Провокатор

      Что такое провокация — знают все. Выйдет на улицу в погожий выходной день журналист и начнёт всех спрашивать: что лучше, вернуть повсеместный беспредел, как в Голубую эпоху, или переловить всех бардов и отправить на каторгу? Небольшая часть, сущие маргиналы, ответит, что в Голубую эпоху на самом деле было лучше, достойнейшие выживали и получали недостижимое сейчас удовольствие. И вообще, раньше было хорошо, развитие и прогресс, не то что сейчас — реакция и застой! Или наоборот: бардов самое время отправить куда подальше заниматься тяжёлым трудом прямо сейчас, а то от них один вред. Нормальные же люди, к счастью, составляющие большинство, скажут, что, оценив обстановку и скрепя сердце, примут-таки одно из этих тяжёлых решений как меньшее из зол, и даже не стали бы осуждать тех, кто в такой же тяжёлой ситуации решит выбрать иное. Разумеется, маргиналы обеих мастей тут же начнут разбирать тех и других респондентов по своим рядам — хотя мы с вами знаем, что это совсем разные люди — и благодарить журналиста за то, что вскрыл истинную сущность людей и сделал ещё один шаг к решительным переменам. Не будем, однако, присоединяться к этим восторгам. Наша, лучшая из возможных, Вселенная позволяет мирно сосуществовать всем, а выбор, предлагаемый журналистом, невозможен даже теоретически. От бардов на каторге толку будет ещё меньше, чем на воле, не то что предотвратить катаклизм, а нынешние особенности технологий не дали бы героям Голубой эпохи, если бы она вернулась, повторить свой успех. Тем не менее, многие считают, что такие вопросы задавать полезно, например, в произведениях искусства фантастического жанра, где подобная дилемма становится возможной благодаря прорвавшимся из небытия волшебным силам, безумно могучим, и со своей дичайше оригинальной логикой. И даже — что в таких провокациях само предназначение искусства.       Не знаю. Но когда жизнь своими чрезвычайными обстоятельствами вскрывает сделанный заранее, но тяжёлый выбор, редко кто отважится сказать, что лучше бы она этого не делала. *** — Вызывает станция слежения, как слышите меня? — Эн, де, труа, катр, говорит «Провокатор»! Кирилл, капитан корабля, не отрывается от руля! — Прекратите паясничать! Формулируйте ваши требования и отпустите заложников! — Каких нахрен заложников? Вокруг меня драное! пустое! космическое! пространство! Куда я их нахрен отпущу? — Послушайте. Вы террорист. Вы держите на борту членов Голубой партии, которых заперли в каютах. Вы отпустите заложников по прибытии в ближайший порт. — А куда я их нахрен дену? Съем? Это больше по вашей части. — Так, сколько вы хотите выкупа? Мы же вас знаем, вы страстный потребитель. — Кто? — Потребитель. Мы видели ваш трёхэтажный дворец. — Я, по-вашему, плохой капитан? Я не заслуживаю своего дворца? — Нормальному человеку столько не надо. Нормальному человеку дворец не нужен. — Те, кого вы называете «нормальными людьми», на свои охренительные деньги летают на Левые Планеты и там попивают кофе, глядя на дворцы, каждый в десять раз больше моего, и построенные вообще хрен знает кем! Только их вы за это называете творцами, а меня — потребителем. И потом все эти творцы прибегают ко мне снимать комнаты и жаловаться, что нет денег. Вот те хозяева дворцов с Левых Планет, губернаторы какие-нибудь и их любовницы — они свои дворцы заслужили? — Послушайте, Кирилл, это всё было триста лет назад. Сейчас совсем другое время. — Какое нахрен время? Вы сами потом будете говорить, что Левые Планеты — продвинутая цивилизация, а наша нет, потому что у них такие дворцы. — Не время строить такие дворцы. У лидера Голубой партии такого нет. — Да. У него скромная двухэтажная халупа на Левых Планетах, которая, когда он её купил, стоила дороже моего дворца в несколько раз. — Теперь стоит дешевле. — Ага. Потому что надо было думать, где ты заселяешься, в центре продвинутой