл её раны. Шёпот был страшен и шипящ. — В детстве боялась меньше. Сейчас — боюсь ведьму до боли. Или я убью её, или она меня. Она слепая — она не боится потерять глаза… А я боюсь. Коралина бессильно опустилась на мёртвую траву. Заки задумчиво наблюдал за скорчившимся грязно-жёлтым комом. Ком всхлипывал и рвано покачивался, как одинокий болванчик на чердаке. Нежные руки с багрово-синими укусами не спрятались от чужого взгляда. Заки невесело присвистнул. — Всё серьёзно. — Он перевёл взгляд с проклятого дома на тихо скулящую Коралину. — Что же, садись, — и хлопнул по сиденью. Она ожила нескоро. Долго утирала глаза — пока на щеках не застыл узор выпавших резниц, долго подбирала юбки, шелестящие остовами листвы. Обняла его измученными руками и умолкла. Предсмертный кашель мотора затих вдали. Розовый дворец скалился красным солнцем. Выжидал.II
Когда небо выгорело до прозрачной синевы, Коралину отпустила тревога. Она сидела на крыльце старой усадьбы, чья островерхая крыша щекотала ранние осенние созвездия. Укутанная в лоскутное одеяло, она пила чай — и ноги в толстых носках грела на коленях у Заки. Тот рассеянно считал огни самолётов — и почти не смотрел на Коралину. От её скорбного вида тяжелело на сердце. Холодало, но они не шевелились — только дым дыхания выдавал в них живых. — Я не сказал бабушке. — И не надо. Не то опять запретит подходить к Розовому дворцу. Коралина смотрела в лицо бледной луне. — Я стала наизнанку. Раньше не знала слёз — а теперь они текут против моей воли. Раньше не боялась ничего, была смелая! — а теперь боюсь даже думать. Может, она всё же пришила мне глаза во сне?.. — Стой. Ко всему нужно подходить с умом. На что ты, взрослая и опасная, нужна подкроватной ведьме? — Она не только отомстить хочет, — голос Коралины не слушался её. — Она как будто… не знаю, как сказать. Она будто хочет выкарабкаться по мне. Хочет забрать меня. Мы убили её, помнишь? Разбили её мерзкую руку — так и зазвенели железные кости… А сама ведьма — за дверью. Гигантским пауком мечется по мысленной паутине — безглазая, поломанная, безумная… Ей нужен ключ, слышишь? Она мучается от голода — некого заманить в дверцу! — но не умирает. Чем дольше не умирает — тем больше ненавидит. Я боюсь. Прошлой ночью я снова видела её… лицо. У неё зубы — частокол. Грызла мне шею. Заки непривычно долго молчал. Видно было, что на языке у него вертится «чокнутая» — но он держался. Ещё помнил детский кошмар — колодезную бездну и когти-спицы, впившиеся в горло. Поэтому и мысль у него была одна — единственно трезвая. — И чем можно убить железную ведьму? Коралина оцепенела. — Я не знаю. — Чёрный отодрал её пуговицы. Мы раздробили руку. Но тело — паучий панцирь. Даже если я стащу отцово ружье из сундука, пули ведьму не возьмут — застрянут в рёбрах. И все дела. Остаётся только, — Заки щёлкнул старой зажигалкой, — огонь. Коралина смотрела, как красно-рыжий огонёк бросает мефистофельские тени — и думала о том, как ярко вспыхнет паучья ведьма. Оплавится, растечётся горячим металлом — сожжёт весь свой наскоро слепленный мир. — Согласна. Но сгорит ли бесплотное? — Бесплотное? Да она мне морду расцарапала. — возмутился Заки. — Видишь шрам? — и правда, по смуглой щеке тянулся белый узкий след. — Я не о том, — Коралина сбивалась и нервничала, — та ведьма была реальна — бесспорно. Но сейчас… она больше проекция в моей голове. Больше чем уверена, что если я открою