Поцелуй меня

Серёже шесть – он выводит косые линии на желтоватом листе бумаги, принесенной мамой с работы. На обратной стороне листа – старый отчет, и от этого рисовать на нём ещё приятнее – он будто становится ближе к манящему миру взрослых. Его карандаши пахнут Новым Годом, а бумага – душной бухгалтерией, и с каждым взмахом воображаемых кисточек на рисунке всё больше цвета – он старается сделать всё так красиво, как может. – Мама, мама, – кричит, пока бежит на кухню, размахивая листком, – Посмотри, что я нарисовал! На рисунке – два мальчика, держатся за руки и улыбаются от уха до уха. У одного глаза голубые, у другого – светло-карие. Где-то на фоне переливается синими линиями небрежное небо, а лучи солнца настолько длинные, что нежно касаются лиц и волос. – Что это? – спрашивает мама мягко. – Моё всё, – улыбается Сергей так же ярко, как мальчики на его рисунке. В голове – воспоминание: папа рассказывает увлеченно, что однажды он встретит одного особого человека, и тогда его глаза больше не будут такими чёрными. Они изменят свой цвет на настоящий – тот, который никто ещё не знает, даже он сам. И когда Серёжа спрашивал, почему, голубоглазый папа отвечал – «потому что это твоё всё». Мама улыбается как-то по-особому нежно, глядя на его рисунок, и в уголках зеленых глаз собираются морщинки. Серёже десять – в его школе урок, посвященный родственным душам. – А что, если кто-то из нас не встретит свою? – спрашивает, робко приподнимая руку. – Невозможно не встретить, – голос учительницы уверенный, глаза – карие, а поэтому Серёжа не может не верить, – Родственные души притягиваются друг к другу, как железо к магниту, как солнце ночью – к земле. Разве было хоть однажды в истории такое, чтобы солнце вечером не ушло с горизонта? – Нет! – дружно взлетает к потолку хор детских голосов. – Ну вот, точно так же и с родственными душами, – продолжает учительница с улыбкой, – Их встреча неизбежна. – А что в них такого особенного? – спрашивает бойко девочка с двумя смешными косичками. – Что особенного? – в голосе учительницы недоумение, будто она не понимает, почему такой вопрос вообще мог прозвучать, – Родственная душа – это человек, который тебе предназначен. Вы всегда будете чувствовать друг друга – даже если не видите, стоите спина к спине. Не оборачиваясь, сможете сказать, в какую сторону пошел другой. А ещё между вами никогда не может быть пустоты – всегда будут эмоции: любовь, трепет, или даже ненависть – даже она возможна, но только не пустота. – А обязательно жениться на своей родственной душе, как папа с мамой? – неловко поднимает руку синеглазый мальчик, сидящий за одной партой со своей абсолютной синеглазой копией, – А то я совсем не хочу жениться на Валерке. – Будто бы я хочу, – пихает его в бок близнец под громкий смех одноклассников. Учительница только улыбается от уха до уха. – Ну что ты, конечно нет, – отвечает, когда стихает нестройный хор смешков, – Родственными душами могут оказаться кто угодно: братья и сестры, родители и дети, друзья и спутники жизни. Кем бы вы ни были друг другу – это просто твой человек, который будет понимать и чувствовать тебя всегда, что бы не случилось. Вам повезло – вы сразу пришли в мир со своим человеком. Остальные обязательно встретят, не волнуйтесь, – добавляет вдруг она, взглянув на Серёжу, – вас обязательно принесёт друг к другу, обязательно. Серёже десять – он верит учительнице безоговорочно, а вечером приходит домой с синяками – в попытках найти свою родственную душу он, закрыв глаза, бродил по школе, врезаясь во всех подряд. Серёже тринадцать – он начинает видеть, как его родители общаются друг с другом совсем без слов. Взгляд – и папа уже на кухне, готовит для мамы горячий чай, почему-то всегда именно с тем вкусом, который она хотела бы. Рука на плече – и разгневанный или поникший папа уже обезоруживающе спокоен. Серёжа видит, как мама с любовью очерчивает спину папы пальцами на пляже, и когда Серёжа спрашивает, что она делает – отвечает, что соединяет родинки в созвездия – у папы их так много, что можно составлять карту звездного неба. Серёжа видит многозначительные взгляды и ответы на вопросы, которые не были озвучены. Серёже тринадцать, и он начинает понимать, что такое родственные души. Серёже пятнадцать, и он часто бывает один. У него есть друзья и знакомые, есть даже лучший друг, с которым они зимой после школы бродят по снежным паркам, лепят больших, улыбающихся снеговиков и тайком ото всех бегают к заледеневшей реке играть в снежки на скользком, толстом льду – но Сёрежа совсем не говорит с ним о баскетболе, о любимых пластинках и о книгах, в которых теряет и находит себя. Он видит, как Андрей отрешенно смотрит куда-то в сторону и только делает вид, что слушает, когда Серёжа опять забывается и восторженно рассказывает ему о новой статье о стратегиях построения команд, которую он прочел в спортивном журнале. Серёжа впервые чувствует себя одиноким, когда однажды в июле он проводит несколько полных восторга дней за собранием книг Конан Дойла, и приключения Шерлока Холмса заставляют его напрочь забыть о баскетболе, музыке, друзьях и себе самом. Летний ливень громко тарабанит по крышам, приглушая июльскую жару, во дворе кричат и смеются дети, а он читает дни и ночи напролет в пахнущей листвой и дождём комнате, и под громкие раскаты грома доктор Ватсон нажимает на курок револьвера, а развевающийся на воющем ветру плащ Шерлока Холмса, кажется, вот-вот станет отчетливо виден за темным окном. Грудную клетку переполняет сумасшедший восторг, которым Серёжа отчаянно хочет поделиться хоть с кем-нибудь. Непонятная, незнакомая энергия искрит в нём, он снимает телефонную трубку и пальцы немного дрожат, когда он набирает номер Андрея, но после трех трескучих гудков резко кладет телефон обратно на станцию. Он не может объяснить это даже самому себе, но Серёжа знает откуда-то, что Андрей не понял бы и только сказал, что Серёжа опять так быстро и тяжело чем-то увлёкся, и что это скоро пройдёт. Серёжа часто остаётся один на один со своим восторгом, своими увлечениями и мыслями. Ему кажется грустным то, что не кажется грустным другим – его увлекает то, к чему многие равнодушны. В пятнадцать Серёжа учится не делиться этим с окружающими, ведь он видит – его энтузиазм раздражает. В том июле, разрываемый изнутри бешеным, неконтролируемым желанием поделиться с кем-нибудь своим непонятным счастьем, он заламывает страницу "Знака Четырёх" и подходит к зеркалу, и тёмный силуэт Шерлока Холмса снова мерещится ему за спиной. Он смотрит пристально – прямиком в свои чёрные радужки, и не разделенный ни с кем восторг превращается в жгучую, ледяную тоску, и он вдруг замечает, насколько в комнате холодно. Серёжа смотрит в глаза своему отражению и снова представляет, как встречает свою родственную душу, как им нравится одна и та же музыка, как они оба интересуются баскетболом и как им обоим, непременно, кажутся до дрожи в пальцах захватывающими приключения Шерлока Холмса. В пятнадцать Серёжа, крепко зажмурив чёрные глаза и прислонившись лбом к холодной поверхности зеркала, впервые настолько отчетливо чувствует почти жизненную необходимость в человеке хоть чуть-чуть на него похожем. Серёже семнадцать – после школы он часами бродит по серым улицам родного города, внимательно всматриваясь в лица прохожих. На прошлой неделе глаза его лучшего друга изменили цвет с угольного на серый, и сам он изменился до неузнаваемости – стал спокойнее, и улыбка почти не сходит с лица. Он постоянно говорит о своей родственной душе – они совершенно случайно встретились у ларька с газетами, и с тех пор, кажется, почти не расставались. Серёжа не признается даже себе – он завидует. Серёже двадцать – и каждые выходные он ездит в душных электричках в соседние города. Иногда с друзьями, но чаще – один. Он слышал много историй о том, как родственные души случайно встречаются на вокзалах и в аэропортах, иногда даже не зная языков друг друга. Слышал о том, что везет далеко не всем – не более половины людей встречают свои судьбы в родных городах, или даже странах. Серёжа очень хотел бы забыть ту статью из научного журнала, где писали о людях, рождающихся без родственной души – о таких не рассказывали в школе, их меньше одной десятой процента, но. Он очень хотел бы забыть пронзительный взгляд черноглазого старика в очередной электричке, везущей его домой. Вокзалы зачастую старые и обшарпанные – Серёжа этого попросту не замечает, напряженно всматриваясь в лица людей. Кто-то из них смотрит на него в ответ, иногда – с такой же отчаянной надеждой, но чаще – без тени веры. У всех глаза – жгуче чёрные. Ни-че-го. Серёже двадцать, и сказки стекают по его пальцам вниз, превращаясь в обычные лужи на сером асфальте. Сергею двадцать семь, и его глаза по-прежнему чернее ночного неба. Многие друзья давно обзавелись счастливыми и громкими семьями, а свои родственные души ещё годы назад нашли абсолютно все. Кто-то раньше, кто-то позже, но всё же – нашли. Сергея это ни капли не трогает – он давно смирился с тем, что обещанная неизбежность навещает не всех. Ему не обидно даже – пусть он и хотел этого с самого детства, отчаянно и слепо веря в красивую сказку. Хотел даже слишком, гораздо больше, чем любой из его ровесников, жадно заглядывая в глаза каждого прохожего, не прекращая поиски много лет. Всё в порядке – он и правда давно смирился. Командный автобус душен и слишком шумен – поездки на закрытие съезда баскетболистов всегда сопровождаются огромным энтузиазмом со стороны всех и