Грехи отцов

— Долго вы покоя нам ещё не дадите? Чай не девицы — жрёте в три горла, а проку? Только баб пугаете, да мужей их подначиваете. — Когда надо будет, тогда и уплывём, — огрызнулся дозорный, отворачиваясь к распахнутому настежь окну. Только что отобедав, он ждал, пока остынет кофе, разглядывая серые волны, вгрызающихся в бледный, будто укрытый солнечным саваном берег. Стекло в раме мелко подрагивало и звенело как падающие в лужи дождя капли, предупреждая о грядущей буре. Пока он тоскливо сверлил взглядом пейзаж за окном, старуха взялась за стирку белья, гремя медными тазами будто бы нарочно. Краакас не сдержался и всё-таки скрипнул зубами, когда она «совершенно случайно» подпнула его ногу, шагая к умывальнику: — Сама подумай, Роджер во всю глотку заявил, что Ван Пис существует, пиратская прорва рванула на Гранд Лайн, и тут донос, что где-то в Саут Блю у ублюдка может быть ребёнок, — он сморщился, сделав глоток горького, как редька, кофе, и с облегчением почувствовал, что в этот раз отравы там нет, — и пока кто-то ищет величайшее из сокровищ мира, я… — Будь то правдой, — перебила старуха, выжимая иссохшими от времени руками льняные простыни, — не вернулся бы этот чёрт обратно, коль дорого так сокровище это. Оставил он тут что-то, спрятал, а вы и слыхом не слыхивали, токма рыскаете как крысы по чужим домам! — Много ты знаешь, — съязвил Краакас, вытирая махровым полотенцем только что отпаренные ноги. Нарывы на ступнях не давали ему ни есть, ни спать, и дозорный частенько вспоминал Сэнгоку и каждого штабного адмирала, от всей души желая им всем подавиться за завтраком. — Да уж побольше твоего, окаянный, — фыркнула старуха, подхватив одной рукой тазик с мыльной водой, и прошла через гостиную в другую комнату: — Камни горячие приложить надо, — бросила она раздражённо, смотря на его потуги, и вышла вон, сильно хлопнув дверью. Дозорный посмотрел на печку у противоположной стены и тихо засмеялся себе под нос, почти что чувствуя, как желчь разливается в горле. Он едва ли может подняться чтобы взять ночное ведро, отвоёванное у старухи чуть не с ружьём у виска, а пройти несколько метров, забросить дрова из поленницы, растопить печь, да достать где-то чёртовы камни… — Чтоб у тебя ноги отнялись, карга старая! — рявкнул он следом, поднимаясь с места, и тихо заскулил от боли. Вице-адмирал Краакас верил, что эта злобная ведьма прокляла его в тот самый момент, когда он ступил на землю Батериллы. Не сойдя с трапа, он отдал приказ найти повитуху с врачом и привести обоих для допроса, пока разговаривал бы с мэром. Эта самая старуха, волей случая решившая прогуляться до причала, смекнув, что к чему, бросилась драться словно разъярённая тигрица, призывая в палачи самого бога. Два сержанта, спохватившись, волоком оттащили кричащую проклятья женщину, не погнушавшись присмирить её кулаками. И пока старуха продолжала выть и проклинать без малого всякого, кто живёт по и против закона, следом, будто получив долгожданное приветствие, с корабля спустился тлетворный дух смерти и ужаса, неотступно следовавший за Краакасом от самого генштаба. Предчувствие, мучающее с того самого дня, привело его в её дом и заставило остаться несмотря на яростный протест. Старая ведьма жила на окраине и славилась сварливым характером, ставшим ещё невыносимей после трагической смерти мужа и обоих сыновей в стычке с какой-то пиратской командой. Как только речь заходила об имени капитана или же причине, почему погибли все мужчины, а её пощадили, она кричала, ставила ему тумаки, когда могла, и уходила на обрыв смотреть в тонкую линию горизонта. Вице-адмирал думал, что сможет-таки завоевать её расположение и разузнать что-то о жителях Батериллы, но когда старуха заварила ему чай с волчьим аконитом, у него в голове мелькнула мысль, что где-то он всё же просчитался. Непокорный норов, с годами ставший только грубее и невыносимей, напоминал извращённый вид Хаки, потому что эта ведьма не боялась ни смерти, ни угроз, ни самого вице-адмирала, гоняя его словно школьника без роду-племени. Они редко говорили о чём-то важном, но ругались с утра до ночи, и всё же что-то мешало Краакасу уйти. Её упрямство, старушечий, дребезжащий голос и неугомонные премудрости будто околдовали его, пригвоздив к этому говорящему скрипом дерева дому. — А это кто? — мужчина ткнул пальцем на холм, возвышающийся