ключом ту дверь — за ней будет кирпич. Я больше не попаду в лабиринт. Он — внутри. Ведьма — тоже там. И рука-паук. Заки чертыхнулся — больше молчать он не мог. — Больная. Только что было наоборот! Если ведьма у тебя в голове — иди к мозгоправу. По тебе сразу видно — сошла с ума. Он попытался встать. — Нет, подожди! — Коралина отчаянно вскрикнула и схватила его за рукав. Сломались тонкие ногти. Она снова дрожала — и дикий, больной взгляд жёг Заки насквозь. Оставить её было страшно. Если ведьма пустит корни, Коралина шагнёт с моста. Он не знал, как поступить. Хотелось, как в детстве, бросить всё — и сбежать, и чтоб чёрные ветви рвали кожу, и чтоб чужие тайны оставались чужими, и чтобы странная девочка не была такой странной… Но рядом с ним снова сидела странная девушка, не девочка — отравленная старыми кошмарами, дрожащая — едва ли не сумасшедшая. А он, Заки, больше не deus ex machina — и не спасёт её одним своим появлением. Отвернуться бы — но глухое упрямство не давало выбросить из головы старую подругу. Он закурил. — Чёрт с тобой, — буркнул он и сел обратно. — Нужно разобраться в твоём бреде — или сам крышей поеду. — Нет никакого бреда, — Коралина улыбалась, но была бледна — по-страшному бледна, и на шее предательски горели багряные пятна. — Когда я шагнула за калитку Розового дворца — ко мне пришёл страх. Я задыхалась — стёкла взрывались красным, и сад шумел, и казалось, что даже мёртвые здесь не живут! Только безглазая паучиха. Ты спас меня — не то пропала бы. Ступила за порог, — Коралина умолкла и опустила голову. Слова её были тихими и простыми. — Спаси меня ещё раз, — шептала она и гладила холодными пальцами его веки, чёрные полукружья у глаз. — Не бойся, не пуговицы. Заки хотел улыбнуться, но её тихие, полумёртвые касания стёрли улыбку. В горле встал ком — это было глупостью, но он боялся Коралину. Боялся бешеных взглядов и холодных рук. Она сама казалась ведьмой — ласковой ведьмой, навевающей ужасы. Даже от её ладанных духов веяло могилой. Терпеть это не было сил. — Идём, — он решительно встряхнул её, — идём в Розовый дворец. Прямо сейчас. Она не стала противиться, не спросила «почему ночью?», не вскрикнула — только медленно сдёрнула с плеч одеяло. «Я не боюсь, — шептала с болью, — не боюсь». Заки смотрел, как ветер колышет её юбки, как не-жёлтый плащ влажно блещет в сумерках, как темны и безжизненны её глаза — и сердце его сжалось. Ему тоже было страшно.III
Розовый дворец отполыхал. Низины за домом кутал туман — серебряный, нагнанный болотными духами — точь-в-точь ведьмин. В разбитых окнах блуждала нездешняя луна. Коралине показалось, что в одном из них мелькнуло костисто-белое лицо. Она сжала губы и обернулась. — Иди ты первый. Заки не подал виду, что каждый шаг к тёмной двери отдаётся в его груди. Только нашарил в кармане плаща перочинный нож. Внутри его оглушило тишиной — половицы не скрипели, и призраки не вздыхали — лишь едва слышно выл ветер на чердаке. Нашёл выключатель — света не было. — Коралина, — Заки храбрился как мог, — идём. Тут никого. Он посветил ей зажигалкой — и Коралина переступила порог. Огонёк угас. Темнота скрала глаза. Одни лунные следы вели её. Коралина взяла Заки за руку и сделала шаг. Еле слышный плеск. Будто русалка била хвостом. Коралина сделала шаг. Вновь еле слышный плеск. Шаг — плеск. Шаг — плеск. Плеск — сердца стук. Плеск — сердца стук. Дорожка алого бархата шла к старой