каждого. Автобус московского ЦСКА заполнен до краев – в небольшой лес за Москвой с ними едет почти весь обслуживающий состав, а многие игроки даже взяли с собой девушек и друзей. Громкий смех то и дело сотрясает душный салон, и Сергей невольно выныривает из размышлений о цвете собственных глаз. – Серёг, что-то ты невеселый какой-то, – бодро говорит чей-то друг, тыкая его в бок, – Вот, держи. Это домашнее. В руках у парня, имени которого Сергей не запомнил, кружка с красным вином. Кое-как улыбнувшись, Сергей делает глоток. Спустя пять минут он уже присоединяется ко всеобщему шуму, рассказывая сидящим сзади девушкам третью подряд шутку. Через полчаса тряски автобус паркуется на импровизированной стоянке у леса – там уже стоит около двух десятков таких же автобусов. Сергей спрыгивает на землю, разминает ноги и видит, что все остальные команды давно в сборе – на небольшой полянке у самой опушки уже стоит, кажется, больше двадцати раскладных столов, а людей вокруг столько, что он невольно теряется. Отовсюду слышатся оживленные разговоры и смех. Сергей невольно усмехается, когда замечает, что неподалёку от поляны кто-то уже начал играть во что-то среднее между футболом, баскетболом и волейболом. От яркого солнца начинают слезиться глаза, поэтому Сергей сразу достает из кармана солнцезащитные очки. Те самые, которые он шесть лет назад купил в последнем из бесцельно посещённых городов – на память о бракованной сказке. Сергей давно уже не ребенок. Людей до жути много – в этом году приехали сборные почти со всего Союза. Лица мелькают, будто огни на новогодней елке, и Сергей едва успевает пожать руку каждому новому знакомому. С некоторыми он уже играл, но многих видел впервые, а потому имена складируются где-то в подсознании, и Сергей знает – через десять минут он и не скажет, кто здесь Иван, Александр или Мишико. Сергей улыбается новым знакомым и приветствует старых, замечает в толпе несколько симпатичных девушек, смеется рассказанным шуткам и шутит сам. Сергею хорошо – он теряется в море "своих", старый знакомый втягивает его в игривый спор о техниках забрасывания мяча в корзину, кто-то достаёт из-под футболки запотевшую бутылку виски и, подмигивая, предлагает выпить за знакомство, и горло приятно обжигает глоток неожиданно холодной жидкости. Многорукая, многоголовая толпа рада ему, и Сергей вдруг широко улыбается, поймав себя на ощущении бесконтрольного, секундного счастья. В суетливой неразберихе он пожимает чью-то руку, мимоходом взглянув из-под тёмных стёкол в чёрные глаза напротив, когда и без того шумную поляну пронзает громкий голос: – Сборная Грузии приглашает всех к своему столу! Вы такого вкусного коньяка ещё в жизни не пробовали! Хватит на всех – это вам я, Михаил Коркия, гарантирую! – громогласно объявляет усатый парень, забравшись на стол. – А я, Зураб Саканделидзе, подтверждаю! – весело вторит чем-то похожий на Коркию грузин, тоже запрыгивая на стол. Громкий крик всеобщего ликования заглушает нестройные возражения тренеров, и не успевшего опомниться Сергея резко хватает за плечо товарищ по команде и тянет в сторону грузинского стола, где уже успевает образоваться небольшая толкучка. Почему-то кружится голова. – Девушкам без очереди! – кричит уже кто-то другой прямо под ухом, кажется, из-за спины. Грузинский коньяк обжигает горло, и с каждой секундой голова кружится всё сильнее – лица вокруг превращаются в неясный калейдоскоп, а сердце начинает сильно щемить. Жара, столпотворение, свежий воздух и алкоголь вдруг разом бьют по органам чувств, и Сергей не падает просто потому, что сзади его невольно поддерживают желающие попробовать настоящий грузинский коньяк. Мир стирается, закручивается в неясную канитель, и посреди этого водоворота ему почему-то вспоминается лицо первой учительницы, пронзительный взгляд черноглазого старика в одной из душных электричек, лица папы и мамы. Чьи-то пальцы забирают у него из рук пустую рюмку, но мир разладился, и Сергей видит фигуры синеглазых, неразлучных близнецов из начальной школы – кажется, одного из них звали Вадим или Валера, точно что-то на "В"; чей-то голос что-то говорит ему прямо в ухо, но Сергей слышит только оглушительный стук собственного сердца, и вспоминает мимолетный взгляд чьих-то чёрных, как смоль, глаз – пытается вспомнить и лицо, но только глаза смотрят на него из падающего куда-то вниз мира. – Серый! Серый! У тебя всё нормально? А то ты какой-то серый! – сквозь грохот в ушах Сергей слышит вопрос товарища по команде и его смех собственной шутке. – Голова кружится. Душно. – собственный голос тонет в шуме вокруг, но товарищ вдруг мгновенно серьёзнеет и, прося всех посторониться, выводит его из веселящейся, уже начинающей хмелеть толпы. Сергей не помнит, как они оказываются вдали ото всех, у импровизированной стоянки автобусов, куда уже успели приехать и шустрые таксисты, ожидающие сегодня солидного заработка. Он вдыхает полной грудью, и мир начинает кружиться ощутимо медленнее, а странные обрывки воспоминаний перестают водить перед глазами сумасшедшие хороводы. – Спасибо, Жень, – произносит Сергей, убедившись, что твёрдо стоит на ногах, – Я домой поеду. У меня голова кружится и сердце болит. Ещё и колено ноет, может задел кто. – Как хочешь, – пожимает плечами товарищ, и, подмигивая, прибавляет, – Странно как-то, тебя всего с двух рюмок развезло. Сергей хлопает дверью первой попавшейся машины, и только там чёткие линии мира окончательно прорисовываются заново. В машине даже более душно, чем на улице, и на половине пути Сергей резко меняет адрес – грудь ноет непонятной, тянущей болью, а потому он едет к маме. Усмехается про себя – поступок смахивает на детский, но бороться с собой нет ни сил, ни желания – в конце концов, всегда можно оправдаться тем, что он довольно давно не приезжал к родителям. Трель дверного звонка разрывает уши – мама открывает почти сразу. Сергей снимает обувь, оставляет очки в прихожей и проходит на кухню – там уже стоит горячий чай и тарелка со сладостями. В комнате приятно пахнет выпечкой и чем-то неуловимым, необъяснимым даже. Дом. – Почти такие же, как ты рисовал в детстве, – спокойно говорит мама, глядя ему в глаза. Слова долго витают в воздухе, прежде чем осесть пылью в сознании. – Ты о чём? – спрашивает с недоумением. Молчание наполняет кухню целиком и забивается в легкие, пока глаза смотрят в глаза. И вдруг ответ сам собой соединяется с вопросом, заставляя сердце сжаться от ужаса. Движения молниеносны – Сергей вскакивает с места и летит к зеркалу, сметая всё на своём пути – в кухне валяется перевернутый стул, а коридор усеян осколками разбитой вазы. Серо-голубые. Не чёрные. Сергею двадцать восемь, и он много чего ненавидит. Бесконечные вопросы о том, где его родственная душа, становятся комом в горле и забиваются пылью в уши. Яркие голубые глаза с вкраплениями серого кажутся слишком красивыми для того, чтобы не иметь никакого значения, а большие скопления людей давят гнетущим сожалением. Осколки солнцезащитных очков когда-то давно в кровь изрезали ноги. Ночные кошмары сменяются кошмарными пробуждениями, и Сергей не знает даже, что хуже – никогда не найти, или не узнать, встретив. Прошлые переживания кажутся чем-то больным и несущественным – тогда у него, по крайней мере, был шанс. Сергей пытался искать, конечно же – в тот же день он обежал пороги почти всех гостиниц города, поймал несколько команд в аэропорту, заглянул в глаза почти каждого баскетболиста, которого встречал. Он бегал по городу до глубокой ночи, и только в четыре часа утра, провожая больным взглядом поезд питерского Спартака с вокзального перрона, понял – поиски бесполезны. Его родственной душой мог быть кто угодно – чей-то друг или подруга, игроки любой из команд, медицинские работники или члены обслуживающего состава. Кто угодно. Слишком много случайных людей. Несколько недель он слонялся призраком по городу, заглядывая в лицо каждого прохожего, сам не зная, что именно хотел там найти. Острые гвозди будто вспарывали грудную клетку изнутри – Сергей не помнил, куда и зачем ходил, кого встречал, с кем разговаривал. Сергей запомнил только боль. Он почти никому не рассказал об этом – просто не смог. Сказка разбилась теми самыми солнцезащитными очками о кафель ванной – её извращенная копия обнажает острые, как бритва, зубы, и смотрит прямо в лицо. С каждым днём она скалится шире, вгоняет гвозди всё глубже под кожу, будто бы заставляя в полной мере осознать – игра проиграна, связь не найдена, распишитесь о не получении. – Бесполезные, – говорит Сергей своему отражению в зеркале, глядя на серо-голубую радужку. Глупые, – думает почти с отвращением, каждый раз натыкаясь на своё отражение в стёклах проезжающих мимо автомобилей. – Некрасивые, – бросает самому себе в лицо с ядовитой насмешкой, рассматривая свои фотографии. Лишь бы только не видеть их – собственные радужки, переливающиеся различными оттенками голубого, манящие серебристыми вкраплениями серого. Лишь бы только не видеть их – не прокручивать в голове тот самый день снова и снова, не представлять, что было бы, если бы. Не шарахаться от старых, счастливых друзей, не притворяться, что его нет дома, слушая заливистые, громкие трели домашнего телефона и звонка на входной двери. Не пытаться вспомнить размытые лица из той толпы – не отгадывать, расцарапывая собственные ладони, кто из них мог бы быть им. Не разбивать кулаки о кафельные стены, распуская узоры трещин. Лишь бы только забыть, не помнить, вычеркнуть – не думать, не думать, не думать об этом.