цивилизации или на драных провинциальных задворках. А в вашей партии с этим плохо. — Кирилл! Вы ненавидите Голубую партию. Вы подвергаете их жизни опасности. Немедленно освободите заложников! — Чего? Я сейчас уношу ноги с планеты Уу, и с собой толпу этих гавриков. Извержение уже нахрен разнесло стартовый комплекс. Я бы их мог там оставить! — Вы изверг! Вы могли их погубить! — Вот именно! Я мог бы их погубить, но сейчас эту рвань спасаю! Потому что тоже ведь люди. — За час до взлёта они узнали, что вы капитан. Они могли бы покинуть корабль и уехать на второй космодром и улететь с него. — Куда уехать? Там на половину планеты кабздец! К тому же такая поздняя отмена нарушение регламента запуска. — Вот и нарушили бы регламент. — Вы призываете меня нарушить регламент ради чего? Ради вашей вшивой партии? — Ради людей. Они бы улетели в приличных условиях. Не в запертых каютах, как у вас. — Ага. Да их только выпусти в коридор — так и норовят выдернуть какой-нибудь проводок и перехватить управление. Капитан им не нравится, да. — И правильно. Перехватить управление и передать корабль нормальному капитану. — А с какого хрена? Что я им сделал? — Вы посадили Пардеса и Мари Ренн в одну каюту. Теперь Мари пишет, что её домогались, а Пардес — что Мари подбила ему глаз. — А-ха-ха — рассмеялся Кирилл. Ему, конечно, было не так смешно, как сразу после происшествия, но он очень хотел, чтобы его смех услышали. — У кого был лозунг «Нет домогательствам и насилию!»? — Вы бы их поместили в приличные условия! — Ага. В ночной клуб, где Мари в прошлый раз домогались. — Хотя бы в разные каюты. Почему вы, как сторонник консервативных ценностей, не поделили каюты на женские и мужские? — А у кого был лозунг «Долой неравенство и разделение»? Я устроил тут всё по заветам вашей партии. — По заветам нашей партии каждый выбирал бы каюту и соседей сам. — Так бы они до сих пор выбирали каюты. Вернее, уже бы не выбирали, потому что стартовый комплекс уже того. — В любом случае, вы виноваты! — Перед кем? Перед Пардесом или Мари? — Будете отвечать перед обоими! — Ага. Я, оказывается, должен решать внутренние конфликты между членами вашей партии. И я сам в них виноват! — А кто поселил в одну каюту Зайцева и Капустина? Первый зовёт второго мошенником, а второй первого критиканом! — А вы на чьей стороне? — Не ваше дело. Вы, как я понимаю, на стороне первого? — Да я вообще вашу партию не люблю, но тут вынужден согласиться с ними обоими. Капустин мошенник, Зайцев критикан. — И как они оказались в одной каюте? — Это я вас должен спросить — как они оказались в одной партии? — У нас свобода и разнообразие мнений. Но это мелочи. Вы убили Егалова. — Он совершил преступление — пронёс на борт взрывчатку. Я воспользовался экстраординарными полномочиями капитана корабля и сделал ему аборт. — Вы это называете абортом? — Да. У меня на корабле это называется аборт. — Как вы смеете! Вы управляете как хотите языком, чтобы установить диктатуру! — А что, есть разница! Вы же за аборты? — Аборт — это решение свободного человека! — Я как свободный человек принял решение абортировать Егалова! — Вы не свободный человек! Почему вы не посоветовались с присутствовавшими среди заложников лучшими специалистами по этике и праву? Вы бы приняли свободное решение. — То есть когда я делаю что хочу — я не свободный, а когда делаю что хочет партия — свободный? Да идите вы нахрен. Вы несёте людям свободу — я поступаю свободно без вас. — Егалов лично вам угрожал? — Он угрожал всем. Он мог взорвать весь корабль, и ваших членов в частности. — Он же не выдвигал требований никому! Без вашего обыска никто бы и не узнал о его багаже! — Ваш драный журналист Круглов написал — что мне надо поостеречься, потому что среди присутствующих членов партии есть «отважные бойцы», и им «есть чем побороться за свои права». Мы всех обыскали, и взрывчатку нашли