ванной. Щёки Коралины пылали. Страха не было, он сгорел — и голова была на диво ясна. Она потянулась было к двери, но Заки крепко сжал её запястье. Она не видела его — но чуяла отчаянное сердцебиенье. — Не ходи. Но Коралина не слушала — пока страх сгорел, пока голова ясна — нужно было идти. Она обернулась и, мягко обняв его, поцеловала — в смеженный, щекочущий ресницами глаз. На губах стало солоно. Смущённая, она отступила назад — и дверь ванной захлопнулась за ней. Она не знала, как долго и мучительно Заки Ловат касался горячего века. Пытался запомнить. Лунный свет пробивался сквозь пыльный витраж — и ванная горела тревожным индигово-алым. Ванна на львиных лапах, как белый саркофаг, стояла на постаменте. Коралина могла ручаться, что та была меньше… Всплеск. Ванна полнилась тёмной водой. В ней, как в пруду, плавали гладкие листы водяных лилий. Гибкие травы покачивались на поверхности — ало-синие, сине-алые. «Не хватает Офелии», — подумала Коралина — и вскрикнула. Под водой трепетало чьё-то тело. Иссиня-бледный, распухший мертвец тянул к ней руки. Он поднялся из воды как Левиафан — и тянул за собою тонны смрадного гнилого жира. В изъеденной водными гадами горе плоти Коралина едва узнала Другого папу. Он открыл было рот — но вместо слов из него посыпались мёртвые личинки. Чёрная вода лилась из ванны, топя Коралину в ледяной гнили. Другой папа мерзко всхлипывал и истекал гноем — он что-то хотел сказать, но не мог. Коралина попятилась. Новый страх душил её. Другой папа забурлил — так бурлят дьяволовы котлы — и из его пасти вырвалось хрипяще-утробное: «Ты дома». Коралину прострелило. Она метнулась к двери, скользя в мутной воде, и остервенело дёргала ручку. Та не поддавалась. Исполинский труп перетекал за края ванны — лопнувшая кожа мягко волочилась за ним. Она не понимала, что он говорил ей, не хотела понимать — только в ужасе дёргала и дёргала ручку. А разложившееся тело, как жирная жаба, уже почти касалось её ног. Оно удушило бы её гнилым мясом, как душит жертву змея, и проглотило бы — но ручка наконец поддалась. Коралина выбежала из ванной, увлекая за собою воды старого пруда, и захлопнула дверь. Что-то ухнуло, страшной тяжестью навалившись на неё — и стихло. Вздохи рвали грудь, и она устало съехала по стене в ворох мокрых тинистых юбок. Но что-то было не так. Коралина открыла глаза. Она была одна в лоскутно-голубых лабиринтах комнат. Ожил прежний кошмар. Паучья ведьма ещё не успела начать игру, ещё не сплела стальную сеть для любимой дочери — но Коралина уже плакала, свернувшись в промокший кокон. Ярость трусливо утихла. Бороться не хотелось. Она жалела, что вернулась. Пусть ведьма выедала ей глаза во сне, пусть! — отчего она не вытерпела, отчего не смирилась? Теперь это случится наяву. Коралина встала. Беспомощная злость терзала её. Одна, совсем одна. Заки оставил её — ушёл в паутинно-пыльные лабиринты и не вернулся. Или ведьма утащила его в чёрную нору, изранив железными когтями?.. Коралина не знала. Выхода не было — только идти внутрь немыслимых путей, где поджидала её безумная чёрная вдова. Коралина шла в темноте, не касаясь стен. Неверно-тусклый свет обличал меж старых лоскутьев крысьи скелеты и кукольные останки — странные пиршества ведьмы. Коралина видела её ходы — изысканные металлические тенёта под потолком. Но не было шорохов и звонов — ведьма не висела над головой. Не охотилась — заманивала. Отовсюду на