лишь бы только не видеть их каждый день в зеркале.

Но Сергею двадцать восемь, и он достаточно силен, чтобы вовремя отвернуться от собственного отражения. В конце концов, у него есть баскетбол, а большего ему и не нужно. Фамилия Белов давно на слуху в спортивном мире, а потому он не удивляется даже, получив предложение играть за олимпийскую сборную. Судя по предварительным спискам, многих он уже встречал до этого – на ненавистных съездах, дружеских матчах с другими клубами или же неформальных мероприятиях для баскетболистов. Читая дома некоторые имена Сергей вспоминает и лица, другие же остаются просто буквами на бумаге, не говорящими ему ничего. Невольно улыбается, прочитав имена Алжана и Вани Едешко – новых игроков ЦСКА. Он соглашается, почти не думая. На отборочной тренировке никто не знакомится – имен в списке почти в три раза больше, чем нужно. Гомельский запускает в зал по двое-трое, проверяет сначала каждого по отдельности на скорость и технику работы на поле, записывая что-то в своём пухлом блокноте. Каждому отведена отдельная страница. Сергея запускают в первой тройке, и Гомельский проверяет его скорее для галочки, после чего показывает рукой в сторону кольца. Через несколько минут к нему присоединяется немного смущенный Алжан, а последний парень из их тройки покидает зал – в чём-то не подошёл. Следующими в зал заходят Мишико и Зураб, которых Сергей смутно запомнил ещё на съезде. В глаза сразу бросается то, как они на автопилоте держатся вместе и стараются не выпускать друг друга из поля зрения – Сергей отворачивается, невольно скривившись, не в силах смотреть на родственные души на площадке. У него могло быть так же. Они быстро присоединяются к Сергею с Алжаном. Родственные души в баскетбольной команде – большая редкость, и ни один тренер не станет разбрасываться игроками, чувствующими и предсказывающими каждый шаг друг друга. Сергей читал когда-то, что на этом строятся целые тактики, во многом определяющие стиль игры команды, а за подобными "парами" устраиваются жёсткие охоты – их переманивают из одного клуба в другой, и даже в юношеских секциях сразу готовят к большому спорту. Спустя пятнадцать минут под кольцом уже около восьми человек, и всё, что происходит дальше, смазывается в выматывающую канитель. Гомельский проверяет потенциальную совместимость всех и каждого, смотрит, как могут играть вместе отдельно взятые игроки. Сергей, Мишико и Зураб фактически уже утверждены, и больше часа им приходится пасоваться, играть в одной тройке против других троек, после чего тренер меняет всех местами – собирает, будто пазл, свою идеальную сборную. Сергей сам не замечает, как во всей этой суете неудачно отскочивший от пола мяч бьет его по колену. Но всё продолжается, пять человек покидают зал, не вписавшись в картину команды, которую хочет видеть Гомельский, многих отправляют на скамью запасных, после чего возвращают на поле или тоже отправляют домой. Там Сергей замечает и Ваню Едешко, прячущего взгляд куда-то в пол: знает, что теряется рядом с известными и именитыми игроками из-за молодости и неопытности. Этот этап гораздо более медленный – к двенадцати дня Сергей сильно вымотан, от удара колено начинает ныть, а команда не утверждена даже на половину. Гомельский, видя это, отправляет его, Алжана и Мишико с Зурабом на скамью передохнуть, пока запускает и фильтрует очередные тройки. – Мы, конечно, ожидали, что это всё будет долго и нудно, – доверчиво говорит Мишико, наклоняясь к Сергею. – Но не что мы тут будем весь день как мальчики через скакалку прыгать! – продолжает за него Зураб, наклоняясь уже к Алжану. Это должно быть смешным, и Ваня с Алжаном сдавленно смеются, потому что отборочная тренировка действительно выглядит странно со стороны, но у Сергея сводит зубы от этого автоматически проскочившего "мы". Он кривит лицо в презрительной гримасе и отворачивается – лишь бы только не выдать случайно, что по грудной клетке будто ржавым гвоздём провели. С ним больше не разговаривают. – Озлобленный ты стал какой-то, – говорит ему Мишико, поднимаясь, чтобы вернуться на площадку, – Я тебя другим помню. Сергею кажется, что он сам себя другим не помнит. Он остаётся сидеть на скамейке вдвоём с Ваней, успокаивающе растирая уже ощутимо ноющее колено – Гомельский, конечно, знает и замечает, что-то кричит кому-то, и меньше чем через минуту вокруг Сергея начинает суетиться кажется весь мед персонал здания. Они натирают колено неведомой мазью и колют анальгин, пытаясь сделать практически невозможное под строгим взглядом Гомельского. Сидящий рядом Ваня не решается заговорить или даже посмотреть, только прячет нечитаемый взгляд куда-то под ноги. Сергей стискивает зубы и сжимает колено пальцами – только бы оно не предало сейчас, только бы успел подействовать анальгин, только бы боль распустилась через несколько часов, дома и вечером, где можно будет кусать кулаки и не пытаться сдерживать отвратительные скулящие всхлипы – но только не здесь и сейчас. Сергей не замечает, как открывается дверь и в зал начинаются просачиваться претенденты из второй части списка – те, кто приехали после полудня. Колено начинает пульсировать отчётливей, сильнее – верный признак того, что мир вот-вот исчезнет, и останется только дробящая боль и сцепленные зубы. – Паулаускас, не мнись в дверях, ты первый под кольцо, – сквозь пелену в ушах Сергей слышит крик Гомельского, но боль постепенно стирает мир, и ему не интересно даже посмотреть на первого претендента второй части списка. Он не поднимает взгляда от пола, и не видит, как в зал входит Модестас Паулаускас. Они катастрофически не ладят ещё до того, как замечают друг друга. Пальцы, баюкающие пульсирующее колено, вдруг начинает лихорадить крупной дрожью, и всё нутро отчего-то загорается бешеной, почти звериной злобой. Пелена боли немного спадает, и Сергей удивлённо смотрит на собственные кончики пальцев, искрящиеся ядовитым тремором. Он озадаченно поднимает глаза, смотрит на площадку и ловит на себе надменный, почти презрительный взгляд высокого, широкоплечего парня прибалтийской внешности, и лицо вдруг само собой перекашивается от зудящего под кожей раздражения от беспричинной, вроде бы, неприязни. – Модестас, давай теперь со штрафной, – говорит Гомельский. Паулаускас разворачивается и молча, уверенно забрасывает девять из десяти со штрафной. Зураб удивленно присвистывает, а у Сергея почему-то кровь превращается в кипяток. Очень резко приходит понимание, как он выглядит сидя на скамейке запасных. Колено мгновенно проходит. Он вскакивает со скамьи и, не отдавая себе отчета в том, что и почему делает, летит ко штрафной, с силой вырывает у кого-то из рук мяч и прицеливается. Попадает в корзину раз-два-три-пять-семь-девять... Десять. Теперь уже присвистывает Гомельский. Десять из десяти со штрафной. Впервые в жизни. Сергей ошарашенно смотрит на собственные руки, пока Гомельский что-то быстро записывает в тетрадь. Холодная маска равнодушия спадает на пол и разлетается вдребезги, и он даже не успевает склеить её и надеть обратно, когда мышцы вдруг мгновенно напрягаются. Тело действует будто на автопилоте, Сергея разворачивает на сто восемьдесят, и за мгновение до удара он ловит брошенный со всей силы тяжелый баскетбольный мяч. Мяч, прицельно запущенный прямо в спину. – Хотел в кольцо бросить, попал не туда, – издевательски произносит Модестас, и Сергей различает явный прибалтийский акцент. Они смотрят друг на друга в упор, не скрывая злости, и у Сергея кровь закипает в венах и снова превращается в кипяток, а тело мелко трясёт от желания ввязаться в драку – ударить, сделать больно, вцепиться пальцами в горло, и Сергей впервые в жизни понимает, что такое настоящая ненависть. Слишком много "впервые в жизни" для одной минуты. У Гомельского глаза загораются фанатичным огнем, и толстая, уже неинтересная ему тетрадь летит к чертям. Он с новой силой начинает гонять всех по полю – комбинирует Модестаса с другими игроками, ставит его в пару с дрожащим от злости Сергеем, заставляет их играть друг против друга и вдвоем против всех остальных. Сергей не может ни о чём думать – его трясёт изнутри, а лицо Модестаса полыхает пламенем, когда он носится по полю с запредельной скоростью и забрасывает мячи в корзину, и Сергею хочется только одного: быть быстрее, бросать точнее, прыгать выше – ему хочется победить. Он играет раза в три лучше, чем обычно. Атмосфера в зале заметно оживляется. К вечеру команда почти собрана. Все отдыхают на скамейках, и только Гомельский, задумчиво грызя ручку ходит кругами, пытаясь сделать свой последний выбор. Сергея всё ещё трясёт от злости, но он сожалением замечает, как Гомельский подходит к Ване, говорит ему что-то, и как у Вани кровь отливает от лица. Кивнув самому себе, Гомельский идёт к противоположной стороне зала, где сидит Саша Белов – протеже Владимира Гаранжина – тренера питерского Спартака. Саша тоже теряется, вскакивает на ноги и нервно смотрит в пол, будто бы не знает – ему уходить прямо сейчас или через минуту, говорить что-то или молчать, чтобы не дать голосу шанса дрогнуть. Гомельский до последнего думал, взять ему двух откровенно молодых, но перспективных и талантливых игроков, или же более опытных, и очевидно остановился на более опытных. Команда выстраивается в ряд, Гомельский произносит стандартную приветственную речь, назначает дату первой тренировки, всё идет как обычно, но. Краем глаза Сергей замечает, как Ваня медленно спускается со скамьи, как с противоположной стороны зала идёт к выходу Саша, как они встречаются в дверях и, приехавшие в разное время и едва воспринимаемые всерьез, впервые за день смотрят друг другу в лица. Никто, кроме Сергея, не видит, как Ваня со всей силы зажимает рот ладонью, как его уже цветные глаза кричат непередаваемым спектром эмоций – но все слышат, как у Саши вываливается из онемевших рук стеклянная бутылка воды, и с оглушающим грохотом разбивается о холодный пол, а звон осколков эхом отбивается от высоких стен зала. Сергей понимает что происходит за секунду до остальных.