над деревней с северной стороны, когда старуха вернулась с пустым тазом и вновь поставила кипятиться воду для стирки. Ветер подхватывал застиранный серый подол лёгонького платья девушки, надувая его словно парус одного из проплывавших кораблей. Двумя тонкими руками она нежно гладила свой круглый живот, и Краакасу на мгновенье стало жутко. Что-то нечеловеческое он увидел в мазанувшем по его лицу взгляде карих глаз, которые видеть его уж точно не могли. — Руж… дурочка местная, — пожилая женщина тут же отвела взгляд, — за дьявола она сосватана. Беду и на себя и на нас накличешь, коль девку тронешь. Мужчина холодно улыбнулся: — Что ж ты не крестишься, коль дьявола всуе поминаешь, а, мать? Старуха, обмерев на миг, грозно сверкнула глазами из-под кустистых бровей, и прикрикнула на него, резво вскочив с табуретки: — Не мать я тебе, ирод, нет у тебя её! — не сдержавшись, она хлопнула ладонями по деревянной поверхности. — И чести нет, только словечко на спине, а что значит — и мне, и тебе загадка! Но я-то баба неучёная, а ты… хуже разбойника! — Следи за языком, — цокнул вице-адмирал, внимательнее приглядываясь к девушке, чьи песочно-тёплого оттенка волосы, одетые в солнечные лучи, отливали золотом. И красное пятно в волосах — цветок — будто упившейся кровью, льнул к её маленькой головке, подрагивая и будто бы плача, — у меня приказ от Мирового Правительства, вот и выполняю, — Краакас по привычке запустил руку за пазуху чтобы достать подписанный Горосеями документ, совсем позабыв, что ещё не успел одеться. Женщина, перехватив его кисть своими скрюченными пальцами, сжала её, и он посмотрел на неё, не понимая, откуда столько силы взялось в этом одряхлевшем теле: — Ни к чему мне твоя бумажка! — выплюнула она ему прямо в лицо, когда высохшие от старости глаза вдруг засияли, и гнев, собравший остатки сил её души, заставил сердце дозорного содрогнутся. — Нет у нас больше новорожденных, некем больше землю обагрять! Она оттолкнула его руку, брезгливо сморщилась и облокотилась на стол. — Честно?.. Как жалко ему стало эту дурочку Руж, не ведающую, что за дикости встретит её дитя, впервые открыв глаза и увидев этот мир… Вся уверенность, до этого позволявшая не помнить лица заплаканных женщин и их мужей, испарилась, а образы прошлого, будто крылатое воинство, вторглись в мысли, отравляя каждый вдох. — Дурак ты, круглый дурак… Я тебе об том с первого дня твержу, да слушал ли хоть минутку? И сколько детишек-то убили, гады… — и, помрачнев, старая женщина прошаркала к засвистевшему чайнику, бездумно поставив его не на подставку, а деревянную столешницу. Она смотрела на потрескавшуюся краску стен, впервые заметив, как давно выцвел молочно-бежевый оттенок, выбранный сюда сыновьями. И как весело было в её доме, пока на горизонте не замаячил однажды чёрный флаг. Старуха вспомнила, как Роджер с Рэйли однажды унесли её наволочки чёрт знает для какой забавы. Оба, крадясь от куста к кусту словно мальчишки, сняли всё бельё, пока старуха искала в огромном платяном шкафу трофейное ружьё мужа, потревоженная шумом. Через приоткрытые ставни она видела, как нервно шикает Рэйли на капитана, сбившего сапогом садовую фигурку, и как виновато пожимает плечами сам Роджер, начав сдёргивать ткань так, что та едва ли не затрещала по швам. Тут же Рэйли, спотыкаясь, перемахнув через очередное препятствие, добрался до него, пнул его в сторону, обругав на чём свет стоит, и сам принялся снимать прищепки. Тогда, наконец собравшись с силами, она сжала в руках приклад и пальнула в ненавистных воров. В тишине той ночи, украшенной лишь стрекотом кузнечиков и шумом морского прибоя, утробный хохот убегающего Короля Пиратов звучал словно гром среди ясного неба, и старуха так и осталась держать ружьё в руках, прислушиваясь. Её губы дрожали то ли от досады на свою нерасторопность, то ли от всколыхнувшей душу боли, не имеющей ничего общего с воспоминаниями. Спустя много лет, когда конопатый мальчишка с чёрными, как вороново крыло, волосами, спросит её, где похоронена Портгас Д Руж, старуха услышит, как содрогнётся небо, и тем же смехом зальётся ветер в волосах Эйса. И со слезами на глазах она простит Роджеру и смерть мужа, и обоих своих сыновей, и сотни других младенцев, вдруг поняв, что ещё нерождённым Эйс был проклят, и за его жизнь миру уже никогда не расплатиться. Но так ли это важно?..