Коралину смотрели пуговицы — несносные пуговицы всех форм и размеров. Как яшма в камне, они любопытно выглядывали из каждой лоскутной складки — оглядывали её с ног до головы. Незамеченной пройти не удастся. Коралина считала шаги и напряжённо думала — одна запоздалая мысль донимала её. Не оттого ли кошмары и сонные параличи, не оттого ли бессонницы, что ведьма прокралась в её мир сквозь дверцу — по косточке, по ниточке просовывая себя в щель?.. Дурно, торопливо она заперла тогда ведьмину нору! От осознания стало мерзко. Ключ, много лет греющийся на груди, налился свинцом. Коралина поняла свою ошибку. Закопать бы проклятый ключ, оплавить до оловянного пятна… Но она была легкомысленна. За поворотом светлело. Болезненно-яркое сияние ослепило Коралину — и она отступила. Ждала нехорошего. На семьдесят восьмом стуке сердца её схватили за руку. Дикий крик разорвал горло. — Тихо ты… В синем свете он казался строже — на скулы легли тени, и глаза меланхолично запали. Коралина увидела след от помады и облегчённо улыбнулась — так радостно, как только могла. — Живой. — А что мне сделается? — в голос затесался непрошенный холод. — Иди сюда. Он обнял её до рёберного треска. Коралина дышала бензинной горечью, навеки вьевшейся в его кожу, и успокаивалась. Она смолчала, когда он несмело дотронулся до её полуотверстого рта. Касание шершавых губ было ржаво-терпким — как старое железо. — Доченька моя. Не тёплые руки — но тонкопалые кручья вдруг скользнули под плащ. Не человек — но длинная, костлявая тень целовала Коралину в алый рот. На её губах-нитках помада была кровью. Скалились иглы зубов. Праздновали лёгкую победу. — Доченька, — издевательски скрежетали в ухо, — любовь моя. Коралина задохнулась, как от боли. Чувства отмерли. Бледное, в чёрных шрамах ведьмино лицо двоилось в безжизненном взгляде. Косо пришитые, щербатые пуговицы жгли её — но Коралина онемела. Поцелуй ведьмы забрал её мысли. Перебирая бессчётными спицами лап, Другая мама уносила Коралину в свою нору. И монотонный скрип ржавых её сочленений был как чудовищная колыбельная. Коралина оцепенела — и давящая боль пробивалась к ней сквозь сонную толщу. Оставалась малая надежда на кошмарный сон — Коралина безнадёжно зажмурилась: сон, сон, сон — ещё пара мгновений, и её выдернет из него… Не выдернуло.IV
Ведьмина каморка была затянута медной паутиной. По ней она, беспощадно ловкая, сновала из конца в конец. Уложив Коралину на кукольно-хирургический стол, Другая мама закружилась по тенётам — искала кукольные скальпели. Вскоре они зазвенели в старинном подносе. Причудливые щипцы, шила и свёрла походили более на пыточный, чем на швейный инструмент. Глухо звякали катушки колючей проволоки. Коралина смотрела, как гибки и подвижны железные пальцы. Представила, как — раз-раз! — они вскроют её мягкое тело. Пронижут горло. Вынут глаза, как переспевшую вишню. Разум, украденный ведьмой, тихо возвращался к ней, шевелил угасшие нервы. Больно кусался. Требовал пойти ва-банк. Гортанно, нараспев Коралина позвала её. — Ведьма-ведьма, откуда ты взяла руки? — Колодезная рука вернулась ко мне. Слышала скрежет, Коралина, слышала скрежет? — Ведьма-ведьма, откуда ты в моём доме? — Из глубины веков, Коралина, из глубины веков. Я — похищающая детей, я — поедательница первенцев. Спутница Гекаты, всеми забытая дочь Трёх матерей — вот кто я такая. Матерь чудес, Коралина, тёмная госпожа. Искушающая и