Мёртвый не скажет ни слова

       Курода привычно уселся на крыльце, размеренно покачивая гуиноми: день как-то не задался. Вчера Курода не мог уснуть, хотя честно пытался — мучил всё тот же сон: мертвенно-бледный Цукишима грустно улыбался, в который раз гладил себя по груди и совершал сэппуку. А потом, словно в приступе, блевал кровью, мухами и желчью. Ужас выловил Куроду из кошмара цепкой хваткой, мужчина не то что бы проснулся — скорее сайрой выпрыгнул из спального мешка. Наконец, он вышел на улицу и в одно мгновение осознал, что дни превратились в одно сплошное месиво.       Кукла сидела рядом, чересчур оживлённо тыкая палкой в муравейник. В своих действиях она была искренней, свободной, даже чересчур пылкой: то и дело оборачивалась и бросала опрометчивые взгляды на хозяина, словно ожидая упрёка. Курода звал ребёнка старым именем по привычке, не по доброте душевной, хотя и создал его для собственного облегчения. У куклы были мягкие волосы, совсем как настоящие, и нежные, кроткие глаза — по-детски округлые, смущённые, сладкого оттенка мускатной дыни. Но чужие. При всём желании, Курода не смог сделать их похожими на оригинал. Покойный Цукишима смотрел с решительной дерзостью даже в семь лет, тогда как кукла могла похвастаться лишь отстранённым взглядом с бликами холуйского налёта.       Мастер задумывался над тем, как много сил нужно было вложить в ребёнка — игрушка оказалась чрезвычайно умной и чуткой, поэтому сама со всем прекрасно справлялась. Курода не знал, что ещё предпринять. Он был циничен и пьян: для него Цукишима всё ещё бодрствовал и щеголял живыми интересами, в то время как для других неусыпно мертвел день за днём. Курода тешил себя надеждой, что искусственное сердце лучше мёртвого, и пока не мог с уверенностью сказать, что совершил ошибку.       — Курода-сама, — тихо поинтересовался ребёнок, — вам плохо? Мне уйти?       — Ты однажды ушёл.       Мальчик промолчал. В стеклянных глазах не возникло ни капли осознания: они были торжественно пусты. Цукишимы всегда смотрел с пронзительным укором, живость пьянила, а это... не то. Курода пытался привыкнуть.       — А потом… Я вернулся?       Курода сжал чашку в руках. Саке в ней всколыхнулось, как когда-то всколыхнулась ярость в сердце Цукишимы.       — Нет.       — Я — это я. Если я когда-нибудь уйду, то вернусь.       — Ну, не знаю, нет никаких оснований полагать, что ты обязательно вернёшься и ничего не случится, — он выпил остатки залпом и теперь как-то устало, даже потеряно поболтал гуиноми, будто саке всё ещё в нём плавало. А потом резко поставил чашку на ступеньку. — Всё это ерунда. Не люблю пустых обещаний.       — Они не пустые, я живой и могу их выполнить.       — О нет, ребёнок, боюсь, это не так. Ты не живой.       — Как же я тогда с Вами разговариваю? Мёртвые не умеют разговаривать.       — У мёртвых хотя бы сердце не из искусственной кожи.       Кукла удивлённо вскинулась и даже выронила палочку из рук.       — Но они же не могут говорить под землёй, у них грязь во рту!       — Мёртвые когда-то были живыми, их тела такими и остаются. В отличие от «неживых».       Кукла это поняла.       — Тогда кто же такие «неживые», если даже мёртвые являются олицетворением неполной жизни?       — Это такие, как ты.       Те, которые никогда не были живым. Да и мёртвыми, по существу, тоже.       Кукла наклонила голову набок. Впервые она не знала, что ответить.       Когда мокрая, прохладная, тусклая ночь опрокинулась на двор, Курода видел мёртвый сон. Никто не был ранимее него: острота чувств губила его, стоило мужчине вспомнить далёкое детство и друга. Запах гиацинтов в доме был вялый, неживой, трупный — так пах Цукишима. Курода проснулся, пытаясь прийти в себя, а потом увидел куклу, лежащую у его колен с покорным вниманием собаки. Она немедленно открыла глаза.       — Курода-сама, что-то не так? Вам приснился кошмар?       