ебитесь громче

Виктор облапывает Кацуки жадным взглядом, и Юру передергивает от того, насколько это грязно и мерзко. Никифоров выглядит похотливым животным, распуская руки почти что на людях и жарко нашептывая что-то на малиновое горящее ухо, а Кацуки уже даже не делает вид, что пытается сопротивляться — сияет, сияет счастьем блядский японский мальчик и улыбается как человек, которого сам боженька, снизошедший с небес вот только что, в лобик поцеловал, — блаженно и удовлетворенно. Оба они такие приторные, что зубы сводит, поэтому Юра отворачивается, поморщившись, и осматривается. На катке почти никого не осталось, лишь он, эти сахарные пидорасы да таец, что, отдыхая, наворачивает круги и умудряется при этом селфиться и снимать их. Выделенное на тренировку время подходит к концу, и все нормальные люди уже давно мудро дали по съебам, чтобы хорошенько отдохнуть перед завтрашним прокатом. Юра хмурится, прикидывая, стоит ли оставаться еще. Яков махнул рукой еще с час назад, усталым жестом надвинув шляпу на лоб, мол, не маленький уже, сам разберется. В завтрашней произволке Юра выступает предпоследним, и теперь он точно уверен в своей программе и в себе, поэтому решает, что здесь ему больше делать нечего. Не переодеваясь, лишь сменив коньки на кроссовки, Юра вылетает из здания и втаптывает злым шагом подошвы в направлении отеля. На улице тихо и темно, холодный воздух наглыми пальцами пробирается к мокрой спине, но Юра все равно решает пройтись пешком, чтобы остудить голову, в которой дерьма слишком много для того, чтобы спокойно заснуть. Дерьмо, в основном, о Кацуки. О том, как он изменился за еще один год работы с Виктором: стал еще увереннее в себе и красивее, хотя, казалось бы, некуда, блядь, больше. Как отточилась в испивающих до дна тренировках его техника и взлетел до заоблачных высот артистизм. До того, что с первого места Юру только он и теснит. Злоебучий превосходный Кацуки. почему блядь именно виктор Юра агрессивно вбивает колючие первые снежинки в асфальт, крошит тонкие корки льда на лужах, коньки подскакивают, лупят по лопаткам, связанные шнурки оттягивают пальцы. Оскальзывается, проезжает вперед и спрыгивает со льда как ни в чем не бывало. Щас, блядь, еще на льду он не падал. Хватает ему и одного падения в этой жизни. По горло, нахуй, хватает, скоро через уши потечет. Какой же пиздец. Меж ребер клокочет, кончики пальцев дрожат, Юре кажется, что он сейчас ебнется прям на входе в отель. Ступени пролетают мимо, коридор он не помнит вовсе, очухиваясь лишь когда падает еблом в подушку и слышит стоны из-за стены. Блядь. блядьблядьблядьблядь Ледяная волна поднимается из живота и накрывает с головой. Рот открывается в беззвучном вое — горло раз за разом сокращается в желчных спазмах. Подушка трещит в пальцах, разрываясь по швам. Кацуки протяжно, удовлетворенно выстанывает имя Виктора. Сука. на этой уебской планете почти восемь миллиардов человек почему именно эта мразь Ебитесь, блядь, конечно, давайте погромче, чтобы весь этаж слышал, как вам хорошо. — Ебитесь громче, только думай про меня. Юра зло шипит, вторит мыслям в бессильной, но жгуче острой яростной ревности, кривясь от долгого стона за стеной. Размечтался, мудак. Тупой ты мудозвон. Его колдоебит и почти подбрасывает на кровати, рвет и ломает что-то внутри, разрушает, но он сцепляет зубы вместе и терпит-терпит-терпит. Но ненависть все равно выплескивается наружу, жгучей солью полосуя лицо. — Пошел ты нахуй, Кацуки, пошел нахуй из моей жизни. Знать тебя не хочу, сука, пожалуйста, никогда больше, — шепчет Юра в мокрую душную подушку, содрогаясь и хрипя, но больше не плача — выгорел словно, потратился. Юри стонет отрывисто. Если постараться, Юра сможет услышать скрип кровати в их номере. Давай, прислушайся, сделай себе еще больнее. — Ебать, Юри, ты так хорош, детка. — Сука. Никифоров, какая же ты сука. Юра сжимает зубы и соленый металл заливает язык — зацепил губу и не заметил. Ему нужно только пережить эту ночь. Одну бесконечную ночь.