родственные души.

Он резко срывается с места – всё внимание всё равно направлено в сторону застывших Саши с Ваней – и летит в раздевалку, стараясь не смотреть в их сторону. Он знает, что будет дальше – это меняет весь расклад, Гомельский возьмет их в команду, он всё равно до последнего выбирал между ними и теми, чьи лица Сергей вспоминать не хочет; – Гомельский сорвал куш, выиграл в фантастической лотерее, ему достался счастливый билет, он собрал уникальную команду с двумя парами родственных душ – всё это абсолютно прекрасно, но Сергей не хочет, не хочет и не может сейчас на это смотреть. потому что сам он не заметил вовремя потому что всё упустил потому что у него никогда не было и не будет так же. Сергей летит по коридору, на бегу стирая обжигающие лицо горячие слёзы. Колено вот-вот начнет разрывать адской болью, но он продолжает бежать прихрамывая, лишь бы только как можно скорее забрать вещи и уйти из этого здания, может даже уйти из этой сборной, где ему от слишком многих придется теперь отворачивать взгляд. Сергей бежит на своём пределе, лишь бы только уйти отсюда и напиться намертво в первом попавшемся баре, или закрыться дома и напиться одному, или удариться коленом о стол и скулить, всхлипывать, кусать ладони и корчиться на полу от той, другой боли – лишь бы только не чувствовать эту. потому что даже спустя год он не может с этим справиться. Мир застилает пелена горячих, предательских слез, и Сергей не видит, но чувствует, как больно сталкивается в дверях раздевалки с неизвестно откуда взявшимся Модестасом Паулаускасом. Только этого не хватало. Сергей не может позволить ему видеть себя сейчас. А потому он делает первое, что приходит в голову – размахивается и бьет со всей силы – прямо в скулу – бьет, выплескивая все эмоции, всю боль и беспричинную ненависть, всю свою злобу на весь чёртов мир. Кулак врезается в лицо не Модестаса – а его собственной детской, больной одержимости идеей о родственных душах, всему разрывающему его по ночам одиночеству и оглушительному желанию найти хоть кого-то на себя похожего. Кулак врезается не в Модестаса – в того человека, которого он так и не смог найти в толпе, и который никогда не искал его, в человека подарившего ему шрамы на костяшках пальцев и страдание, только разрушающее всю его жизнь страдание – чье существование-несуществование размазывало его по полу, убивало и выворачивало наизнанку и "до" и "после". Сергей бьет сильно – Модестаса заносит назад и он почти теряет равновесие, но мгновенно твёрдо становится на ноги, замахивается и наносит ответный удар тяжелым кулаком – прямо под глаз. Они не говорят друг другу ни слова – разлетаются по разным углам раздевалки, собирают вещи и, не переодеваясь и не смотря друг на друга, вылетают со стадиона. Всё начинается. К первой тренировке, назначенной через неделю, фингал под глазом почти не виден, а Сергей готов к самосожжению. Такими шансами не разбрасываются. А потому в пол восьмого утра он прислоняется спиной к холодной стене пустой раздевалки и закрывает глаза, впитывая в себя тишину пустого помещения. У него есть несколько минут мира – потом придется быстро бежать отсюда, чтобы не столкнуться с ними. Но сейчас спину подпирает холодная стена, а пальцы расслабленно лежат на коленях, и уголки губ приподнимаются от минут спокойствия. Дверь резко и с грохотом распахивается, и от неожиданности Сергея почти подбрасывает на месте. Маленький мир разрушен, жалкая минута спокойствия отменена – и в ставшую вдруг невыносимо неуютной, обшарпанную раздевалку влетает Паулаускас. И замирает, замечая его. Под скулой – след от удара, в глазах – ярость. – Ты какого чёрта сюда припёрся, nereikalingas šiukšlės? – выплевывает резко и злобно, бросая свою сумку в противоположный конец раздевалки. Сергей поднимается на высоту своего роста угрожающе медленно. Лицо похоже на камень, и он приближается к Паулаускасу неспеша, мышцы на широких плечах напрягаются и в ледяном взгляде такая угрожающая уверенность, что у любого другого кровь бы застыла в жилах. Никто не замечает Ваню, тихо застывшего за распахнутой дверью. – А теперь повтори по-русски, что сказал, – в голосе лёд и беспрекословная твердость, и это приказ машины для убийств. – Может тебе ещё на балалайке сыграть и вашу народную спеть? – усмехается Паулаускас настолько нагло, что у Сергея зубы сводит, – Лучше pabučiuok man į užpakalį. – Трус ты, – говорит Сергей пренебрежительно, и вся злость исчезает куда-то, оставляя вместо себя только ледяное презрение. Он уже разворачивается, чтобы уйти, когда чужая ярость озаряет комнату красным, и Паулаускас хватает его за грудки, и Сергей, схватив того за футболку, уже заносит кулак для удара, когда непонятно откуда взявшийся Ваня камнем влетает между ними. – Эй, парни, вы чего? Не надо, вас же из сборной попрут, – кричит Ваня, будто Сергея должна волновать эта чёртова сборная, но Ваня пытается развести их в разные стороны руками и он ниже их обоих почти на голову, и потому Сергей ослабляет хватку. Ваня смотрит поочередно на каждого, пытаясь вразумить, и в напуганном взгляде Сергей видит радужку, голубую, такую голубую радужку, и шарахается от него как от прокаженного, вылетая из раздевалки. Сто отжиманий в зале почти успокаивают. На первой тренировке Гомельский увлечён двумя парами родственных душ в комбинации, остальные же выступают скорее аккомпанементом. Поэтому Сергей гоняет себя сам – носится со штангой, стреляет по свободному кольцу до цветных кругов перед глазами, даже пытается найти взглядом посеревшего Паулаускаса и вспомнить свою утреннюю ярость, может даже ввязаться в драку. Лишь бы только не смотреть. Но он не может не смотреть. Что бы он ни делал, он видит, как Ваня с Сашей, познакомившиеся всего неделю назад, уже превратились в единый механизм – как их постоянно приносит друг к другу, как легко им работать на инстинктах, как Саша ловит все Ванины пасы и как всё это Гомельский пытается скомбинировать с выверенной работой Мишико и Зураба, которые уже действительно чувствуют друг друга спиной. В ближайшее время Гомельский будет увлечён скорее этой партией, чем остальной командой – это чёртово шоу будет продолжаться ещё минимум несколько недель. К концу дня Сергею даже кажется, что он может на это смотреть, но только в раздевалку приходит на полу-дрожащих, трясущимися руками швыряет вещи в сумку и домой идёт слегка пошатываясь. А дома около часа стоит у раковины, закрыв лицо руками, сдерживаясь от соблазна разбить об неё колено – так, чтобы уже никто и никогда не починил, чтобы не было больше никакой олимпийской сборной, чтобы была только боль – физическая и примитивная. Чтобы выть, корчиться на полу и кусать руки до крови – разрывающееся колено счастливой панацеей сотрет чёртову картину чужого счастья, сотрёт наконец эту жуткую реальность и его самого. Уже замахнувшись для удара, Сергей усмиряет себя, поднимает глаза к зеркалу и говорит: – Ты же не слабак. И наверное, это правда, потому что на вторую тренировку Сергей приходит. На ней Гомельский всё так же увлечен своей новой игрушкой, но вспоминает и про остальной состав – так становится ещё хуже, потому что теперь Сергей действительно должен на них смотреть. Ещё немного, и у него больше не останется места для шрамов – эта идеалистичная картина исполосовала всего его грубыми лезвиями, перекроила что-то в сердечном ритме так, что каждый вдох начал сопровождаться болью. Сергей не видит никого, кроме Саши с Ваней и Зураба с Мишико. Видит только их взгляды, глаза, касания – замечает как те смеются лишь посмотрев друг на друга, будто читают мысли, как в перерыве Саша с Ваней никак не могут наговориться. – Тебе ничего не нужно объяснять, – он не хочет это слушать, но они стоят рядом, и Саша светится таким счастливым удивлением, что хочется закрыть глаза и уши, – У меня такого никогда не было. Ты будто... я никогда не думал, что такое вообще может быть.

