простая математика

      В августе приходит осознание, что все закончилось.       Это, знаешь, всегда гулко и прямо в сердце - лучшее остается позади, в архивах поблекших воспоминаний, и, как ни оборачивайся, как не крути шеей, моменты больше не станут ближе ни на йоту. Все останется в альбомах старых телефонов, на обложках потускневших от времени футбольных журналов, оставленных кем-то на деревянных скамейках или в холлах гостиниц.       Хочется пережить все еще раз, но больше такого не повторится. Игорь знает.       Знает, и поэтому слоняется дождливыми вечерами по московским паркам, пиная слишком рано осыпавшуюся листву. На улице мерзко и почти что осенний ветер пробирает до дрожи, но домой совершенно не хочется. Хочется собирать моменты по крупицам, вспоминать, заучивать до последнего слова так недавно ставшее прошлым настоящее. И ладно бы, если бы в голове крутились какие-то моменты из игр. Оглушающий рев фанатов, нарастающий, словно сигнальная сирена, перекошенные от эмоций лица, острая боль в ногах и налипающая на открытые участки кожи мокрая трава. Нет. Эти моменты блекнут первее всех, сливаются и путаются с предыдущими матчами, которых в жизни Акинфеева было очень и очень много. В них слишком практически все - на автомате, в состоянии аффекта, под действием бурлящего в крови адреналина, и поэтому в памяти не откладывается.       Другое дело - как Артём смеется.       Как он откидывает голову, выставляя напоказ беззащитную шею, пока вокруг шумит ночное Черное море и воздух наполнен предвкушением если и не удачи, то надежды. Простой и упертой надежды, до сбитых коленей и сложенных в мольбе рук, с шепотом "Пожалуйста, пожалуйста, у нас же получится? Мы же не облажаемся?".       Как он смеется, когда они вдвоем на огромном пустынном пляже, и чернильное море сливается с черничным небом, и одно мрачное полотно обрушивается громадой на другое. Игорь тычется носом в крошечного паука на чужом солнечном сплетении, глупая татуировка, ничего не значащая. Дзюба рассказывает, что друг-татуировщик на спор ему набил, мол, самое больное место, ты не выдержишь. Он-то, черт возьми, и не выдержит? Он же лев.       Акинфеев смеется вместе с ним и прижимается к татуировке влажными губами. От неясного и необдуманного чувства сводит в животе и пальцам хочется касаний, а в голове воздушная пустота. Они друг другу - катастрофическая случайность, только и всего, выставленная напоказ слабость, первобытный неподавленный инстинкт. Они друг другу - тайна за семью замками, вырванная из контекста история и ясное и трезвое осознание, что все понарошку.       Они же взрослые люди, шутки в сторону, они смекают, что к чему.       Игорь обещает себе, что не кинется в омут с головой. Он же сам по себе - скала, стиснутые зубы и сведенные к переносице брови. В нем все слажено и уложено по укромным полочкам, нет места хаосу, бурным эмоциям, битым склянкам. Он сам, кажется, рассчитан по наисложнейшей формуле и выведен без малейшей погрешности, без лишних цифр после запятой. Идеальная и красивая единица. Простая и лаконичная. Акинфеев и не улыбается лишний раз, можно подумать, у него ограниченный запас улыбок, и раздает он их только по самым важным случаям либо по строгому расписанию.       Губы расплываются сами собой от уха до уха, когда игрок под номером двадцать два вносит непоправимые погрешности в его математику. Когда сметает все его числители и знаменатели, как слон бьет тарелку за тарелкой в посудной лавке.       Когда лежит на песке, растянувшись во весь гигантский рост, смеется, как счастливый детсадовец, тянет к нему свои руки-лапы и заваливает на себя. Игорь думает, что это ненадолго. Только на эту неделю. Это тоже игра, только в отличие от футбола тут меньше правил и еще больше исходов, происходящих по воле случая. Правило-то всего одно - делай вид, что ничего не происходит.       Делай вид, что это не ты сливался с всеобщего шумного празднования после победы над Испанией, прихватив с собой бутылку вина и нападающего российской сборной. Что это не вы целовались в темноте номера-люкс, не ты по-хищному сжимал в кулаках воротник чужой рубашки. Не ты прокручивал в голове пьяные забавные мысли, что так непривычно - ощущать чужую щетину и привставать на носочки.       