-//-
Кажется, в то время у них с Дейвом было общее всё — общие интервью, общая гримёрка и даже общий номер на период съёмок первой части «Иллюзий». Легко было сойтись на делёжке полок в шкафу и в шуточной драке за кровать у стены, легко было всё чаще и чаще выводить друг друга на (слишком) откровенные разговоры, подключая мини-бар в своём номере, но (слишком) дико было проснуться однажды утром под одним одеялом, и (опять же слишком!) дико было признать, что оба за непозволительно короткое время зашли не по-человечески далеко — назвать это невинным словом «грань» не позволяла советь, так не вовремя уснувшая сном младенца и так же не вовремя проснувшаяся душным утром. Дикость — это слово было бы как никогда правильным, по крайней мере, оно пришло в голову протрезвевшему Джесси первым, когда (не)двусмысленные подколки и шутки в полутонах стали привычкой, а потом привычка (не)двусмысленно ходить вместе в душ и засыпать ближе к рассвету, чуть морщась с непривычки от боли в заднице, трансформировалась в зависимость, не объяснимую ничем — разве что болезнью на всю голову, иное слово на язык совсем не ложилось. Сумасшествие оказалось заразным. Любовь оказалась вирусной. Потому что сам Дейв оказался разносчиком этой инфекции. Четыре тысячи странных ударов сердца толкались в рёбра с каждым прикосновением. Четыре тысячи способа уйти незамеченным рассыпались в пыль с очередным брошенным тяжёлым взглядом. Четыре тысячи поцелуев с едким выдохом: «Fuck», потому что Дейв — блядский пришелец, ни на кого не похожий инопланетянин с широкой ребяческой улыбкой, напоминавшей взрыв яркой кометы, смог сделать то, чего, кажется, Айзенберг боялся всю жизнь. Такие улыбки нужно запрещать законом, вводя категоричное «нельзя» везде, где только можно, потому что уже невозможно понять, в каком месте и как закончится их грубый флирт на грани фола.-//-
— Нам пора бы остановиться, не находишь? — тогда вопрос в четыре утра и после выпитой бутылки бренди казался, в общем-то, формальностью, но хмельное состояние Айзенберга вынуждало его услышать что угодно, что было бы хотя бы номинально похоже на согласие. Но Дейв, допивая остатки алкоголя, лишь дразняще повёл бровью и тесно прижался к чужому угловатому телу, выпаливая предсказуемое: — Нет, Джесс. Теперь ты не отвертишься и не дашь заднюю. У тебя не получится списать всё это на нехилый градус и на отмазку в стиле «один раз не считается». Я не дам тебе этого сделать, понял? Четыре тысячи взглядов-стрел, остро ранящих в самое, чёрт возьми, мясо. Это даже не нежность, не аккуратность и не пафосное «я смогу остановиться!», а злой голод, помноженный на (не)адекватное влечение к человеку, которого и другом теперь назвать абсолютно нелепо и смешно. Друзья не трахаются — прописная истина чёрным по белому, с именными печатями Джесси, поставленные ещё во время учёбы в университете, где гормоны стреляют в висок по разуму два раза, чтоб наверняка и до ошмётков мозга. Друзья не влюбляются — в заботу, в разговоры, во внимание, криво заложенное во фразе: «Ты выглядишь, как уебан, Джесс, прекращай бухать», в непривычно-тонкие, но вдумчивые, исследующие касания, похожие на подкожный приятный ток. Друзья не ревнуют — к ни в чём не повинной жёне, разлуке, сыну и расстоянию — четыре тысячи километров по прямой линии, чёрт бы их побрал и сжёг в неизвестной им преисподне. Но они, кажется, друзьями и не были, — во вселенной Айзенберга вышеперечисленное полетело в тёмную антрацитовую пропасть, стоило осознать через неделю после того, как кончились съёмки второй части фильма. Он был физически выжат, как жухлый лимон, и морально заёбан в затворках внутреннего одиночества, где каждая клетка кричала о том, что он облажался. И кажется, что слишком много «кажется» наслоились друг на друга за время их пребывания в комнате-коробке — надо ли тебе переживать это безумие заново, парень? — Тебе не кажется, что ты слишком вжился в образ? Ты должен мной восхищаться лишь по сценарию. — Но это не мешает мне восхищаться тобой в жизни, — с вызовом обронил Франко, скалясь одной из самых своих блядских, обескураживающих улыбок. — И давно с тобой это? — С год, наверно. — А ты терпеливый. — И весьма сексуальный, — в тон ему сказал Дейв. — По крайней мере, твой член, упирающийся мне в бедро, это с блеском подтверждает. — Член подтверждает, а голова — не очень, — делано-задумчиво протянул Айзенберг, сдерживая проклятую дрожь и чувствуя наглые пальцы под своей футболкой. — Нормальные отношения, чтоб ты знал, не начинаются с секса. И любовь, кстати, тоже, ты в курсе? — А кто тебе сказал, что у нас отношения будут именно нормальные? — отчеканил Дейв, обхватывая свободной рукой острый, волевой подбородок, чуть притягивая к себе. — И сам я разве похож на нормального? — Да, ты псих, — обречённо выдохнул Джесси, ощущая, как его вовлекают в судорожный поцелуй. — Молись, чтобы наутро этот разговор остался в моей памяти… Нельзя было сказать, что Дейв — не из касты отчаянных провокаторов. Нельзя было сказать, что Джесси — тот, кто на эти провокации легко ведётся. Но нельзя было сказать, что у них не было шанса остановиться и одуматься. Четыре тысячи смехотворных шансов завязать, — слишком большой кредит даже для высокооплачиваемого актёра современности, не находите?-//-
