настала пора возвращаться домой

Никто в замке не видел раньше, чтобы болезнь развивалась так быстро, охватывала обеими руками, не прижимала к себе постепенно. Два часа после пробуждения, и кровь носом перестала заливать губы, но и взгляд перестал быть собранным. Юнги потерялся в тумане, сознание рухнуло в болото, температура взлетела и ударила крылом-жаром, тремором по рукам, и разговоры, короткие и ничего не значащие, перестали обретать полноценную форму. Юнги плакал в руках Чимина, обнимающего его, лежа на постели; не отвечал на вопросы, только жался к ключицам. Хосок не мог позволить себе просто лежать и плакать вместе с ними. А ещё Хосок не мог смотреть, как стремительно и болезненно угасает тот, кто распалил его. Все лекари этого города за два дня прошли через Юнги. С каждым днём ему всё хуже, симптомы добавлялись один за другим: кашель, сыпь, боль во всем теле, и каждый из лекарей — столетние мудрецы — твердили только одно. Юнги выглядит так, будто каждый его орган постепенно отказывает; будто он гниет изнутри; будто одержим; Юнги смотрел пустым взглядом и безразлично сверлил окно глазами, пока те могли держаться открытыми. Но Хосок не верит во все эти байки про одержимость, зато верит, что, когда нету другого шанса, когда ничего не помогает, можно уверовать в магию темную. Он вырывает Чимина под локоть из комнаты спящего под маковым молоком Юнги, и несмотря на то, как разбито выглядит его лучший друг, его брат, его любовник, припирает того к стенке и, не выдерживая от стресса, с напором впечатывает ему в лоб: — Тебе нужно найти Тэхёна. Чимин не отвечает. Смотрит испуганно, будто ему снова семь лет, моргает и сглатывает. — Без него Юнги умрёт, — Хосок вспыхивает, шепчет агрессивно, взмахивает рукой и тут же коротко шипит от прошивающей в груди боли — рана до конца не зажила. — Никто не знает, что с ним! И не узнает, потому что ни у кого, блять, нет мозгов. — Я не знаю, как его найти, — жалобным голосом, таким нехарактерно писклявым для Чимина выдавливает он. — Я не знаю даже… — Но ты же должен был как-то вызвать его, если будешь готов заплатить?! — Хосок. Хосок смотрит на Чимина, на то, как стекленеет его взгляд, и понимает запоздало, что ударил совсем не туда — будто потерял теперь и Чимина тоже. У Хосока смягчается взгляд виновато, и он протягивает руки, обнимает Чимина за плечи, прижимает к себе не как любовника, не как друга, а как младшего брата, о котором обещал заботиться. Чимин не обижается — идет в руки и кладет ладони Хосоку на бока, сжимает челюсть крепко, слышно под ухом Хосока, как она скрипит, как Чимин весь сжимается, будто перебарывает себя. Хосок поджимает губы и выдыхает, глядя в потолок. Он смотрит куда угодно, кроме как в комнату, где болеет Юнги. И Хосок не готов ждать, пока тот гипотетически поправится сам; так в этом крае не случается. От хвори умирают. От неизвестной лекарям хвори умирают тем более. — Извини, — начинает Хосок тихо, чтобы не услышала служанка, обтирающая Юнги влажной простыней. — Нужно что-то делать. У нас больше нет вариантов. Чимин вздыхает и отрывается от Хосока. Смотрит в его глаза устало: последний день Чимин не спал, проведя возле кровати Юнги, точнее, на его кровати, грея и обещая, что всё будет хорошо, пока Хосок пытался обещание исполнить. И Хосоку, наверное, было бы больно смотреть, как человек, который любил только его за всю свою жизнь, привязался к кому-то другому. Но тем же взглядом Юнги смотрит на Хосока, взглядом темным смотрел на него, когда они занимались друг другом, когда все втроем касались друг друга. Будто на троих — это правильно, всегда будет правильней, чем вдвоем. Хосок пытается смотреть на Чимина так, как Юнги смотрит на них, и в его взгляде всё равно не хватает чего-то, или наоборот — чего-то другого слишком много. Юнги дал понять, насколько Чимин важен; и Хосок, коротко гладя его по голове, не понимает, как мог бегать от Чимина раньше. Как мог считать то, что между ними, чем-то пустым, не имеющим будущего. Не важно, какого вы пола. Хосок зачесывает волосы Чимина пальцами, успокаивающе проводит по щеке и смотрит убедительно, давая Чимину понять, что, если бы были другие