у Егалова. — Вы не имели право никого обыскивать! — У меня было основание — заметка Круглова. Предъявляйте потом претензии к нему. — Вы тоже хотите сделать ему аборт? — Слушайте, я ведь могу объявить террористической организацией всю вашу драную партию. — Круглов не член партии. — Хорошо устроились, я бы тоже не хотел за этого урода отвечать. Но он ведь автор вашей вшивой газеты! — Внештатный. — Постоянный. — Его дело провокация. Он должен был спровоцировать вас на правильные поступки. — Я сделал ровно то, на что он меня спровоцировал. Какие ко мне претензии? И вообще идите на фиг, я тут астероиды обхожу! ***       Голубая партия когда-то была очень популярна среди талантливых людей, и сама распростаняла идею, что настоящее искусство — только то, которое внушает людям её идеалы и принципы. Не то, чтобы это было само по себе убедительно — но очень часто бывало, что простой, ещё не уверенный в своём призвании человек из числа недолюбливающих партию, почуствовав первые искорки вдохновения, брал в руки карандаш (ручку, кисть, музыкальный инструмент — неважно) и мучительно задумывался: не становлюсь ли я таким, как они? не лью ли воду на их мельницу? Некоторым помогало ограничение себя наиболее старомодными формами искусства, у иных проходило и так. ***       Через некоторое время Кирилла вызвал уже другой переговорщик. — Здравствуйте, Кирилл! Я Каплиновский, психолог. Я в своё время ежедневно консультировал губернатора Урукхаева, и он отмечал, что консультации помогали ему успокоиться и разобраться в себе. Я думаю, вам тоже стоит пройти консультацию у меня. Это поможет вам разобраться в себе и решить, что делать в дальнейшем. — Ну, здрасьте! Знаете, был один вождь в диком племени в джунглях. Ему тоже каждый вечер в хижину приводили психолога. Прям говорил — здорово, сначала поговоришь с ним, потом соберётся всё плохое в одно место, потом раз! — и всё, душа освобождается. Одна проблема — психологи быстро кончились. — Я понял о чём вы. Да, вот такой вы сильный и решительный человек. Но для начала ответьте мне на один вопрос. Что вы сделали с телом Егалова? Вы выбросили его? Аборт — за борт? — Не-а. Я запихнул его в каюту Круглова. Может, сожрёт ещё. — Почему? — А вы не читали? Круглов писал как-то, какие хорошие обычаи на Левых планетах — есть мертвецов. А тут и запасы еды кончаются. Вот пусть посидит и подумает. — Как вы смели! А если его обвинят в надругательстве над трупом? Вы же знаете, какие отсталые у нас законы! — Ну это его дело — кушать мертвеца или нет. Вернее, дело партии. Ещё посовещайтесь там, да, лозунгов напишите. — Успокойтесь. Вот поставьте себя на место Егалова. — Слушайте, во время предыдущего извержения Егалов смотался с планеты в одиночку на своём частном корабле — где на одной приборной доске можно сорок человек положить! Да с какого хрена я должен себя ставить на его место? Вот поубиваю с десяток людей, как его любимые повстанцы — тогда и ставьте меня. — У Егалова свои проблемы. Его корабль был несправедливо конфискован. — Ага. За неуплату космопортовских сборов. Сам мне писал, что только у лоха не бывает частного корабля — вот и допонтовался. — Может, вы просто завидуете его и убили его из зависти? — Охренительная зависть, ага. Нет, завидовал бы — посадил бы в каюту к Петрову. Он вот считает, что нормальному человеку не нужен частный корабль. — Вы его боитесь. Вами движет болезненный, неуправляемый страх. — Ха! Когда Егалова арестовали, Круглов написал, что его арестовали потому что боятся, и что сильные люди так бы не сделали. Когда его отпустили — написал, что отпустили потому что боятся, и что Голубая партия оказалась сильней. Я-то злопамятный, а ваши эту пропаганду проглотили и даже не задумались. — Пропаганду? Да Круглов ни разу в жизни не солгал, он пишет только то, что сам чувствует и видит! Не хотите верить ему — читайте дальше официальную