Едва Айзенберг вышел из здания аэропорта Пало-Алто, как в голову пришла мысль, что сейчас набирать знакомые цифры на телефоне смысла нет, — если и действовать, то наобум, поэтому в очередном прокуренном такси он едет по хорошо знакомому адресу. В Калифорнии жарко и солнечно — капроновые, почти пламенные лучи колют как шипы, проводя длинные линии, врезаются в кожу и приветствуют с излишним теплом. В Калифорнии тише — по крайней мере, в сравнении с пыльным, мокрым и стоптанным дешёвыми ботинками Нью-Йорком. И в этой Калифорнии, кажется, дожди точно были давным-давно. Джесси успевает скинуть с себя куртку и наконец применить солнечные очки по прямому назначению, когда через час машина останавливается у высотного дома. Четыре тысячи вариантов красиво сказать: «Привет, малыш» в голове — и все, как на подбор, мимо. Дейв не с первого раза слышит, как в дверь стучат — подозрительно знакомые три длинных и один короткий. Дейв замирает, пульс подскакивает и бьёт по вискам, — ему хочется как следует тряхнуть головой, чтобы отогнать от себя осознание того, что ему не мерещится, но ноги почему-то сами ведут его в коридор. Три поворота ключа, и в нос врезается знакомый, чуть древесный запах парфюма и погодной чужеродной влажности. Джесси пытается изобразить победную улыбку на лице — в стиле «эй, парень, согласись, что я умею вытворять крутые фокусы не только в кино?», но вместо этого губы незыблемо дрожат, и при виде растерянных карих глаз щёку приходится больно прикусить изнутри. Франко делает полшага назад, выдыхая никому, по сути, ненужное, но такое надломленное: «Нет». Это слово, это резкое отрицание увиденного, завопившее ум где-то в задворках сознания, хочется крикнуть громче, прибавив к нему парочку отборных матов, но Джесси, кажется, находит в себе силы отлипнуть плечом от косяка и переступить порог, игнорируя то, как парень в последнюю секунду хватается за ручку двери: — Нет, Дейв. Теперь ты не отвертишься и не дашь заднюю. Я не дам тебе этого сделать, понял? Четыре тысячи раз Айзенберг представлял, каков будет их поцелуй спустя два года. И все четыре тысячи раз он промахивался.-//-
После полуночи молния с опытом профессионального снайпера стреляет в нужные невидимые точки, и гром пугает расслабленных жителей солнечного города. Франко кутается в простынь и идёт к окну, игнорируя собственное отражение, промелькнувшее в зеркале — оно отображает все ярко-алые места на крепких плечах и груди, на которых через день появятся неравномерные грёбаные засосы. Джесси, с чувством полного удовлетворения едва успев задремать, открывает глаза и резко переворачивается на другой бок, уже не особо уверенно, в отличие от своего поведения, подавая голос: — Дейв… — Как поживает твой сын? — с готовностью перебивает его парень, даже не думая оборачиваться. — И твоя Анна хоть в курсе, что ты рванул ко мне с целью вспомнить лихие былые времена? Четыре тысячи сгнивших оттенков желчи в этих словах. Айзенберг пытается найти себе оправдание, — миллион первое, чувак, поздравляю, ты перешёл Рубикон! — но вместо этого ему хочется говорить правду — как никогда откровенно: — Я больше не мог. Не мог себя обманывать. И быть без тебя. Понимаешь? — А обманывать других и быть с другими, понимая головой, что уже не можешь, проще? Джесси лихорадочно шарит рукой под кроватью, не сразу находя свои боксеры, и за рекордные двадцать секунд подходит сзади, не зная, какое расстояние для такого разговора будет безопасным. — А ты хочешь сказать, что сам будешь лучше? Элисон тоже живёт во лжи, просто ты пытаешься в себе загасить то, что я уже давно пора бы перестать гасить. — Джесс, — с укором выдыхает Франко, наконец поворачиваясь к мужчине лицом, отображающим горькое сожаление. — Не надо. Всё давно уже кончилось, нас больше нет и не будет. Никогда. Не делай так больше, не своди меня с ума, если я тебе хотя бы чуть-чуть дорог. — Это ты свёл меня с ума. И я тебя об этом, знаешь ли, не просил. — Значит, мы оба ошиблись. И эту ошибку пора исправлять нам вместе. Гром яростно трещит по натянутым швам серого неба, похожего на грязное одеяло, с последними сказанными словами, и дождь разом омывает прогретую землю ледяным холодом — четыре тысячи осадков за последние двадцать лет выпадали здесь. Синоптики не врут. Таблоиды не врут. Джесси не врёт, — этому человеку, заполонившим все его мысли и сердце, которое иногда хочется вырвать из грудной клетки разом при наступлении ноющей боли, не врёт. А Дейв снова обманывает сам себя, уворачиваясь от цепких рук, пытающихся схватить за запястья и широкие плечи, и выплёвывая из себя чёткое: «Уходи». Злые, крупные капли бьют по карнизу, асфальту и чувствительному слуху. Джесси нервно сглатывает и отворачивается, пряча глаза и выискивая взглядом брошенную в разные углы одежду. Через четыре минуты Айзенберг хлопает дверью, не прощаясь, и летит вниз по лестнице, путаясь в собственных ногах. К бледно-оранжевому рассвету он покидает промокший, обиженный город, ставший в такой редкий, уникальный для себя раз тёмным и угрюмым. Четыре тысячи раз он пытался разлюбить Дейва, и никто ему не помешает попробовать ещё раз. Главное — не промахнуться. Четыре тысячи километров по прямой линии — в этом месяце маршрут «разум-сердце-разум» окончен.