Сергей не может больше так.

Мяч больше не ложится в руки, не долетает до корзины, отправляясь куда-то в другом направлении, выпадает из ладоней – будто и с ним уже утеряна всякая связь. Гомельский, всё ещё увлеченный только своими двойками, пока ничего не заметил – Сергею почти хотелось, чтобы тот увидел, разочаровался, и выгнал его отсюда куда подальше. Но Гомельский ничего не заметил, зато заметили другие, потому что сразу после тренировки Мишико поймал не успевшего сбежать Сергея в тихом коридоре и спросил: – Скажи честно, у тебя всё хорошо? Ты сам не свой. Я никогда не видел, чтобы ты так играл. Приходи к нам сейчас – поговорим, тебе легче станет. Нельзя же всё одному нести. Но Сергей, видимо, всё-таки слабак, потому что, глядя в слишком искренние и удушающе карие глаза напротив, он отвечает: – Не лезь не в своё дело. Мишико что-то кричит ему вслед, но Сергей буквально вылетает из здания. Почти пробежав несколько улиц, он со всей силы бьет кулаком первый попавшийся через квартал столб, на котором остаются небольшие пятна крови. Костяшки пальцев саднят и начинают опухать, как пухнет и ненависть Сергея – уже к себе. Он так устал от этого. Устал отталкивать людей с цветными глазами, устал терять друзей и знакомых, устал от того, что не может, спустя столько времени просто не может справиться. Улица безлюдна, и фонари едва освещают пустую дорогу – и Сергей по-настоящему принимает своё поражение, опускаясь на корточки прямо у фонаря и закрывая лицо руками. Кто-то проходит мимо, по дороге проезжает одинокая машина – всего этого больше не существует. Ничего больше не существует. Уже давно. Мир окрашивается в серый, и на следующую тренировку он приходит просто по инерции. К нему больше никто не подходит. Время идёт, и Сергей видит, как Модестас ненавидит его до нервной дрожи, во всяком случае другого объяснения его вечным агрессивным выпадам и придиркам попросту не существует. Конечно, Сергей не остается позади и отвечает взаимностью – ненависть закипает раскаленной лавой, обжигая обоих. Между ними будто горит пространство, и Гомельский замечает это – говорит, что их словно притягивает друг к другу, как минимум на площадке, но подобное столкновение грозит всем нешуточным взрывом. И, конечно же, он ставит их в пару. Это же, чёрт возьми, Гомельский. И тренер не ошибается – работая в паре, они стремятся показать друг другу своё неоспоримое превосходство, и заметно тянут всю команду вперед. – Лови, kalė, – громко кричит Модестас, когда мяч уже летит прямо в спину Сергея. Но трюк не срабатывает – он стремительно оборачивается и ловит пас, целью которого было оставить огромный синяк у него на пояснице. Ненависть горит огнем, озаряя стены спортзала опасным заревом, делая красные футболки ещё более яркими, пока атмосфера в команде трещит по швам. Это кажется до жути странным, но Сергей понимает – этой ненавистью он связан с Модестасом в разы сильнее, чем с любым из своих уже забытых старых друзей – теплыми чувствами. Это даже похоже на парадоксально неправильную форму дружбы, ведь он знает – Модестас никуда не денется, всегда будет где-то неподалеку, чтобы быть верным своей ярости. Сергею даже нравится это – Модестасу идут ехидные усмешки. Ему нравится открыто и оценивающе смотреть на него, подмечая все достоинства и недостатки, нравится получать такой же наглый взгляд в ответ – появляется ощущение, будто он впервые встретил кого-то равного. Ему это нравится, потому что ненависть теперь стала заменять страдание. Она отдает чем-то кисло-сладким, и он наслаждается ею, ревностно пресекая любые попытки других разделить её с ним: стоит Сашке Белову неловко пошутить про национальность Паулаускаса, или отпустить в его адрес колкую шпильку, как Сергей тут же бросает на него такой взгляд, что тот осекается – мигом. Эта война – только его. Этот Модестас Паулаускас – только его. Они оба абсолютно уверены, что полыхающий пожар ничего и никогда не сможет потушить. Вплоть до момента, когда прямо посреди дружеского матча со сборной Беларуси лёгкий форвард команды противника не сбивает Сергея прямо в прыжке. Удар локтем по больным коленям слишком точен, чтобы быть случайным, и Белов падает на бок с высоты своего прыжка. Боль настолько жуткая, что ему приходится кусать собственные ладони, чтобы не закричать. В глазах – темнота, колено горит адским пламенем, а звуки доносятся будто из плохого проигрывателя. – Пятый номер – дисквалификация! – слышит Сергей едва различимо. В голове ужасная путаница – его ведь абсолютно точно сбил четырнадцатый, а пятого совсем недавно посадили на скамью запасных. В надежде понять, что происходит, Сергей с нечеловеческим усилием концентрирует зрение. Вся его команда оттаскивает Модестаса от четырнадцатого номера, у которого явно разбиты нос и губа. Что? Осознать происходящее не получается – Сева вкалывает что-то в ногу, и боль ещё больше усиливается. Мир снова теряет краски и звуки, зубы вонзаются в ладонь. – Серый! – слышит, будто сквозь пелену, – Серый! По ноге начинает разливаться холод, и боль медленно отступает. Вместо неё приходит понимание – кто-то довольно настойчиво бьет его по щекам. Приходится открыть глаза. Прямо над ним – Модестас Пауласкас. Взгляд непривычно озабоченный, испуганный даже, и Сергей впервые отчетливо видит его глаза – тёмно-карие. Красивые, – думает, будто в тумане. Где-то на периферии зрения Сергей замечает удивленные лица команды – все привыкли видеть их рычащими друг на друга, а происходящее сейчас явно не вписывается в адекватную версию реальности. Удивительно, но Белову совсем не кажется всё это странным – внутри будто переключили какой-то рычаг, и от горящей ненависти не остается и следа, будто её и не было никогда. Полыхающий огонь сменяется чем-то другим, чего Сергей уловить пока не может, а потому он спокойно опирается о плечо Модестаса, и они вместе едва ковыляют к скамейке запасных. – Очень больно? – спрашивает он в раздевалке, когда матч заканчивается, и все ребята уже уходят домой. Сергей тоже хотел бы, но боится не выдержать даже пути до такси, не то, что подъема на четвертый этаж по лестнице. Врать почему-то не хочется. – Да, – тихо отвечает на выдохе. – Давай, пойдем, – говорит мягко, помогая подняться и закидывая руку Сергея себе на плечо. Идти гораздо легче, и вместе они кое-как доходят до парковки, где всегда стоят несколько машин такси. Боль в колене немного отходит на второй план – от тела Модестаса идет тепло, и Сергей на долю секунды позволяет себе насладиться этим недообъятием. Он знает откуда-то, что Паулаускас собирается проводить его прямо до квартиры, быть может, даже остаться на чай. Думать о том, что они, вроде как, ненавидят друг друга, совсем не хочется. – Спасибо тебе, – слегка улыбается Сергей, когда они располагаются на заднем сидении машины, – Если хочешь, можешь зайти на чай. – Да уж, не откажусь, – смеется Модестас, похлопывая себя рукой по бедру. Подъем по лестнице уже не кажется таким устрашающим, когда чужая рука осторожно придерживает за талию. Паулаускас забавно кряхтит, практически поднимая на себе вес двоих, а Сергею вдруг становится необъяснимо весело, и он заливисто смеется, запрокидывая голову назад. – Полегче, товарищ комсорг, – улыбается, делая минутную передышку, – Ещё целый этаж остался. Когда непреодолимое препятствие в виде лестницы остается позади, и Сергей ищет в кармане ключ от своей квартиры, Модестас вдруг смущается: – А… твоя не будет против, что ты меня привел? – спрашивает, и смотрит – прямо в глаза. Ключ замирает в трех сантиметрах от замочной скважины. – Нет, не будет, – довольно резко отвечает Сергей, ведь говорить об этом нет ни малейшего желания, – Её нет. Слова – почти пули, и он стреляет – не в Модестаса, в себя скорее. – А жаль, я надеялся познакомиться, – улыбается неловко, и сердце почему-то начинает щемить. Ключ делает два оборота в замке. – Я тоже надеялся, – говорит себе под нос Сергей, а Модестас не переспрашивает. В квартире свежо и пахнет московским дождём – уходя, он забыл закрыть окно, и помещение пропиталось приятной сыростью. Вечер холодит ладони, пока Сергей сидит на диване, и ему вдруг становится необъяснимо уютно и спокойно – на кухне Модестас возится с посудой, гремит шкафчиками и чайником, строго-настрого запретив ему подниматься, чтобы не тревожить больное колено. Если бы несколько часов назад кто-то сказал ему, что этим вечером он будет греть руки о кружку горячего чая, принесенного Пауласкасом, он бы только покрутил пальцем у виска. А теперь странным кажется даже то, что они друг друга, как им казалось, ненавидели – глупость, да и только. – Ты без сахара пьешь? – спрашивает Модя, и рыжая прядка так смешно спадает на нос. – Да, не люблю, когда что-то перебивает вкус. – Надо же, – улыбается, и лицо такое непосредственное, а взгляд теплый-теплый, – Никогда не понимал, как это – чай без сахара пить. – Тут