искушённая. — Ведьма-ведьма, — Коралина еле шептала пересохшими губами, — сыграешь со мной? И осеклась. Ведьма медленно, скрипя всем телом, обернулась. Замерла, пуговицы заблестели — сердце Коралины по-птичьи забилось: согласна! Но ведьма ядовито-приторно оскалилась. Острым когтем погладила девью щёку. — Нет, Коралина, нет. Я не сыграю с тобой. Ты уже взрослая девочка, — и вновь, намурлыкивая что-то под нос, загремела скальпелями. Страх обездвижил Коралину. Беспомощная, как кукла, она могла только ворочать глазами — и от Матери чудес она их не отводила. Пересчитывая колючие позвонки на выгнутой горбом спине, Коралина сбилась и отвернулась. И тотчас зажала рот руками — крик был короток и сдавлен. В тёмном углу — в грубом оплетении медной паутины — застыл распятый труп. Матерь изобразила мерзкое подобие Мантенья* — длинные спицы, уходящие в лоскутные стены, пронизали всё тело. От тяжести плоть разошлась — и вяло сочились на ней крупные язвы. Струи крови засохли в углу измученного рта. Одного глаза не было — он стёк по щеке — и во влажно-багровой пустоте торчала спица. Бледная кисть, перетёртая медью, висела на клочке кожи. Мерно стекала кровь. Коралина горько, непонимающе взглянула на ведьму. Слёзы ненависти, выплаканные до дна, не текли. — Я ещё не доделала твоего друга, он — выкройка, — спокойно улыбнулась Матерь. — Я не шила из плоти так давно… А ведь моим диковинкам завидовали сами госпожи Боли. Необыкновенные вещи получаются из детских глаз и костей! О, Коралина, я всё ещё властна над вами, — звеняще зашептала она, — вы по сю пору глупые дети. Которые думают, что спалят старого демона зажигалкой. Деловито расшнуровав кружевной ворот, она зашипела от удовольствия — и сорвала с шеи Коралины пуговичный ключ. Подразнила им. — Носила ключ межмирья вместо креста? Я думала, моя дочь умнее, — издевалась ведьма, распростёршись над жертвой голодным пауком. У Коралины потемнело в глазах. Тяжёлые портновские ножницы, схваченные наугад, раздробили Матери ключицу — и прошли сквозь горло. На руки Коралине брызнула чёрно-жгучая кровь. Ведьма ахнула и захрипела, пытаясь подцепить негнущимися когтями вёрткие ручки… Ножницы она выдрала вместе с мёртвым мясом — сквозь дыру проглядывал осклизший металлический остов. — Девочка моя, — Матерь вновь наклонилась над Коралиной — чёрная кровь жгла ей лицо, — меня нельзя убить. Однако же я помню, как вы вдоволь поиздевались над моим телом. Одним движением она пригвоздила Коралину к столу. Глухо стукнули ножницы — и по растерзанному плащу поплыла уродливая киноварь. Ведьма укрыла вскрик железной ладонью. — Не плачь. Довольно. Я не убью тебя, жестокая — ты будешь моей истинной дочерью, ученицей, новой Матерью. Я сошью тебе тело — и ты будешь прекрасна, как я, — ведьма вдела нить в иглу. — Только вот всё же придётся пришить пуговицы, милая Коралина. Я облеку сталью твои кости. Научу создавать миры. Научу трансформации. Научу алхимии и кабалле. Научу красть детей и насылать кошмары, — мягко напевала ведьма, зашивая ей губы суровой нитью. — Не бойся — теперь ты навечно со мною… Долго, ласково целовала Матерь чудес окровавленно-алый рот, сшитый начерно и больно. Целовала глаза — ещё плачущие, ещё человеческие — в мыслях своих подбирая им самый изысканный сосуд. Она трепетала — новый экспонат, живой и страдающий! — ждал её. Она любила — и чем более любила, тем более длила муки. …Моя Mater Incuborum.*