пропаганду про то, как улучшилась жизнь простого крестьянина. — Да-да-да. В Голубую эпоху пропагандисты... ну да, журналисты, писали честно про то, как улучшилась жизнь журналиста благодаря правящей партии. А что крестьянину было так плохо, так это он сам виноват, что не хватило способностей стать журналистом. Вот бы конечно, все бы тогда стали журналистами, и было бы всем счастье, хотя жрать, конечно, было бы нечего совсем! — Успокойтесь. Давайте поговорим о важном. Вот как вы думаете, что лучше — вернуть безвременье Голубой эпохи или отправить на каторгу всех бардов? — Знаете что. Вы от меня хотели требований, да? Я не террорист, заложников не беру, но если вы действительно собираетесь что-нибудь сделать для меня — набейте этой голубой партийной роже его психологическую морду. Сделаете всем доброе дело, и мне будет очень приятно. ***       В каждом маленьком клочке пространства, где присутствует хотя бы одна частица вещества, неустанно работает мощная нецифровая вычислительная машина, постоянно решая сложное, многомерное, нелинейное уравнение, выражающее задачу: найти, что будет в этом месте в ближайшем будущем. Можно, конечно, сказать, что поэтому мир полон разума, но что толку, если даже задачу о соседнем клочке пространства эта машина не решает?       Мир полон любви. В каждой живой человеческой груди бьётся способное любить сердце, но кому какое дело, если любят не его? ***       Кирилла по радио поприветствовал известный бард дядя Дима. — Здравствуй, Кирилл! Ты меня помнишь? — Здравствуй, дядя Дима! Конечно, конечно, и очень тебе рад. Хотя ты мне, конечно, вряд ли. — Да. Мне очень грустно, Кирилл. Ты когда-то подавал надежды, ты производил впечатление умного и самостоятельно мыслящего человека, но вот, любовь к консервативным ценностям, свой трёхэтажный дворец, ненависть к Голубой партии привела тебя к заурядничеству и терроризму. Мы даже когда-то считали тебя своим… — Спасибо. Ну не знаю даже. Мне вот сейчас не хочется делить людей на своих и чужих. Да и потом — когда мы были вместе, все как бы считали, что это не определяется политикой, и барду было вовсе не обязательно быть сторонником партии. Хотя все всё понимали, и тем не менее. — Ты, конечно, своим уже не будешь, но всё-таки. Вспомни, как ты любил с нами встречаться, как приглашал нас в свой огромный дом… — Ну да. Кто вам сейчас такой даст, а? — Конечно-конечно, сейчас не те времена. Но мы всё-таки просим тебя: вспомни наши идеалы всеобщей любви, собери в себе вместе всё, что осталось человеческого и бардовского и поступи, наконец, хорошо. — Толку-то! Домой я уже не дотяну, корабль со всей дури несётся на Левые планеты, и решать там мою судьбу будете не вы. — Да, решать не нам, но всё-таки побудь хорошим человеком. Ты ведь это умел. — Хорошим — в смысле поступить как вы скажете? Это я понял. Только на фига мне это нужно? — Мы, увы, не можем ничего предложить тебе взамен. Даже того, что в нашей власти — вернуть тебя в барды — мы, сам понимаешь, делать не будем. Мы просто призываем к тому хорошему, что в тебе есть. — Эх. Знаю я вас — вы же эти… материалисты? бихевиористы? Не верите вы в целостность человеческой души, для вас поговорить с кем-нибудь — это понажимать его кнопочки, подёргать его рычажки, чтобы как из ярмарочной игрушки вывалился нужный подарочек. Только если бы вы признавались в этом перед началом каждого разговора — вас бы никто слушать не стал. Да-да-да, оттого у меня за годы на капитанском мостике и выработалась привычка первым делом переспрашивать — чего вам от меня нужно? Почему вы считаете, что полчаса меня забалтывая и только потом раскрывая цель своего обращения, у меня легче будет что-то выпросить?.. — Кирилл, о чём ты? Какие полчаса, я ещё ничего не сказал! — Извини, дядя Дима, я о своём, наболевшем. Так вот. Все ваши разговоры об «искренности общения», «передаче ценностей», «стриптизе