я с тобой солидарен, – отвечает Серёжа невозмутимо, – Никогда не понимал людей, засыпающих чай этой гадостью – противно до жути, а они так радостно пьют, да ещё и другим советуют. Смех Модестаса – открытый, искренний даже слишком, и Сергей не может устоять – смеется сам так легко и спокойно, как никогда не смеется обычно при людях. И даже после того, как Модестас уходит, эхо его смеха продолжает отбиваться от стен и по-прежнему звучит в квартире, наполняя её чем-то непривычно живым. Лампы светят будто ярче, дети соседей кричат радостнее, а колено болит совсем не так сильно. На следующий вечер Сергей вздрагивает от резкого звонка в дверь. На пороге стоит Модестас с огромным пакетом продовольствия, которого хватило бы, наверное, на год. – Не стоило, – смущенно говорит Серёжа, наблюдая за тем, как Модя самолично раскладывает продукты по полкам в холодильнике и шкафчикам, и хмурится, когда не знает, куда бы лучше положить крупы. – Что значит, не стоило? – возмущается искренне, – Тебе ещё пять дней нельзя колено тревожить, а еды в доме нет совсем. Как бы ты в магазин пошел, ты соображаешь? Слова – скорлупа, и она разбивается с треском о пол, являя Сергею своё содержимое. Сердце на мгновение падает вниз, тоже разбивается и собирается снова заново – он так давно не видел заботы. – Спасибо, – шепчет Сергей, прикрыв глаза. А затем, неожиданно для самого себя, встает со стула и молча обнимает застывшего с гречкой в одной руке и овсянкой в другой Модестаса. Обнимает впервые, крепко и долго, утыкаясь лбом в шею, стараясь выразить всю признательность и ещё что-то, чему не знает названия. Сердце снова предательски щемит, когда Модя кладет пакет с овсянкой на столешницу, и свободной рукой взъерошивает ему волосы. Сергею нравится, как Модестас смущенно опускает взгляд, когда он отстраняется. Квартира будто бы оживает, наполняясь светом, смехом и запахом чая, ведь Модя приходит каждый день – не хочет, чтобы Серёжа скучал, пока восстанавливает колено. А Белов не перестает удивляться тому, как органично он смотрится в доме, со всеми его неуместными литовскими выражениями и любимыми зарубежными пластинками, которые он приносит, чтобы оставить играть на фоне. Сергею нравится складывать слова «Модестас» и «дом» в одно предложение. Нравится, как он смотрится в его доме. Модестас даже слишком живой – гораздо живее его самого. А потому Серёжа тянется, будто к солнцу, каждый вечер ожидая громкой трели дверного звонка, пугающе стремительно и неосознанно к нему привязываясь. Пять дней пролетают, будто птицы высоко в небе – он и не замечает даже. В последний день своеобразного отпуска они засиживаются почти до полуночи, не заметив течения времени за обсуждением новой пластинки Led Zeppelin– на часы смотреть никому не хочется. – И всё же, лучшая песня – Лестница в небо, – говорит Серёжа, уютно укутанный божественной музыкой, расцветающей цветами на стенах. – А я тебе говорю, что на этой пластинке нет лучшей песни, – возражает Модя, развалившись в удобном кресле – несмотря на поздний час, уходить отчаянно не хочется, – Вот насчет альбома соглашусь, он – точно лучший. Музыка давно наполнила комнату почти до потолка, и Сергей ловит себя на мысли, что ему и правда нравится эта пластинка целиком. Так же, как нравится Модестас, когда он её слушает – на лице почти блаженство, пальцы неосознанно стучат по подлокотникам в ритм. Он не хочет, чтобы Модестас уезжал. – Модя, чёрт возьми, уже полвторого ночи! – всплескивает руками Сергей, когда игнорировать существование времени уже попросту невозможно, – Ты, конечно, прости, но я тебя никуда в такое время не отпущу – тебе ехать почти час. Оставайся на ночь, если хочешь, а утром вместе на тренировку поедем. Что-то обрывается в нём, когда Модя улыбается и зевает широко-широко, потягиваясь на удобном кресле. На следующий день они приходят на стадион вместе,сопровождаемые удивленными взглядами команды. Весь день на них смотрят недоуменно, видя, как они обмениваются вполне дружелюбными фразами вместо того, чтобы бросаться презрительными репликами в адрес друг друга. – Он тебе что, заплатил за то, чтобы ты с ним общался? – спрашивает в шутку Мишико у Сергея. Вопрос больно режет по ребрам, а потому он бросает на Мишико гневный взгляд, ничего не отвечая. Больше никто вопросов не задает. Команда довольно быстро привыкает к тому, что из ненавидящих друг друга конкурентов они внезапно превращаются чуть ли не в лучших друзей, играющих в невероятно продуктивном тандеме: к Сергею обращаются с просьбами успокоить Модестаса, если тот начинает проявлять свой вспыльчивый характер, а Паулаускаса используют как средство связи с холодным Беловым, когда он ведет себя особенно нелюдимо. Медленно их начинают воспринимать как единое целое – парадоксальное, на первый взгляд абсолютно несовместимое. Сергею до жути нравится, когда, обращаясь к нему, ребята говорят «вы», имея в виду его и Модестаса. Ему нравится, когда они с Модей остаются вдвоем после тренировок, проводя в зале ещё по несколько часов, забрасывая мячи в корзину, или же просто разговаривая. Нравится смотреть за тем, как развеваются волосы Модестаса в прыжке, как напрягаются его мышцы во время силовых тренировок, или как он забавно морщит нос, когда смеется. Серёже нравятся, возможно, даже слишком, те вечера, которые они проводят у него дома, а особенно те, в которые Модя остается ночевать на большом скрипящем диване. Нравится ходить по людным улицам, обсуждать пластинки, которые он приносит и опираться о его плечо, когда он его сам подставляет, стоит лишь заметить, что у Сергея болят колени. Нравится знать, как они смотрятся вместе – оба высокие, статные, идеально друг другу подходящие. Серёже нравится Модестас весь, целиком, однозначно и слишком. Единственное, что ему не нравится –у Модестаса глаза до боли карие. А значит – права использовать в одном предложении его имя и слово «нравится» у Сергея абсолютно точно нет. – Серый, успокой уже своего Пауласкаса, пока его не дисквалифицировали, – громко просит у него Сашка Белов, когда Модя в очередной раз выходит из себя, и на этот раз его жертвой становится игрок сборной Казахстана, не до конца понимающий даже, что кричит ему литовец. Его пытаются оттащить несколько человек, но Модестас не успокаивается, продолжая вырываться. Реакция Сергея – мгновенна, и он пулей летит через поле к месту стычки, на бегу смакуя такое терпкое «своего». Модя продолжает вырываться, пока что сдерживаемый Алжаном с Мишико, и поэтому Серёжа подходит со спины, протягивает руку и уверенно кладет ему на плечо. Успокойся. Ощущение, будто его окатили холодной водой – Модестас сразу перестает подавать признаки агрессии, резко превращаясь в ходячее спокойствие. На лицах команды – удивление, дикое, а у Сергея снова сердце начинает щемить до жути – Модя ведь его даже не видел, не знал, чья рука ему на плечо легла. Остаток матча проходит, будто в тумане, и когда они, наконец, вырывают долгожданную победу, Серёжа находит взглядом Модестаса и улыбается как сумасшедший. Мой Паулаускас. На лице Моди – такая же улыбка, почти безумная, будто бы он знает, и кивает так ласково, словно подтверждая: Твой. Какой-то из рычагов оглушительно щёлкает, но Сергей не сразу понимает, что изменилось. До него доходит только вечером в баре, когда он случайно переводит взгляд с Моди на зеркало – и видит там такое выражение лица, которое видел уже тысячи, миллионы раз, но на себе – никогда. Он узнает взгляд папы на маму, взгляды своих друзей на их родственные души и понимает, что так люди смотрят на тех, кого любят. Мир разбивается о такой же взгляд на лице напротив. Невозможно. Глаза у Модестаса– фатально карие. – Эм… у тебя в Литве есть кто-то, так ведь? Ты просто никогда не рассказывал, – спрашивает неловко после получаса напряженных размышлений и трёх стаканов виски, не в силах больше выносить гнетущую неизвестность. Вопрос звучит почти как поражение, но если и разбивать себе сердце – то сразу и наотмашь, чтобы не мучиться от бессмысленной надежды. – Нет, никого нет, – отвечает Модестас ровно, в голосе – ноль эмоций. Возможно, Серёже кажется, но музыка будто бы начинает играть громче, а сердце взметается в груди радостно – ещё немного, и улетит куда-то далеко на внезапно появившихся крыльях. Делая над собой нечеловеческое усилие, Сергей приподнимает вопросительно одну бровь. – Ничего не получилось, – неестественно ровный ответ кинжалом рассекает минутное молчание,– Даже шанса не было. Но я не хочу об этом говорить, если ты не возражаешь. Конечно же, он не возражает. Горло приятно согревает алкоголь – Сергей не пьет обычно, но обычно и не влюбляется. Голова кружится, и точно так же кружится мир вокруг Модестаса, тоже пьяного, до безумия красивого. Сергей не замечает даже, как фон сменяется, и прокуренный бар остаётся только в памяти, замещенный безлюдным парком. Руки