варианты — Хосок бы объехал полмира, нашёл решение проблемы, не привлекая фею. Но Хосок, как глава гвардии, не имеет права покидать замок надолго; не имеет права покидать Чонгука; Хосок не имеет никаких прав, только обязанности, и время у них ограничено. Чимин же свободен, его единственная обязанность, взятая им самим — служить Хосоку и любить его. Он кивает, хотя больше всего на свете хочет, чтобы Юнги просто поправился. Чтобы не пришлось вызывать Тэхёна, но другой акрадец точно знает, что делать, если это болезнь их дома. Хосок, думая об этом, сильно сомневается, что неизвестная болезнь вообще из этого места. Что Юнги из этого мира. Но в мире нет порталов в миры другие, только бреши, в которые можно заглянуть, пытаясь общаться с духами. Хосок ни черта не разбирается в этом, он — скептик по натуре, вся его надежда на лучшее — высосана из пальца, подыграна солнечной улыбке в самые мрачные дни, когда он — единственный, у кого хватает сил верить. Пока он может ходить, пока может сражаться — будет до последнего, и помогая собирать Чимину ритуальные травы, не представляет, что делать, если всё кончится. Если всё, что происходит после появления Юнги в их жизни, замрет, остановится. Палящее солнце никогда не погаснет, и луна в лице Юнги никогда не взойдёт больше. Горизонт будет не ясный вместе с открывшимися на многие вещи глазами: он будет противно желтым, слепящим, и Хосок будет молить ночь о появлении, так же, как молит сейчас Богов про себя. Спасите Юнги — спасите его ночь, луну его солнца. Он срывает ветки дергано, жестко, ломает стебли и выдергивает травы с корнями, с нажимом мысленно повторяя «пожалуйста». Но Юнги не выбегает из дома, когда Хосок с полным надежды взглядом оборачивается на заднюю дверь. Юнги не орет от криков петуха, не падает на полено, раскинув худые ноги, не критикует внешний вид запыхавшегося Чимина, не косится с подозрением на всё, что они делают, будто впервые вообще живет, не знает ничего о настоящем мире вне деревянных стен дома. Они с Чимином снова одни. И несмотря на то, что Хосок осознал для себя за это время, он чувствует себя отвратительно одиноким. Когда он спрашивает Чимина, нормально ли это, Чимин только говорит «да». Потому что любовь, вскрытая кончиком ножа — словно ноющий нарыв. И она, мучаясь в неизвестности, гоняемая смертью по углам, убивает. Поэтому, когда они топят баню и расставляют под её низким потолком травы, свечи и камни, взгляд у Чимина становится жестче, решительней. Он не шаман, но знает, что делать, потому что делал это уже несколько раз, пытаясь сбросить с себя обещание, общаясь с Тэхёном ментально, не лицом к лицу. Хосок остается за дверью, забрав рубаху Чимина с собой, теребя её в руках нервно, и Чимин, глотая маковое молоко, замешанное со зверобоем и прострелом, садится на колени перед зажженными свечами, заставляя собранные и крепко связанные маленькие венки прикоснуться к огню. Жженые травы ударяют в голову, их дым мгновенно пробивает второе дыхание. Чимина ведёт, он едва не падает, упирается рукой в деревянные доски, удерживая себя в ровном сидячем положении. Свечи взлетают в небо: под наркотиками из мака огоньки тех тянутся до потолка, расплываются, и пар, идущий от обожжённых раскаленных камней, начинает душить. В первый раз, когда Чимин делал это, он думал, что умирает; душа, отделяющаяся от тела, сопротивляется, трясется в груди, сердце будто вибрирует, но сейчас Чимин не боится оказаться между жизнью и смертью. Шаманы так говорят с духами, и чёрт знает, почему Тэхён много лет назад откликнулся так — стоило глазам Чимина закатиться. Он бы вечность не разговаривал с Тэхёном. Вечность бы не видел его. Вечность бы бегал от снов с ним, где он протягивает руку, предлагает стать друзьями навек, быть всегда вместе. Но ради Юнги Чимин уверен — сделает всё, что сможет. Чимин запрокидывает голову. Испарина на лбу превращается в пот, льется по вискам, и мышцы на груди жжет воздухом — внеси в это пространство бумагу, и она загорится. Туман затягивает глаза, зрачки расплываются, и Чимин, не видя ничего, видит будто весь мир сразу, в крапинках цветных и белых перед глазами рисунки городов, троп