***
Звуки выстрелов и взрывы уже давным-давно стихли. Над широким, изуродованным воронками полем висела непривычная для последних нескольких дней тишина. Снег крупными белыми хлопьями падал с серого неба, укрывая все вокруг — черную землю, разбитую технику и мундиры убитых — холодным легким покрывалом, будто совершал какой-то свой, особый обряд погребения. Ни одной живой души не было здесь. Кроме невысокой светловолосой девочки и широкоплечего мужчины в военной форме. — Что это? — спросила девочка, указывая на падающие с неба хлопья. — Это снег, Вайолет, — Мужчина снял пропахшие порохом перчатки и протянул вперед руку. Одна из снежинок упала ему на ладонь и тут же растаяла. — Снег… — повторила она незнакомое слово. Тщательно выговаривая каждую букву, она удивленно моргала и была похожа на маленького ребенка, который только недавно начал говорить. — Получается, некоторые виды снега тают, а другие нет? — Почему же? — На руке майора растаяло. На них — нет, — Вайолет ткнула пальцем в один из трупов. Любой другой возмутился бы ее невежественному отношению к погибшему солдату, но майор лишь еле слышно вздохнул, прикрыв глаза. — Снег тает на чем-то теплом, Вайолет. На холодных… предметах он лишь скапливается. Дай руку. Та послушно протянула ладонь, и майор снял с нее перчатку. Глаза девочки удивленно распахнулись: снежинки, падающие на ее ладонь, моментально таяли, оставляя на бледной коже крохотные капельки воды. — Растаял… — прошептала она. Она не видела, как изменилось лицо майора после этих слов. Всего мгновение — и он снова стал серьезным. — Это закон природы. — Я думала, он не растает на моей руке, — В ее голосе слышалось искреннее удивление, будто она стала свидетелем чуда. — Ты живая, а потому теплая, — терпеливо пояснил майор. — Мне часто говорили, что я сделана изо льда. Лед ведь холодный. — Кто говорил? — нахмурился он. Вайолет пожала плечами. — Они могут быть среди погибших. Глаза мужчины невольно скользнули по телам убитых, замечая в снежно-белой массе униформу того же цвета, что была на них с Вайолет. — С сегодняшнего дня всегда говори мне, когда тебя оскорбляют. Вайолет никогда бы не подумала, что это может быть оскорблением. Ее бесчувственность граничила с наивностью, и понять, что в словах других является оскорблением, а что нет, ей было не под силу. Она не понимала, что именно должна будет сообщить майору, но согласно кивнула. — Снег стирает другие цвета, — заметила она, указав на его плечи. Затем потянулась и очистила их от белых хлопьев. Майор перехватил ее руку, накрыв перчаткой. — Не только. Звуки тоже. — Получается, если бы во всем мире шел снег, людям стало бы тяжелее убивать друг друга, — Вайолет подняла голову и посмотрела ему в лицо. — Могло бы это так же стереть и проблемы майора? — Вайолет… Стереть — значит, спрятать, а не решить проблему.***
Ночь перед боем выдалась неспокойной, и даже не из-за привкуса грядущей битвы. Майору Гилберту этой ночью выпали два непростых разговора. Незадолго до того, как военные разошлись по палаткам, Гилберт встретил своего старого друга, полковника Клаудию Ходжинса. Они долго беседовали о предстоящей битве, о планах на будущее… Ходжинс хотел открыть свое собственное агентство. «Видишь ли, — говорил он, — я не из семьи потомственных солдат, как ты. Мои родители ведут обычный бизнес в нашей стране, а я их второй сын, так что мой старший брат преуспел в нем больше. Дела перейдут к нему, а я ничего не могу для них сделать, кроме как сражаться за нашу страну. Я мог бы подняться вверх по служебной лестнице и получить несколько рангов. Но я чувствую, что в этом есть что-то неправильное». Гилберт в ответ мягко улыбался и пожимал плечами. Он был склонен к военному делу, и никогда не испытывал подобной тревоги. Ему даровали судьбу, которая идеально ему подходила, но тем не менее он искренне завидовал Ходжинсу: они могли не дожить до следующего