заметно дрожат, когда он передает Моде почти пустую бутылку вина – они лежат прямо на траве, укутанные в ночную свежесть. Звезды едва видны из-за деревьев, но это не имеет значения – они и не нужны ему сегодня. Серёжа нервничает, трясется всем существом и улыбается смущенно, стоит ему заметить на себе прожигающий взгляд. От Модестаса невозможно оторваться – его хочется впитывать, наслаждаться им, будто хорошим вином. Сердце трепещет в груди, а сам он превращается во что-то до жути хрупкое – всего одно неловкое прикосновение, и рассыплется на кусочки. Внутри что-то необъяснимое творится, и он чувствует – ещё мгновение, и сам из своего же тела выпадет, улетит на крыльях весеннего ветра куда-то далеко-далеко, потеряется в глазах напротив. Серёжа никогда раньше не знал, что любовь – это так. – Смотри, это Кассиопея, – поднимает руку вверх и говорит таким голосом, которого сам от себя ещё ни разу не слышал, – А там созвездие Рыб, только его из-за деревьев не видно. А жаль – это ведь твоё созвездие, оно красивое очень. Взгляд будто сам падает к Модестасу, и сердце замирает, насквозь прошитое пулей – Модя смотрит на него, на него, а не на небо, и в глазах – обожание, безмерное, убийственное. Из груди вырывается сдавленный вздох – это слишком. – Мне нравится, когда ты говоришь таким голосом, – улыбается, а тон такой бархатный, что Сергею раствориться в нем хочется, – Ты очень красивый, ты знал об этом? Внутри будто ломается что-то – с оглушительным треском, безвозвратно, неизбежно. На мгновение кажется, что сердце такого попросту не выдержит – захлебнется в потоке чувств по собственному желанию, не принадлежа больше самому себе. И Серёжа улыбается, немного ранено даже, ведь он впервые в жизни так уязвим. Он не знает, что сказать – в голове кружится весь мир, но ни одни слова не подходят, разве что: – Поцелуй меня, – шепчет на выдохе, прикрыв глаза, протягивая всего себя на ладонях. Модя продолжает смотреть – долго, изучающе даже, пока сердце заходится в предательски громком стуке. Сергей и сам заглядывается невольно – очерчивает взглядом линию скул, подбородок, губы. Он и не знал, что это вообще возможно – вот так чувствовать. Звезды взрываются где-то на небосводе, но никто из них не замечает, ведь Модя приподнимается на локтях и оглаживает лицо рукой, до боли нежно и осторожно, будто и правда разбить боится. Неуловимо мажет носом по скуле, касается щеки щекой, пока Серёжа задыхается от такой до безумия острой близости. Усмехается про себя, будто сумасшедший – созвездие рыб всё же получается найти – оно сбежало с небосвода прямиком в теплые карие глаза. Время падает каплями на траву, и Серёже кажется, что он и правда разорвется на части от невыносимого, томящего желания. Модя будто чувствует это, а потому скользит по щеке рукой, и накрывает губами губы. Поцелуй пахнет вином, мёдом и нежностью, сносит крышу и стирает с лица Земли всё лишнее. Губы Моди мягкие, но Сергей всё равно разбивается о них насмерть. Он целует медленно, будто бы пробуя на вкус, до конца не веря в происходящее. Теперь уже – точно не спастись. – Поехали? – спрашивает едва живой, но всё таки выдержавший тот самый момент, когда Модестас углубляет поцелуй, и мир будто заново собирает, но уже так, как ему самому хочется, – Ко мне… Модя утыкается ему лбом в шею, улыбаясь хрупко даже, и шепчет куда-то в район ключицы: – Поехали. Одежда слетает с них листьями во время бури, оставаясь лежать лунной дорожкой на пути к кровати. Тела горят поначалу неуверенными, а затем жадными прикосновениями, кожа обожжена нежными поцелуями. Модя нависает сверху, оглаживает руками бедра, медленно разводя в стороны, и целует так глубоко и уверенно, что по телу будто тысячи вольт пропускает. Серёжа замирает где-то на грани бессознательного, ведь выдержать этого попросту невозможно –живот касается живота, и Модя почти лежит на нём. Обводит языком мочку уха, и тело отзывается крупной, неосознанной дрожью. – Тише, тише, хороший, – шепчет Модя прямо в губы, успокаивая, – Всё хорошо? Более чем, – хочет сказать, но не может, и лишь кивает головой беспомощно. У Модестаса крышу сносит от такого Сергея – открытого, уязвимого, раненного почти. Вот он – весь перед ним, и делай с ним что хочешь. И Модестас делает – рассыпает поцелуи по горячей коже, ласкает так нежно, как может, потому что никогда он ещё такого не видел, и не увидит больше ни с кем, наверное. А ни с кем другим видеть и не хочется. От стен эхом отбивается протяженный стон – Модя нежен и осторожен, чем-то похож на первые лучи солнца ранним утром. Сергей расплывается, растворяется под ним, не помня себя от наслаждения, шепчет несвязное что-то, задыхаясь. Руки царапают широкую спину, бедра движутся в такт, и от счастья кричать хочется, что Серёжа и делает. Он и не знал, что любовь – это так. Наутро он просыпается оттого, что кто-то рассеянно гладит его пальцами по спине. – Что ты делаешь?– спрашивает невнятно в подушку, немного опасаясь смотреть на Модестаса. – У тебя тут родинок море, я их в созвездия соединяю, но пока плохо получается. Слова звучат странно знакомыми, будто он уже слышал их когда-то, но встревоженное сознание никак не может соединить время и место в одно целое, и он оставляет ненужные попытки, поворачиваясь на спину и притягивая Модестаса к себе. Наверное, не так уж и важно, что глаза у него болезненно карие. Может, дело не только в этом. Спустя месяц вещи Модестаса постепенно перемещаются в квартиру Сергея: возле проигрывателя материализуется отдельная полка для пластинок, на стенах будто сами собой появляются плакаты его любимых групп, а чашек на кухне вдруг становится вдвое больше. Спустя ещё месяц Модя полностью отказывается от комнаты в общежитии – какой в ней теперь смысл? Они подходят друг другу, казалось бы, идеально – с Модей жить даже легче, чем одному. По утрам впервые хочется просыпаться, ведь теперь вместо надоедливого будильника его будят литовские напевы, ласкающие слух, а на кухне зачастую ждет чашка горячего чая, либо кофе. Каким-то образом Модя всегда угадывает, чего ему хочется утром, Сергей проверял даже – думал о том, каким напитком хочет начать день ещё в постели, и Модестас ни разу не ошибся. У Серёжи тоже получается угадывать – однажды он целый день бегал по элитным ресторанам Москвы в поисках скиландиса – национальной литовской колбасы, о которой когда-то давно грезил Модя. Поиски заняли больше трех часов, и несколько раз Серёжа даже задавался вопросом, почему именно сегодня это кажется таким необходимым – никаких предпосылок думать так не было. – Эх, целый день сегодня думал о скиландисе, сто лет его не ел, – говорит тем же вечером Модестас, едва Сергей возвращается домой. Никто не удивляется даже, когда он молча достает из пакета заветную колбасу, и так же молча кладет на стол. Разве что глаза у Модестаса расширяются, и он радостно бросается сначала к Сергею, приподнимая его воодушевленно, а затем к ножу. Дни сменяют друг друга часовыми на посту, и всё это время Серёже кажется, что он упускает из виду что-то важное. Они никогда не говорят о своих родственных душах – ему рассказать и так нечего, а Модестаса спрашивать не хочется – слишком хорошо он помнит тот пластмассовый ровный тон и глаза, остекленевшие вмиг. – Знаешь, у нас в Литве море очень красивое, – говорит Модестас в раздевалке после тренировки, пытаясь отвлечь от навязчивой боли в колене, – Оно холодное очень, но зато над ним много чаек летает, и спокойствие ощущается в каждом порыве ветра. Я бы хотел показать его тебе – оно на тебя очень похоже. Знаешь, я люблю его очень сильно, а тебя ещё больше люблю. Слова похожи на василиска – мышцы превращаются в камень, лишая возможности двигаться, ведь Модестас впервые говорит о любви. – Я думал много в последнее время, если честно, – продолжает Модя, – Знаешь, о родственных душах – не так уж это и важно, наверное. Ты для меня важнее любого человека на Земле, и не имеет значения, кто изменил цвет твоих глаз – я от этого меньше любить не стану. Я бы хотел предложить тебе, ну… знаешь… попробовать хотя-бы… навсегда? Слова взрываются атомной бомбой, поражая всё живое, что было в нём. Да, да, да. Сергей подумать не мог, что такое возможно – внутри бушует шторм и сверкают молнии, а он не может даже пошевелиться. Может только сидеть, и смотреть на Модестаса расширившимися от удивления глазами, прокручивая в голове раз за разом его слова. Я хочу быть только с тобой. Навсегда с Модей привлекает – он кажется до жути бесконечным, с ним легко и спокойно, а «без него» представить уже невозможно – как он вообще жил без Модестаса столько лет? Сергею даже страшно немного – так долго он мечтал о родственной душе, и вот теперь она почти впервые абсолютно ему безразлична. Ему не хочется знать, кто изменил цвет его глаз – это правда не имеет значения, ведь у него уже есть всё, что ему когда-либо было нужно. У