в другие миры, и он идёт через своё сознание, ища в нём единственное «должен», сковавшее его на всю жизнь. Дорога до него лежит выверенная: он точно знает, какая часть души предназначена Тэхёну, какую он вырвет из низа живота и приложит к груди любовно. Чимин уверен, что он будет любить его сына как своего, только пошёл Тэхён к дьяволу — никаких сыновей у него не будет. У Чимина есть двое, кого он любит, и слава всем Богам — они никогда не родят ему потомство, которому суждено оказаться в руках маньяка. Тэхён появляется из облаков. Из чёрной дымки, из кучи пятен, собирается по кусочкам и будто бы материализуется перед Чимином. Здесь, в этой бане, только он не плывет, как Чимин; его не заливает потом. Он стоит перед ним, сидящим на коленях, дьявольски прекрасный, помахивая тонкой зеленой косичкой в руке, смотрит игривым, искрящимся взглядом сверху-вниз, приподнимает брови, спрашивая, что ему нужно. И без слов понимает, читает мысли, потому что они находятся в голове Чимина. Или в голове Тэхёна. Чимин не понимает всего этого общения с духами. Знает только, что, ввязавшись в колдунство, обрел на это способность. — Нет, — мягко разносится голос Тэхёна, и дерево впитывает в себя его низкую вибрацию. — Почему нет? — голос у Чимина контрастно высокий, стонущий от напряжения в макушке. — Ты говорил, что мы друзья. — Нет, — повторяет Тэхён, и Чимин с трудом удерживает накатывающую тошноту. Он даже не понимает, говорит вслух или нет. Здесь Тэхён или нет. — Ты всё ещё не заплатил мне. — Тогда возьми что-то другое, — почти плачет Чимин, пытаясь удержаться на поверхности, не утонуть в этой дымке и глазах Тэхёна, смотрящих сквозь кожу и мясо. — Чтобы ты снова не сдержал обещание? — Тэхён, он умрёт. Забери у Хосока… Что-нибудь, забери у Хосока. — У Хосока не будет детей. А наш сын, Чимин, — грустно мурлычет Тэхён на ухо; так грустно, что Чимин начинает лить слезы; или в его глазах просто режет, — я всё ещё жду его. — Тэхён, помоги мне, мы же дру… Чимин не успевает договорить. Крепкий поцелуй в лоб развевает туман, связь разрывается — Тэхён исчезает, и Чимин выдыхает впервые будто бы за вечность. Но по горению трав видит: прошло всего несколько секунд. Слезы льются по щекам от напряжения, вены взбухли на руках, и Чимин с громким стоном, с ненавистью к себе и слабостью хватается за свечи кончиками пальцев, тушит их. Тэхён просто сбежал, сбежал их последний шанс на то, чтобы спасти Юнги. Чимин не знает больше шаманов таких же сильных, не знает больше фей, что спасли Юнги. Дни бегут, и Юнги постепенно обрастает льдом; сереет кожа, он перестал есть, перестал просыпаться каждые пару часов, перестал плакать. То ли промерзает, то ли сгорает заживо. Каждый видел, как умирают люди от болезни, но Чимин никогда не думал, что ему ещё раз придется увидеть смерть… Любимых людей. Он бьет по полу, от чего переворачиваются чаши, просыпаются травы. И в этом виноват он: нужно было отдать Тэхёну гребаного младенца, заплатить какой-нибудь шлюхе, чтоб выносила ребенка и без вопросов отдала его. Если бы Чимин сделал это — Юнги был бы здоров сейчас. Он воет, стиснув зубы, от обиды и злости, и Хосок распахивает дверь резко, заходит внутрь и падает на колени перед Чимином. Хватает его за мокрые щеки, смотрит в покрасневшие глаза с полопавшимися сосудами. Чимину никогда не было так стыдно перед Хосоком. Но ему даже не приходится говорить, что ничего не получилось. Хосок видит всё сам. И Хосок всё сам прекрасно понимает. В их мире то, что они попытались сделать, уже слишком много. Если Юнги суждено умереть, то видимо, так оно и будет. Чимин, глядя, как Хосок уходит быстрым шагом, оставив его наедине с дымящимися букетами, надеется, что Юнги не умрет. Потому что, когда не станет Юнги, всё треснет. Хосок треснет точно. Как можно не рассыпаться на части, когда кто-то впервые в жизни показал тебе направление? Не дорогу ещё, а только сторону света, где доска за доской начинает взводиться дом, строиться постепенно, бережно, по камню, ещё так неуверенно, но наконец-то найдя подходящую, твердую почву. Хосок выгоняет служанок, следящих за Юнги, уже неспособном заботиться о себе; он выгоняет