дня, а его друг смог поделиться своими надеждами и планировать свое будущее. Гилберт считал это великолепным. Сам он совершенно не знал, чем хочет заняться после войны. Он не мог придумать ни одного места, куда мог бы пойти. Гилберта больше волновало, что будет делать Вайолет после того, как война окончится. Он хотел, чтобы девочка могла жить обычной жизнью, общаться со сверстниками, заниматься тем, чем сама пожелает, не слушая ничьих приказов. Он считал, что ей здесь не место: с ней практически никто не разговаривал, так как она все время была рядом с майором, однако он чувствовал, как многие солдаты не сводят с нее настороженного взгляда. — А знаешь, Гил, мне кажется, если бы у этой девочки была нормальная жизнь, она бы смогла добиться многого. Майор вздрогнул, отвлекаясь от своих мыслей. — Ты тоже так думаешь? — Представь, что она сможет носить красивую одежду, подобранную такой же девушкой-подростком. Действовать по своей воле, заниматься тем, что ей нравится… Гилберт улыбнулся. — Тогда могу ли я оставить ее на твое попечение? Клаудия едва не выронил сигарету. — А? — Говорю же, если такая работа подойдет Вайолет, я мог бы оставить ее твоим заботам. — Ты серьезно? — Его друг воодушевленно потряс его за плечо. — Пообещай мне, Гилберт! Напиши свидетельство! В моем бизнесе определенно потребуется девушка, которая сможет без колебаний путешествовать в опасные районы. — Если ты будешь подвергать ее опасности, я откажусь. — Ну, это же не значит, что над ней постоянно будет висеть угроза? — Давай поговорим об этом позже, — Майор потер переносицу. — Не забудь, ты мне обещал! Всю дорогу до палатки Гилберт думал о просьбе Ходжинса. Вайолет тенью следовала за ним, и только когда они вошли внутрь, осмелилась задать ему вопрос: — Майор. — Что? — Скажите, что я должна сделать… позже? — Что ты имеешь в виду? Завтра последнее сражение. Мы, как обычно, выполняем свои обязанности. Лицо Вайолет, как и всегда, было бесстрастным, но в голосе чувствовалась тревога. Гилберт невольно задержал взгляд на ее распущенных волосах и подумал, что внешне она больше походит на стройную леди, нежели на наивную девочку. Ее очертания были наполнены женственностью, но в теле жила душа свирепого воина. Если бы только она смогла стать обычной девушкой… — Я имею в виду другое… Что мне делать, когда закончится завтра? Вы ведь говорили об этом с полковником Ходжинсом, да? Вы хотели доверить меня ему. — Это еще не решено, — возразил майор и как-то странно вздохнул. — Значит, ты слышала… — Я вам больше не нужна? — тихо спросила она, почувствовав небрежность в его словах. — Вайолет… — Я буду передана полковнику Ходжинсу из-за того, что больше не нужна? Я больше не смогу выполнять ваши приказы. Гилберт поморщился и устало потер лоб: его расстраивало, когда Вайолет говорила о себе, как о вещи. — Я боюсь, что не смогу выполнять приказы полковника. Я была бы полезной, если бы осталась рядом с вами, майор. Лицо Гилберта помрачнело. — Ты так сильно нуждаешься в моих приказах? — Приказы значат все для меня. Я не знаю, что буду делать, если вы не дадите мне новых. Мужчина стиснул зубы. С самого начала он был тем, кто приказывал ей убивать. Таким, в свою очередь, был приказ, полученный им. Такова была война. А Вайолет была готова подчиниться этим приказам, даже если сама этого не желала. Она считала себя лишь инструментом. Такой был ее образ жизни. Такой была она сама. — Почему именно мои, Вайолет? — пробормотал он. — Почему я? — О чем вы, майор? — После этой войны, — он набрался смелости и заговорил, — тебе больше не придется подчиняться мои приказам. Я хочу отпустить тебя. Я хочу, чтобы ты жила собственной жизнью и ни от кого не зависела. Ты сможешь жить где угодно, делать что угодно… — Но если я это сделаю, то чьи приказы я буду выполнять? — Не выполняй чьи-либо приказы. — Это… приказ? — отчаянно переспросила Вайолет. — Нет… — Гилберт