Мужчина тяжело тряхнул головой, потёр виски и тут же хрипло кашлянул. В горле засохло.       — Нет, ребёнок, просто… ночь на меня плохо влияет.       — Вам принести воды? Вы очень бледны.       — Не помешало бы.       Кукла, замешкавшись, всё же встала и принесла ему маленькую глиняную кружку, а потом уселась рядом, внимательно поглядывая на хозяина.       — Знаете… Одна женщина сказала, что я очень похож на Цукишиму. Но это же моё имя. Я и есть Цукишима.       Курода на мгновение зажмурился и слабо покачал головой, но ответил совершенно другое:       — Да, ты — Цукишима. Но ты не единственный ребёнок с таким именем: они знали другого Цукишиму, и вы с ним очень похожи.       — А он… он любил Вас так же, как я?       — Хотелось бы верить.       — А почему его нет рядом с Вами? Где он?       Курода указал на алтарь с поминальной табличкой, рядом с которой стояли курильницы для ладана, подставки для палочек, свечки и колокольчики.       Ребёнок понятливо кивнул и обратил внимание на сухую ветку сакуры у алтаря.       — Можно, когда я вырасту, я посажу Вам ещё одну сакуру?       — Если ты вырастишь, — Курода не подал виду, что удивился, однако он впервые посмотрел на куклу так, как если бы она была живой.       Солнечные ванны будоражили дух и грели сердце. Курода смотрел на аляпистые ужимки света, которые вызывали жалкие крохи ностальгии, а потом вспоминал, как в прошлом прямо на этом же месте Цукишима вырывался из его рук и в шутку повторял, что было бы неплохо, если бы Курода умер. Он прекрасно помнил, что тогда ответил.       — Да ты каждый раз приказываешь мне умереть!       Он оглянулся на куклу, которая удивительным образом походила на человека, выкрикивая эти слова. Крохотная доля самодовольства твердила, что Курода неплохо поработал с сознанием куклы. Он недолго гордился, потому что эта гордость перемешалась со знакомой горечью: кукла хороша, но недостаточно. Или, наоборот, недостаточно хороша, потому что Цукишима никогда не восклицал похожих слов.       Рядом с куклой стоял соседский оборванец с грязным лицом. Ребёнок бегал босиком и не имел даже самых неприглядных гэта. На грубом тельце болталось объёмное покрывало с прорезью для головы, которое досталось, по всей видимости, от отца. Пахло от него рисом, тухлой рыбой и мокрыми травами, возможно, зарослями, переполненными мошкарой. Круглое, жёлтое лицо с жёсткими зубами взирало на куклу злобно, горячо. Во взгляде бродила неосознанная жестокость, та самая, что когда-то погубила Цукишиму. В кукле же проглядывалась некоторая жертвенность, что была свойственна оригиналу. Курода, однако, не переставал задумываться, не жалел ли о своём выборе Цукишима, когда совершал сэппуку.       — Верно, потому что ты меня бесишь! Ходишь рядом, дышишь! А ещё смотришь этими глупыми глазёнками, будто совсем пустой!       — Это неправда! Я такой же, как и ты!       — Ты никакой!       Он швырнул в куклу горсть песка, но та даже не шелохнулась.       — Ты даже не закрываешь глаза!       — А должен?       Мальчик покачал головой и ушёл с таким видом, что кукле стало неудобно, по крайней мере, именно так Курода растолковал для себя её жесты: она проверила складки век и попыталась вытащить крупицы песка, а потом резко обернулась назад, как если бы испугалась, что кто-нибудь увидит, что ей не больно.       — Цукишима-кун, — позвал мальчика Курода, — подойди ко мне.       Цукишима подошёл, но как-то неуверенно, неловко, будто знал, что такое стыд. Курода решил, что он охотно имитировал повадки детей, потому что по-другому вливаться в коллектив ребёнок не умел.       — Да, Курода-сама? — кукла примерно села напротив, на коленях и на земле.       — Что ты почувствовал, когда этот мальчишка пожелал тебе смерти? Кукла недовольно пожала губами, прямо как настоящий ребёнок, и, наконец, ответила:       — Несогласие. Думаю, я не хочу умирать. Это же больно? Курода промолчал. Цукишима был готов умереть, несмотря на то, что это было больно.       — Вы разочарованы моим ответом?       — Нет. Ты ответил так же, как и любой человек.       — А что ответил бы Цукишима?       Курода с немалой долей укора посмотрел на мальчика, и тот виновато сгорбился.       — Цукишима-сан умер, но Вы любите его больше, чем меня. Это потому, что я не умер, так?       — Не так.       Тогда кукла вдруг встала и зажмурилась. Курода пытался сделать слёзные железы, но не получилось, это было слишком затратно и невероятно сложно. Только сейчас он понял, как нелепо, но в то же время выразительно выглядит этот дефект на детском лице, которое словно было создано для слёз.       — В-вы… Вы знаете, что Вы очень сухи? Мне неприятно знать, что Вы любите того Цукишиму больше, чем меня. Я… Я не буду сажать сакуру.       — И почему же?       — Потому что, уверен, так бы поступил Цукишима, если бы узнал, какой Вы ублюдок.       Он порывисто схватил гэта и убежал. Курода лишь равнодушно отметил, что чего-то мальчику не хватало. То ли смелости в выражении чувств, то ли частички души, что была в Цукишиме. Он с трудом поднялся и, прихрамывая, зашёл в дом. Весь остаток вечера мужчина собирал новую куклу и смазывал детальки со всей скрупулезностью заядлого мастера. Деревянные скелеты скрипели под его мозолистыми руками так, что этот скрип напоминал тонкие всхлипывания детей. Дерево пахло сладко, неприхотливо, иногда тёмной, ароматной смолой. Разные виды древесины изумляли запахами жжёного сахара и мёда, соленых водорослей и кислой сливы. Он давно привык к ним, но временами Курода забывал о том, что находится в мастерской, и тогда мужчина становился невольным гостем в этом обилии ароматов. Запахи приятно тормошили его, протягивали руку в прошлое, туда, где у него было два здоровых глаза. И где по-настоящему жил Цукишима.       Когда день подошёл к концу, Курода заметил, что кукла так и не вернулась. На котацу, в покрывале тьмы, угадывались очертания ветки сакуры, от которой веяло каким-то бумажным, очень тонким ароматом. Он вспомнил, что когда настоящий Цукишима протянул её навстречу Куроде, она ничем не пахла.       Во дворе переливались надрывные трели цикад, однако мастер уловил среди них детские напевы. Кукла сидела в высокой траве, как дикое животное, которое ещё не успели убить, и пела песню про демона Кагомэ, что прятался за спинами детей и похищал их, если те оборачивались.       Он присел на корточки, заинтересованно поглядывая на Цукишиму.       — И что же ты всё это время делал? Ребёнок перестал петь частушку, медленно обернулся и ответил:       — Ходил к сакуре, хозяин, — кукла немного помолчала, прежде чем ответить, — мне кажется, что земля там не одинока. В ней кто-то спит.       Курода отвёл взгляд.       — Там спит человек.       — У него зелёные глаза?       Курода повернулся обратно к мальчику и не ожидал, что встретит крайне внимательное и озабоченное выражение лица.       — Может быть.       Сумерки скрыли его растерянность. Темнота жадно обгладывала фигуры, тёплая, ласковая ночь не давала замёрзнуть. Воздух слабо касался кожи и будто бы немножко прикусывал её.       — Можно я покажу секрет?       Курода снисходительно кивнул, хотя в глубине души хотел отказаться. Кукла чуть привстала и подошла к Куроде вплотную. Аккуратно наклонилась, прижалась сухими губами к шее. Курода поражённо замер. В этом жесте было что-то неуловимо знакомое, как если бы ему дали потрогать старое дерево, которое он тысячу раз трогал в детстве. Маленькие губы с несвойственной им взрослостью подарили чужой поцелуй.       Курода задрожал, прикрыл глаза руками и почувствовал, как слёзы текут сквозь пальцы прямо в рот. Ночь заботливо смахнула холодную влагу волнующимся ветром. Цукишима больше ничего не сказал. То ли понял, что чужой для всех, то ли отчётливо почувствовал, что любят не его.       Сакура на котацу тихо роняла прозрачный и никому ненужный аромат.