их так грубо, что сам винит себя через секунду: знает, что Юнги бы треснул ему по голове за такие интонации. Но он не может смотреть на него спокойно — смотрит впервые за эти дни, видит своими глазами, как выступают ребра и ключицы. Будто органы и правда исчезают, будто жар сжигает их, и сам Юнги не умрет — растворится через пару дней. Хосок надеется, что это всё какая-то глупая шутка, что Юнги не предсказал свою смерть той ночью, что всё не кончится так. Он боится смерти, боится того, что Юнги оставит их, он не хочет терять его. Так сильно, что за закрытой дверью едва не плачет, убедившись, что никто не подслушивает, что никто не видит его. Хосок ложится к Юнги так же, как лежал рядом с ним Чимин, не боясь показать своих чувств, не боясь того, что они вообще есть. Касается его лица, уложив ладонь на щеку, поворачивает голову к себе нежно, глядя на закрытые веки, на сомкнутые неплотно, будто Юнги вот-вот откроет глаза и улыбнется ему. Даже умирая, даже в болезни его осунувшееся лицо прекрасней, чем у невесты короля. — Ну же, посмотри на меня. У Хосока ломается голос, звучит низко, хрипло, надорвано, будто ему снова четырнадцать и снова болит горло; он легко хлопает Юнги по щеке, пытаясь привести в чувство. Хосок — бастард короля, рожденный править, но судьбою брошенный в объятия шлюхи-матери и солдат. Один из лучших воинов, рожденный вести армию за собой, но судьбою посаженный на край постели человека, вырванного будто бы из другого мира. Другие континенты — это целые вселенные, но солнце и луна светят одни, рисунок звезд на небе и маршруты. Юнги не может вернуться домой, он умирает в чужой ему стране, и Хосок не может допустить этого, но и сделать ничего не может тоже. Тогда, в лесу, забросив его на своего коня, он взял ответственность за того, кто неспособен от шока связать два слова. Тогда ему было смешно от паники и слёз, от криков и попытки размахивать кулаками, а теперь, глядя на лицо осунувшееся, бледное, с проступившей на лбу испариной, он не может смеяться больше. Юнги нырнёт в Реку Душ, утонет в ней, найдет пристанище там, где нет домов, нет тепла рук, нет семьи, ни пира, ни эля, за спиной только муки и боль. Смерть окутает в свой плащ и сделает себя единственной любовницей, и Боги его страны не споют ему на ночь, не накроют глаза ладонью. Он — чужеземец, и храмы его остались далеко за морями, звон их колоколов и ароматы благовоний не дотянутся до спешных похорон. Больше не будет разрывающего грудь кашля, озноба, от которого не избавят даже двое: Хосок прижимает ладонь к щеке и смотрит тоскливо, сглатывая слезы и болезненный ком в горле. Он не должен испытывать столько чувств к мужчине: одно дело секс, помощь друг другу сбавить напряжение, скинуть стресс, быстро, торопливо, дико, но не любить. Любить парня с зелеными волосами, со вставленной в висок металлической пластиной, неспособного жить в этом мире, но выживающего так долго, мучающегося бесконечно. Хрупкого на вид, со стальным стержнем в характере: язвящего и только отплевывающегося кровью от ударов в лицо, не сгибающегося пополам. Мин Юнги — борец с оторванными руками, не ухватится за меч снова; болезнь сломала ему ноги, и Хосок, не осознавая, всё ещё молит всех Богов спасти Юнги, но Боги никогда не бывают милосердны, им плевать, что Хосок готов закинуть Юнги на спину и тащить до самого конца, только бы услышать его хриплый смех снова и слова, которые Хосок не понимает, бьет по плечу в ответ на ехидное «идиот». Смотреть, как натягивается тетива лука в его руках, как выправляется самое неудачное оружие, как расцветают розы после прикосновения рук Юнги, как всё, за что он берётся, обращается в идеальное — великолепное. Хосок не чувствует себя красивым, но чувствует себя только рядом с ним. Чимин не мог дать этого: молчаливое почитание не для него, Хосок не принц и не король, мальчик с королевской кровью, отказывающийся принимать поклоны в ноги, и Юнги, не боящийся смерти, не боялся Хосока. Хосок не боялся того, что Юнги совсем другой. Мир для Юнги кончается здесь, в постели, шкурах, на подушке из пера. Его извилистый путь обращается в одну точку. Настала пора возвращаться домой.