души» никак с вашим бихевиоризмом не сходятся. Один хрен — рычажкии и кнопочки. И подарочки. — Хорошо, Кирилл. Пусть ты сам в эти рычажки не веришь. Тогда я попробую обратиться к твоей цельной душе. Почему бы тебе не сделать доброе дело, пойти и открыть каюты? Как говорил классик — ты тяжёл на подъём, но прислушайся к богам, в которых ты веришь. — Классик, между прочим, призывал наоборот — прислушаться к богам, которые верят в меня. И это существенно. Вы вот смеётесь всю дорогу над верой в цельность человеческой души, дескать, менталитет рабов и всё такое — но сразу же напоминаете мне о ней, как только от меня что-то понадобилось! А моя вера — это моя свобода. Нету во мне нужного вам рычажка, нету, я тут, на корабле, вокруг меня хреновы километры космического пространства, и хрен меня тут кто достанет! — И всё-таки, твоя свобода, Кирилл, это не вседозволенность, а твоя вера не отказывается от деления поступков на хорошие и плохие. А люди, с которыми ты связан, есть у тебя на корабле — Мари Ренн, Пардес, Круглов, Зайцев. Сделай хорошее ради них. — А почему именно ради них? — Они замечательные люди, и очень хорошие барды. — Это ты говоришь, что хорошие — если Мари и Пардеса спросить, что они думают о своём соседе по каюте, у них будет совсем другое мнение. А остальные по-твоему что, сильно хуже? — Остальные ничем не хуже, хотя ты, конечно, скажешь, что они члены Голубой партии и потому плохие люди. Но ты можешь помочь своим знакомым хотя бы ради бывшей когда-то между вами дружбы. — Вот если бы я кого-нибудь из своих друзей назначил помощником капитана, вы бы сами сказали — караул, кумовство, коррупция! А теперь вам это понадобилось! — Да, наверное, это так. Но сейчас не то время. — Ох, да знаю я вас, вам это всегда нужно! Половина, работает у собственных родителей какими-нибудь ассистентами. — Я понял о ком ты. Но это явно не тот случай. Никто не сидит задрав ноги в рубке, получая половину капитанской зарплаты за то, что кричит на подчинённых. Я тебя уверяю, они заняты серьёзной творческой работой, которой учатся у своих родителей с раннего детства, и еле сводят концы с концами! — Ага. Еле сводят, а сами мечтают о возвращении Голубой эпохи, как будто бы тогда во всеобщем бардаке именно их нашлось бы кому кормить. Притом, что сами тогда кто не сдох с голоду, то только потому, что участвовал во всяких крайне сомнительных делах. Понимаешь, дядя Дима, легко всех подряд обвинять в коррупции, а что всё это на самом деле значит? Вот я вожу корабль, получаю за это, прямо скажем, нормально, и на эти драные деньги построил себе трёхэтажный дом. Вселенная, получается, посчитала меня достаточно хорошим капитаном, а я и не против. А когда конфисковали корабль Егалова, оказалось, что у него не все документы на корабль есть, и взносы многие не уплачены, что он сказал? Правильно, что он хороший честный человек, и свой корабль заслуживает, но в наше время его денег на всё немножечко не хватило, вот и выкрутился, как смог. И это вся коррупция! Нету, ну нету там каких-то особенно страшных людей, все точно такие же, как вы, и вы тоже пошли бы выкручиваться ради своего частного корабля, который нормальному человеку как бы и не нужен. — Кирилл, вот тебе есть о чём поговорить, ты уже не хамишь мне так, как хамил Джонсу. — Какому Джонсу? — Тьютору районного отделения Голубой партии. Который вышел с тобой на связь первый. — А, ну этому! Ну ты сравнил — ты хороший человек, бард, я бы даже сказал, мой друг, а это — наглая пустышка какая-то. — Кирилл, это очень авторитетный человек, специалист, замечательный политик и знаток права. — Во-первых, у меня анонимайзер. Ты же против запрета анонимайзеров? — Где у тебя анонимайзер? — В голове. Мне пофигу, кто со мной говорит — хоть профессор, хоть академик. Главное — что́ говорить. Не хотите за себя отвечать — не будет вам авторитета. А этот