зарылся пальцами в волосы. Все шло не так, как должно было. — Но вы сказали… — Послушай! — не выдержал он; его разочарование перешло в раздражение. — Почему ты все воспринимаешь как приказ? Ты действительно думаешь, что я вижу в тебе лишь инструмент? Он внимательно смотрел в ее голубые глаза и видел, как в них нарастает тревога. — У тебя ведь есть чувства? Должны быть! Не может быть, чтобы их вовсе не было. Иначе… иначе что это за выражение лица? Почему ты заламываешь брови? Почему твои губы дрожат? У тебя есть чувства. И сердце, такое же как у меня, верно?! Его крик наверняка был слышен в соседних палатках, и от осознания этого Гилберт на секунду замешался. Как бы то ни было, он не имел права читать ей такие нотации. В конце концов, когда она попала к нему в руки, он сам был слишком юным и не знал, как ее воспитывать. Он делал все, чтобы защитить ее, но этого было мало, и сейчас он осознавал это с особой ясностью. — Майор… — Голос Вайолет дрожал. — Я не понимаю чувства… — Тебе ведь не понравилось, что я вдруг закричал? Ты подумала, что я тебя пугаю, да? — Я не знаю… я не понимаю… — Тебе не нравится, когда тебе говорят что-то, чего ты не понимаешь? — Я не знаю… — Неправда! — Майор, я действительно не знаю… — покачала она головой, словно умоляя. И в этот момент Гилберту показалось, будто она готова заплакать. Он глубоко вздохнул, будто успокаивая себя, и прикрыл ладонью веки. — Кто же в этом виноват? — спросил он у себя. Некоторое время они молчали. Он слышал лишь глухое биение своего сердца и неровное дыхание Вайолет. — Майор, — неуверенно позвала она его. — Я не понимаю себя… Почему я так отличаюсь от других? Даже будучи ребенком, она тянулась к нему, не отдавая себе в этом отчета. Возможно, дело было в том, что Гилберт оказался первым человеком, который отнесся к ней иначе. Он первым захотел ее защитить, поэтому она была верна ему. Гилберт понимал, что она в этом не виновата. — Прости, Вайолет… — мягко произнес майор. — Я говорил так, словно обвинял тебя в чем-то. Но ты не виновата, — озвучил он свои мысли. — Давай спать. Поговорим об этом позже, хорошо? И о том, что будет, когда закончится завтра. Если бы только Гилберт знал, что «позже» так и не наступит…***
Война кончается, но шрамы, нанесенные ей, остаются. Вайолет хорошо помнила ту битву. Не потому, что она была решающей. И не потому, что Лейденшафтлих одержал в ней безоговорочную победу. А потому, что в тот день она потеряла обе руки и дорогого ей человека. Эта картинка до сих пор время от времени вставала перед ее глазами. С изуродованным, залитым кровью лицом — тот выстрел наверняка лишил его правого глаза, — майор без сил лежал на ступенях, тяжело дыша. Его рука, простреленная в бою, безвольно обвисла, но, похоже, он уже совсем не чувствовал боли. Глядя на него, Вайолет не могла сдержать слез. Его жизнь она хотела защитить больше всего на свете. В попытках вытащить его она потеряла обе руки, но была готова тащить его зубами, вынести из зоны обстрела на себе. Оставалось совсем немного — всего лишь спуститься по лестнице и выбраться из этого собора. Битва уже практически окончена, нужно было лишь дождаться… дожить… — Я вытащу вас отсюда, майор! — Она плакала, снова и снова хватая его мундир зубами. — Перестань… Вайолет, перестань… Твои руки… — Я не хочу. Я вытащу вас. — Да прекрати ты уже! — сорвался он на крик. Вайолет тяжело опустилась на колени рядом с ним. — Я без вас никуда не уйду, майор! — В ее голосе звенело отчаяние, губы дрожали. — Тогда спускайся первой. Вызови подмогу. — Нет! Что мне делать, если вы умрете, когда меня не будет рядом? — Для меня будет все кончено… Все в порядке, Вайолет. Просто спускайся. — Нет, майор! Я не могу! Если вы умрете… — Все в порядке, ведь ты останешься жива. — Нет! Я не хочу подчиняться этому приказу! Я не позволю вам умереть, майор! — Перестань, прошу тебя… — Гилберт почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Она не сможет вытащить его с такими ранами. — Живи, Вайолет… Прошу, живи! Он не имел ни малейшего понятия, когда эти чувства проснулись в нем. Глядя на ее измученное лицо, на запекшуюся на лбу и щеках кровь, он думал, что самым большим его страхом была ее готовность загубить свою жизнь ради него. — Я люблю тебя, Вайолет. Эта девочка стала первым человеком, которого он действительно полюбил. Тем не менее, если бы его спросили, за что именно, он вряд ли сумел бы ответить. — Лю… блю? — Она застыла. — Что… что это значит, майор? Гилберт горько усмехнулся. Действительно, она не знала. Она и не могла. — Это значит… хотеть защитить кого-то больше всего на свете. Я хочу, чтобы ты была счастлива, Вайолет. Живи и стань свободной. Пожалуйста, живи. — Я не понимаю, — окончательно расплакалась она. — Я не понимаю, что вы говорите, майор. Пожалуйста, просто прикажите мне спасти вас! Отдайте мне приказ! Она продолжала кричать и плакать, умолять его, чтобы он позволил ей спасти его. Но Гилберт уже практически не слышал ее. — Я люблю тебя… — шептал он вместо этого, теряя сознание.***
До сегодняшнего времени Вайолет не могла понять смысла последних слов майора. Но чувствовала, как сжимается сердце каждый раз, стоило ей подумать о нем. С тех самых пор, как она очнулась в госпитале, она не переставала спрашивать о майоре, о его самочувствии. Она продолжала ждать от него приказов. Но приказов более не поступало. Теперь уже бывший полковник Ходжинс — ныне глава почтовой компании «С.Н.» — предпочитал не говорить ей много о майоре. На ее частые вопросы он либо отмалчивался, либо был немногословен. Он говорил Вайолет, что она пока не может встретиться с Гилбертом, и каждый раз печально заламывал брови. Лишь позже девушка узнала правду. Правду о том, что майор Гилберт Бугенвиллея не вернулся с войны. Ей всегда казалось, что она должна была защищать майора ценой своей жизни. Именно с этой целью она была отдана под его командование. А получилось, что это он спас ее от смерти. От этой мысли ей становилось больно. Гораздо больнее, чем когда ей оторвало руки. Позже Ходжинс рассказал ей, что в тот день ее нашли у подножия лестницы. Должно быть, майор вытолкнул ее перед тем, как в соборе раздался взрыв и потолок рухнул на ступени. Тело Гилберта тоже пытались отыскать, но все оказалось тщетно. Его посчитали пропавшим без вести. «Пропал без вести…» Где-то в душе Вайолет еще теплилась надежда, что майор может быть жив. Вот только люди кругом говорили обратное. Ты должна была защитить Гилберта! Должна была спасти! Но ты жива… а он не вернулся. Он погиб! И все из-за тебя! Наверное, капитан военно-морского флота, Дитфрид Буггенвиллея — старший брат майора — был прав. Она действительно не смогла спасти его. Каждый раз, глядя на свое отражение в зеркале, на небольшую брошь, привязанную к ее воротнику, она вспоминала изумрудные глаза майора. Такие же глубокие и прекрасные, как эта брошь — самая дорогая вещь, которая у нее когда-либо была. Его подарок… Она еще не знала, что всей душой любит майора Гилберта. Ведь она все еще не до конца понимала, что такое любовь. «Инструмент, от которого я хотел избавиться, стал собакой Гилберта. Но даже после потери рук, своего хозяина и всего, что у нее было, она почему-то продолжала стоять. Хотя, о чем это я… Гилберт никогда не относился к ней как к инструменту. Поэтому, несмотря на то, что она потеряла все, она никогда не забудет те уроки, которые он дал ей. Больше ей не нужны приказы, ни мои, ни моего брата…»***
Вайолет Эвергарден снова ставит свои механические пальцы на клавиши печатной машинки. Город уже давно погрузился в сон, но на ее столе до сих пор горит керосиновая лампа. В этой тишине, нарушаемой лишь стуком клавиш, она слушает свои чувства и выпускает их на волю, превращая в слова. Она пишет письмо майору Гилберту Бугенвиллея.