полноводье

— Кацуки, — говорит Киришима своим тихим и ломким голосом, а Бакуго нет чем и возразить. Он смотрит: перед ним — пальцы сильные, узловатые, неровное трогательное дыхание и жар, жар просящий, неутихающий. Он смотрит и — не может налюбоваться. И не может отвести взгляд. Что-то толкает его, что-то удерживает на месте, что-то отвращает, что-то ломает, да так сильно, как сам он себя ни разу не смог бы. И это — приятно. И это — правильно. У Киришимы дрожат губы, маячат перед глазами темным пятном, светятся. Бакуго мажет по ним своими собственными пальцами, холодными наверняка, и они дрожат, дрожат, дрожат, а сам он, словно слепой (слепой и есть). — Кацуки, — так, что едва можно расслышать. Но зато ощутить (дрожащими пальцами) — запросто. «Вот бы все было так просто», — думает Бакуго, пьяный и полубезумный от накатившего. Киришима буквально на вдохе-выдохе, а вокруг всё нереально, и душно, и трепетно, и кто-то из них улыбается, но, скорее всего, оба. И как-то уже не думается. Больше кажется — и это так невнятно и неразборчиво, что лучше бы не казалось вовсе. Хочется… так, чтобы и не солгать. У Бакуго никогда не было таких больших и вместе с тем невероятно хрупких надежд. Он слишком молод для реальности; слишком стар — для самонадеянных мечтаний. Просто слишком. Киришима — наивность, тоска и доброта бескорыстная. Сорваться ему не составляет никакой трудности. Делать с этим что-то Бакуго, честно, не собирается. Потому что вдруг кажется, что так было всегда: излом бровей этот, и терпкий запах одеколона, и шепот, и острые ушибленные коленки. Потому что вообще кажется. Бакуго смотрит — перед глазами будто кривое зеркало. В нем заточено всё потенциально опасное, наверняка запретное, всё — Киришима с ног до головы: волосы эти дурацкие, цепкий взгляд, влажные губы и (самое главное) беспокойный пожар. И откуда взяться этому кострищу там, в самом крепком и упорном, совсем непонятно. Но и неважно оно. У Бакуго самого за плечами — он может поклясться — живут злые языки пламени, и он хочет, хочет так, чтобы и не солгать, щекой к щеке. Отказывать в этом нет ни смысла, ни желания. Свое имя вдруг кажется чужим. Чужое — знакомым до чертиков. Во всей этой белиберде предполагается логика и великий чей-то замысел, вот только у них обоих с логикой никогда не было проблем. Вселенная решает не заморачиваться. Для того, чтобы заметить это, даже не нужно особо всматриваться. Потому что у Бакуго — злая его нерешительность, и искры в глазах, и взрывы в горячих ладонях. Потому что у Киришимы — неразбавленная верность, солнце где-то в гранитных ребрах и руки — такие большие и крепкие, что удержать можно даже самый большой пожар. Им хватает ума не пропустить. Им хватает ума догадаться. И злиться на всю эту ленивую судьбу-случайность то ли не получается, то ли не хочется — работает же. Работает. Да так, что дыхания не хватает. Дыхания не хватает. Бакуго хочется выть, но он только чуть сильнее зажмуривает глаза; где-то под кожей щекотно сыпется разноцветная, разномастная мишура. Бакуго хочется спрятаться. Если в мире и есть надежда (слепая, безоговорочная), то она — в руках Киришимы, в его восхищенном, но будто бы недоверчивом прикосновении, во вдохе-выдохе, в неразборчивом лепетании. И если в мире существует вера извечная, нерушимая, то (как ни странно) она — у Бакуго, в шее его белёсой, выставленной, в неподдельной сладости пальцев его и в недодуманно-невысказанных желаниях. И если только представить, что есть и живет где-то привязанность, нежность хрупкая, если есть большая горячая любовь или влюбленность робкая, то (позволь только представить) она — где-то между их пальцами, и ребрами, и губами. Просто внезапно всё оказывается так, как надо и — на двоих. Когда солнце встает в тесной комнате, и когда мысли путаются, и когда просто хочется чего-то до трясучки, до смерти. У Бакуго внутри теплеет-горячит, он смаргивает момент, оборачивается боязно, а потом говорит, шепчет голосом своим сиплым и болезным: — Эйджиро. И Киришиме нет чем и ответить, нет чем и возразить.