Джонс порол свою обычную голубую партийную чушь, которую мог бы нести любой подросток, да даже и я сам. А во-вторых, то, что ты его так любишь — так это твоё дело. Ты можешь его партийность считать хоть выше своего таланта, а я её в гробу видел. Сам знаешь, любовь зла. — Кирилл, а скажи мне, ты сам кого-нибудь любишь? Конечно, противники Голубой партии вряд ли сохранили способность любить, но чисто по-человечески? — Да всех я вас люблю! Что ещё с вами делать, с убогими. — Вот и хорошо. Давай ты сделаешь что-нибудь ради любви к нам, а я постараюсь сделать что-нибудь для тебя. — Не, дядя Дима, я не хочу, чтобы ты бил психолога Каплиновского. Как представлю такое дело — ужас. Раз уж решили, найдите для этого кого-нибудь покрепче. — Кирилл, а ты когда-нибудь был влюблён? Хотя бы сам себе в этом можешь признаться? — Был. — В кого? — Твоё какое дело! Впрочем, если не веришь, можешь у неё спросить. Я был влюблён в Мари Ренн. — Может, ты сделаешь хорошее дело ради любви к ней? — Да это было сто лет назад! И уже тогда было ни ей нахрен не нужно, ни кому-то ещё. А теперь тем более. — А она любила тебя? — Да ты что, нет, конечно! — И у тебя не осталось желания сделать для неё хоть что-то хорошее? — Да ну нахрен. Теперь с ней в каюте этот кобель Пардес сидит — а он уже тогда за ней ухлёстывал — вот пускай он ей хорошее и делает! — Но ты же видишь, в каких они отношениях! — Теперь вижу! А тогда я регулярно заставал их вместе, уж и не знаю, что у них там не сложилось. А теперь ты от меня, такого плохого, глупого и злого, требуешь, чтобы я отселил её от Пардеса, такого хорошего, доброго и умного! — Вот скажи только честно. Ты её ревнуешь? Ты это всё специально устроил, ради того, чтобы ей сделать плохо?       Кирилл немного помолчал. В ревности к Мари, столь милой, но совершенно чужой ему женщине, придётся признаться. — Ну может быть. Не удержался, да, хотелось иногда с этой козой сделать что-то такое. Не своими руками конечно. Пойду примирюсь с ней, что ли. Выпущу из каюты, ужин ей приготовлю… хотя да, закусывать придётся трупом Егалова… Слушай, да зря я тебе это всё сказал! Да кто она такая, чтобы я как-то по-особому из-за неё себя вёл! Как будто извержение на планете Уу тоже я устроил! Пошли все нафиг! ***       Многие придают искусству особое значение в решении жизненных вопросов. Журналисты то и дело спрашивают о каждом событии мнение писателей, художников, актёров, и призывают своих читателей: вот! послушайте, что талантливый человек говорит! — правда, исключительно тогда, когда сами с этим талантливым человеком согласны. Когда нет — изо всех сил пытаются отрицать его талант. Некоторые люди даже считают, что если о чём-то красиво рассказать, а ещё лучше — в рифму, спеть, станцевать и снять кино, то во всём можно убедить даже сомневающегося, если он только не полный идиот. Более того, есть даже мысль, что искусство способно изменить реальность, и красиво изложенные вещи, даже если были совершенной фантазией, потихоньку становятся правдой. Звучит, конечно, дико. Реальность за горизонтом прошедшего, увы, изменить никак невозможно, а зрителя, как правило, в чём-то убеждает не талант творца, а нежелание прослыть за несогласие с ним в определённых кругах идиотом; да и сам Станиславский писал, что хороший спектакль обязательно должен быть последовательным и логичным. Однако, небольшая доля смысла в таком запредельном почитании искусства всё-таки есть. Когда логический рассудок не даёт ответа на жизненный вопрос, когда выходит, что определить лучшую из альтернатив невозможно, искусство может призвать наше эстетическое чувство, законы которого не выразимы словами — и оно вынесет решение, которое будет бесспорным просто потому, что о вкусах не спорят. И мы скажем, что в такой-то ситуации такой-то поступок — красивый, и по привычке это будет означать, что он хороший. Но так ли это?