него правда есть – Модестас. Если ты – война, то я выбираю огонь и стрелы. Нав-сег-да. Модя берет его за руку, вопросительно заглядывая в глаза, и тело постепенно отмирает – мгновение, и Сергей может сжать его пальцы в своих. Слов слишком много – они толпятся в гортани, но выхода наружу так и не находят – Сергей не может выбрать нужные в безумном круговороте букв. А потому проводит дрожащей рукой по рыжеватым волосам, и говорит тихо: – Поцелуй меня. Рука в волосах, пальцы на щеке, губы на губах – Модестас целует: медленно, нежно, впервые на изломе времени, достойно открывая предстоящую вечность. Сергей тает, стекая по его губам – он и не знал, что счастье бывает таким оглушительным – кажется, вот-вот изнутри переломает ребра. Вечность начинает свой отсчет. Первый её месяц – и в их квартире всё больше света, он мельтешит на полу и расцветает одуванчиками на стенах. На полке с пластинками всё меньше места, на кровати всё больше подушек, а на излеченном сердце совсем нет шрамов. Сергей улыбается часто – Модя любит танцевать под Битлов, целоваться под Led Zeppelin и смеяться, так открыто и громко, что у Серёжи продолжает каждый раз щемить сердце – не верит всё ещё, что ему досталось такое счастье. Второй её месяц – и они друг друга знают почти наизусть. Их тандем на площадке становится убийственным – Сергей спиной чувствует, когда нужно обернуться и поймать пас, отправив мяч в корзину. Больше ничьи пасы он так не ловит. На исходе третьего месяца он решается познакомить Модю с мамой, и они приезжают к ней вместе, оба – на жутких нервах. Но Модестас ей нравится, и весь вечер она смотрит на них с какой-то странной улыбкой на губах, будто знает что-то такое, о чём понятия не имеют они сами. Сергею кажется – он упускает из виду что-то важное, но никак не может понять, что именно. На отметке «навсегда» уже полгода – и на смену Гомельскому приходит Гаранжин. Они переглядываются недоуменно – перспектива смены тренера не радует, но выбора у них нет, да и предпосылок не справиться – тоже. Гаранжин неделю приценивается к игрокам: ищет их сильные стороны, давит на слабые, ставит всех в неожиданные пары и проверяет сплоченность старых. Спустя несколько дней пребывания на посту он застает Сергея одного в зале после тренировки – тот отрабатывает броски со штрафной, полностью поглощенный процессом. Услышав шаги, он резко оборачивается – Модестас уехал домой, а кроме него Сергей никого не ожидал здесь увидеть. – Ну что, Владимир Петрович, нелегкая вам досталась команда? – спрашивает с иронией. Не вопрос, а сплошная проверка, самому не по себе даже. – И не говори, Сергей Александрович, – улыбается Гаранжин, и Сергей тут же себя одергивает – нашел, кого проверять, – Три пары родственных душ на одну команду – ужас, да и только. Никогда такого ещё не видел. На лице – непонимание – Сергей знает только о двух. Неужели просмотрел, не увидел чего-то? – Подождите, Зураб с Мишико и Ваня с Сашкой, об этом все знают, но третьи кто? – произносит немного резко – не любит выставлять себя дураком. Непонимание баскетбольным мячом летит к Гаранжину, и он ловит пас. – Как это – кто? Ты и Модестас, кто же ещё. Разве нет? Ощущение, будто его со всей дури ударили в грудную клетку – воздух вышибает из легких, глаза расширяются, ответы резко соединяются с вопросами. – Ничего не получилось, даже шанса не было. – Я… я не знаю… да, – произносит ошарашенно, и резко срывается с места, не попрощавшись даже. В голове воспоминание соединяется с воспоминанием, и он выбегает из стадиона прямо в красной футболке с номером пять – видеть Модестаса сейчас жизненно необходимо. Модестаса, который знает его наизусть. Модестаса, который бросает ему пасы, и он ловит их, даже не оборачиваясь. – Родственные души чувствуют друг друга – всегда знают, когда нужно голову друг к другу повернуть – говорит учительница, лица которой он почти не помнит. – У тебя тут родинок море, я их в созвездия соединяю, но пока плохо получается, – говорит Модестас ещё до начала их вечности. – У твоего папы родинок хоть отбавляй – я свои созвездия придумываю, тут и твоё есть – говорит его мама слишком много лет назад, когда именно – уже и не вспомнить. – Успокойся, – Сергей кладет руку на плечо, и до конца не верит – Модестас превращается в ходячее спокойствие. – Успокойся, – не говорит мама, но папа абсолютно спокоен. – Между родственными душами всегда будут эмоции, будь то любовь или даже ненависть, – произносит всё та же учительница. Жгучая ненависть с первого взгляда, вкус которой вспомнить почти невозможно. Отчаянный трепет с первого падения, сменяющийся подставленным вовремя плечом. – Я хочу быть только с тобой, – так и не говорит Сергей, но Модя и так это знает. Путь домой длится целую жизнь. Он взлетает по ступенькам, подняться вверх по которым когда-то помогал ему Модя, и немного задерживается у двери, не решаясь открыть её. Страх вдруг проходит, и Сергей понимает – не имеет значения, что сейчас ответит ему на вопрос Модестас – он всё равно будет его родственной душой, даже если не из-за него глаза когда-то поменяли цвет. Ключ поворачивается в двери. Модестас на кухне готовит что-то, по запаху напоминающее яблочный пирог, и Сергей замирает на пороге, никак не решаясь подойти или спросить. – Что-то случилось? – оборачивается Модя, будто чувствуя. Глубокий вдох. – Я… я знаю, что мы об этом не говорим, но всё же, – произносит Сергей так спокойно, как может, – Почему у тебя ничего не получилось с твоей родственной душой? Сергей ожидал любой реакции – но никак не опьяняющего безразличия. – Ну, у нас и не могло получиться, наверное, – отвечает Модестас без тени эмоции, будто говорит о погоде на завтра, – Мы не знакомы даже, если честно. Это произошло около двух лет назад, на закрытии последнего съезда баскетболистов. Там людей было много очень, на всех солнцезащитные очки, и на мне тоже. Я даже заметил это уже только когда в отель приехал – там было без шансов найти. Совсем. А у тебя почему с твоей не получилось? Голова резко начинает кружиться – приходится прислониться к стене, чтобы не упасть. Ну конечно же. – По абсолютно той же причине, – кое-как произносит на выдохе, всё ещё стараясь не упасть под гнетом осознания. Проходит несколько секунд, прежде чем до Модестаса доходит, а Серёжа всё же падает – в его объятия. Вечность разбивается на части, отскакивает от стен, смотрит прямо в упор, находя своё физическое воплощение в удушающе карих зрачках. – У тебя самые красивые глаза на свете, я это уже говорил? – смеется Модестас, и Сергей смеется вместе с ним. Оглушающий выдох. – Я даже рад, что всё получилось так, – произносит в широкое плечо, улыбаясь, будто сумасшедший, – Знаешь, у других всё само собой произошло, без страха и трудностей, неизбежно даже. А у нас по-другому совсем – мы сами нашли, сами так выбрали и так решили, понимаешь? Если честно – мне так намного больше нравится. Дыхание возле уха обжигающе обрывистое. – Поцелуй меня, – тихо просит Модестас. И Серёжа целует, скользя языком по губам, а пальцами – по шее. Вечность делает новый оборот, вплетаясь цветами в волосы, обвивая шелком запястья. Навсегда приходит к отметке в два года – и Модестас в белом костюме под сводами старенькой церкви. В оглушительно карих глазах плещется раскаленное счастье, грозя вот-вот покинуть пределы зрачков. Вокруг – друзья и родные, и даже Владимир Петрович – здесь. Их общее «да» сливается в одно, отбивается от стен маленькой церкви, эхом уходит в податливую бесконечность. Глаза не выдерживают – счастье слишком большое и огромное, невыносимое даже, ломает изнутри ребра и всё же выходит наружу, стекая по щекам вниз. Вечность длится уже пять лет – и на руках у Модестаса совсем маленькая ещё девочка. Он кружит её, приподнимая над головой в воображаемый самолет. Оба хохочут – так громко и заливисто, что Сергей не выдерживает и тоже смеется, наблюдая за ними, укрытый тенью широких веток старой липы. Солнце в Литве – до боли яркое, и Сергей уверен на все сто – Модестас лучший в мире папа. После него, конечно же. Усмехается про себя – они делят это звание на двоих, так же, как и всё остальное. – Папа, иди к нам! – детский голос разрезает пространство надвое, и Серёжа бежит к ним, ласково обдуваемый летним ветром. Девочка тянет к нему ручки, и Модя с улыбкой передает её. В лучах солнца ярко переливается браслет из серо-голубых камней. – Что это? – спрашивает, сажая её к себе на плечи. – Это мне папа сегодня подарил! – отвечает, а в голосе – нотки гордости, – Сказал, что у тебя глаза такого же цвета. Тебя нравится, пап? – Очень. У Модестаса улыбка – яркая, да такая, что перекрывает собой солнце. Он до боли красивый сейчас – гордый, с яркими рыжими прядками, и кожей чуть темнее, чем обычно. Серёжа бы вечно смотрел на него такого, не отрываясь ни на что на свете. Почти. Поцелуй меня, – думает Сергей. И Модестас целует.