А потом - загорелось, черт возьми. Заискрило так, что страшно. Сердце забилось так, как в жизни не херачило ни на поле, ни за его пределами - от одного только взгляда ледяных глаз, быстрого, как росчерк. И ведь продолжали, глупые, упрямо думать, что все это - шутка. Что они экспериментируют, угарают, "дружат" для поддержания здоровья - называли это как угодно, но ни в коем случае не "отношения".       Хрен тебя разберет, номер двадцать два. Что у тебя за формула, простая ли, сложная ли? Ясно только одно - сколько не умножай тебя на единицу, ты остаешься опять и опять собой. Будто единицы и не было. Будто электричество в южном воздухе и твердые песчинки на загорелой коже, исчезающие под подушечками пальцев - не более, чем бредовый сон. Будто громкое прерывистое дыхание в шикарном московском номере под крики кишащих на улицах фанатов - не более, чем затяжная галлюцинация.       От недоброго августа хочется потеплее закутаться в толстовку и сгорбиться, стать в разы меньше на старой деревянной скамейке - настолько август разозлен от собственной же слабости, невозможности противостоять дышащей в спину осени.       В Питере, думает Акинфеев, тоже сейчас дождь. И в Питере наверняка кто-то скрывается от него дома, задвинув тяжелые шторы. В Питере кто-то о нем не думает. Ни об Игоре, ни о дожде.       Они переспали в третий раз после того, как так и не смогли вырвать победу у зверей-хорватов. Игорь тогда не скрывал своих эмоций и наставил меток на размашистых, крыльеподобных ключицах. Артём под ним выгибался и даже пару раз пытался оттолкнуть, видя в его глазах это пугающее до мурашек мерцание, словно отблеск от лезвия ножа. Что-то было в их последнем разе отчужденное и болезненное, скомканное, как вымученное прощание, когда и не знаешь, как попрощаться толком, потому что от одной мысли о том, что все закончилось, земля обрушивается под ногами. И Игорь целует его в висок, неразборчиво спускается губами на скулу, подмечает про себя, что на вкус он - море, которое чинно наблюдало за ними несколько дней назад; слёзы, которые утираешь, как что-то очень постыдное.       И отчего-то так тоскливо, что хочется выть. Все закончилось. Все ускользает, как легкий сухой песок сквозь пальцы, все рассуждения о числах и колючей щетине, все крепкие, до выбитого из легких дыхания, объятия, все невысказанные слова. Все уходит вместе со временем, улетает, становится-становится-становится прошлым. Настоящее становится прошлым.       Он давит "Я тебя люблю" в горле. Так давят паука неосторожной рукой, испугавшись внешнего вида спокойного насекомого. Он давит "Я тебя люблю", утыкается в чуть отросшие светлые волосы, обнимает в ответ по-коальи, руками и ногами. И, кажется, совершенно готов, стопроцентно готов услышать хриплое:       "Ты же понимаешь, что нам придется все закончить, да?".       Август - скользкий ублюдок. Затяжные дожди и пропитанный озоном воздух вместо нежного долгожданного тепла. Впереди - Лига наций, остается каких-нибудь двадцать дней, и футбольная лихорадка снова поглотит всю их сборную, все по новому кругу - бесконечные тренировки, адреналин в крови и сбитые колени.       Игорь надеется, что они будут хотя бы здороваться. Иногда, хотя бы очень-очень редко - перекидываться односложными фразами. Улыбаться, не задерживая друг на друге взгляд слишком долго. Смотреть, не ощущая микротоков по подушечкам пальцев, создающих эту невыносимую жажду прикосновений. Он справится. Он же лев, черт подери.       Спустя неделю после возвращения домой Акинфеев делает самый, быть может, глупый поступок за последние лет пятнадцать - идет в тату-салон и просит набить ему паука на солнечном сплетении. И правда, это больно до искр перед глазами, до отчетливых жил на лбу и побелевших костяшек. Вытатуированный паук смотрится до идиотского идентично с таким же на торсе у Дзюбы, и Игорь знает, что это край, что это совсем неуместное и лишнее до абсурда, но поделать с собой ничего не может. Плевать, если кто-то будет спрашивать - наготове всегда есть история про спор с другом-татуировщиком.       Он посылает Артему фотографию тату на еще краснеющей от раздражения коже, с минуту думает, грызя ноготь на большом пальце, и приписывает короткое "И правда, больно".       Прекрасно понимает, что ёмкая фраза относится далеко не только к свежей татуировке.       Выключает телефон, поднимается с мокрой скамейки, внимая наконец призывам здравого смысла, и направляется ловить такси.       Ответа он не ждет.