Решает Валентин

Седьмая звезда, храни мой дар, Да не станет слово осколком льда. Кто враг, кто брат, кто уйдет в Закат, Кому яд, кому живая вода... Тэм

1. "...Иногда я мечтаю о том, чтобы всё было можно изменить. Иногда мне даже хочется стать другим человеком. Чтобы жизнь и люди остались прежними, а я прошлый перестал бы существовать. В первый раз такое желание появилось у меня, когда я читал твои записи. Я знал, что ты иногда пишешь, когда выдаётся время. Я знал, что это по-настоящему стоит читать. У тебя особый слог, необычайно ласковый, даже если ты пишешь о страданиях. А писать о чём-то другом сейчас мало кому удаётся. Вокруг нас война. Иногда мне хочется не иметь ни титула, ни звания. Чтобы тебе не за что было назвать меня предателем. Хочется быть искренним и наивным в свои за-двадцать, улыбаться и обнимать тебя без малейшего намёка на нечто большее. Недавно я ждал тебя в твоей комнате, сидя за твоим столом. Жизнь так и не научила меня, что нельзя читать чужие письма, но на этом столе лежали не письма, а... зарисовки. Ты великолепно рисуешь. Особенно хорошо тебе удаются поля и травы, и колосья, и золотое, ослепительное солнце. И нежный ветер. И чувство жизни. Я так далёк от всего этого, что мне больно разрушать очарование твоих текстов, твоих слов, всей твоей жизни - разрушать собой. Вокруг меня холод и кровь, и я не верю, что может быть иначе. Но иногда я мечтаю. Я хочу рисовать поля. Золотые, солнцем залитые; рисовать их на больших холстах тонким грифелем. Бледные, утренние, тонущие в предрассветном молоке — светло-голубой краской, размазывая её пальцем. Горящие, закатные, предвечерние - кровью на твоей коже. И профиль твой: на фоне колосьев и неба. Тот миг, который я вижу тебя перед внутренним взором своим, если захочу представить, столь быстротечен, что я могу заключить в него вечность. Я вижу эту вечность сквозь каждое мгновение, что я рядом с тобой, каждое мгновение, которое я нахожусь там, где ты побывал. Мне кажется, что я следую за тобой по пятам, как циничный, давно и безнадёжно взрослый наблюдатель, который пытается услышать отголоски детства и всё напрягает и напрягает слух, но до него доносятся лишь жалкие обрывки музыки, что никогда не сложатся в единую мелодию. Я не хочу писать книги. У меня никогда не хватит на них ни времени, ни сил, но ты — ты мог бы. В тебе осталось то тепло, которое мы проносим в сердце через года. От меня оно ушло с первыми же моими попытками разложить жизнь по математическим формулам, расписать по юридическим законам. Такие, как я, становятся супремами. Такие, как ты... Одногодки, один выпуск Лаик. Такие разные. Ты прекрасен, и мне страшно думать, что ты можешь измениться. Никогда, никогда не меняйся, слышишь? Не имеешь права. Ты — моя вечность, моя константа, та постоянная, что будет во мне и со мной. И ничто уже не отберёт тебя у меня. Я могу уехать, ты можешь исчезнуть — из страны, из мира, но в моей душе ты будешь жить, и я не буду даже скучать. Я даже не забираю тебя у самого тебя. Я не подчиняю, не обязываю, не хочу съесть тебя целиком, а в наше время это очень распространённое желание. Я ничего не хочу. Ты уже мой. Иногда я думаю, что мне на самом деле стоит уехать. Исчезнуть, испариться, забыть даже старых знакомых, даже тех, кого я считал родными. Даже тех, кого я любил. Кроме тебя. С памятью о тебе я могу преодолеть любые расстояния. Мой разум ничего не забудет, разве что твои тексты, но атмосфера твоих записей - воспоминание намного большее, чем пустые, общечеловеческие слова. Так смешно — я пишу это в темноте, каждое мгновение вздрагивая от того, что где-то в соседней комнате ходит мой граф. Бросить сейчас Талиг, армию, родственников, сделаться настоящим предателем. Дриксен примет меня в свои объятия, я утону в империи, стану говорить на грубом, пугающем языке. Я даже знаю, как меня станут называть. Ты расскажешь им о моём предательстве, ты узнаешь первым, и Жермон нахмурится, покачает головой и замолчит на несколько дней. Он долго ещё будет думать, что я пропал без вести, что я погиб в очередной атаке, а я буду жить, жить далеко и долго с памятью о тебе. Главное, пиши. Пиши не мне и не для меня, пиши кому угодно, только никогда не сжигай писем. Даже если я никогда не прочитаю их, я буду знать, что они были, что они есть. Всё это часть памяти. Часть моей печальной и светлой памяти..." Арно кусает губы и складывает в стопку светлые листы, исписанные ровным, мелким почерком. Валентин любил письма. Иногда это были слова ни о чём, иногда в одном предложении можно прочесть смысл всей жизни. Валентин любил стихи, нежность и жестокость. Валентин любил. Валентин много думал, а Арно просто не успевал — поэтому решения одного всегда опережали решения другого. Поэтому Арно идёт по пятам, а Валентин... Где теперь Валентин? 2. "...Я не мог послушать тебя, потому что ты так ничего и не сказал. Мне приходится решать самому, мне очень многое приходится решать самому. Начиная от выбора места нашей следующей встречи до слов, которыми тебе следует начать письмо старшему брату, сообщая ему не слишком приятную новость. Кто теперь решает это для тебя?.. Ты понимаешь, что сейчас я не имею права написать ничего о том, что происходит вокруг меня. Я служу другой стране и другой чести. Хотя несколько строк и могут описать тебе то, что я чувствую. Здесь холодная природа, холоднее, чем в Придде, но весна очень нежна. Сейчас ещё рано, но через два месяца начнут цвести вишни. Здесь очень серьёзные и молчаливые люди, а дружба — искренняя и настоящая. Я ни в коем случае не обвиняю талигойцев, просто северные характеры оказались мне ближе. Окружающие меня люди не умеют предаваться безумству и, возможно, это лучшая их черта. Конечно, это не Бергмарк и не Рассветные сады. В этой стране много жестокости, очень часто неоправданной, в этой стране... Но дальше я не имею права писать. Это моя страна. Сейчас я — полковник запаса. Звание мне сохранили за значимость, а просьбу некоторое время не участвовать в непосредственных военных действиях с готовностью удовлетворили. У меня хорошее командование, это не Бруно и не какой-нибудь морской Бермессер. Они думают, что мне пока тяжело встретиться на поле битвы с бывшими друзьями. Это не является настоящей причиной, но я предпочитаю молчать. Представляешь, прозвали Язвой. Но я попросил так не называть, мне не очень нравится звучание. Знаешь, наверное, ты всё-таки прав. Люди всегда одинаковы. Тот, кто рекомендовал меня начальству, смог представить меня в хорошем свете. К перебежчикам всегда относятся с подозрением, но в моих планах нет ничего дурного. Помыслы мои чисты, как говорят верующие в Создателя. Если меня убьют по подозрению в обратном предательстве, это будет убийство невиновного перед своей страной. Ты всё ещё пишешь свои баллады в прозе? Если мои просьбы что-то значат, то я прошу тебя: пиши. Ни мысли обо мне, ни войны, никакие иные потрясения не должны затронуть красоту твоей души и сознания. Я прошу тебя верить в иные миры, я прошу тебя мечтать. Иначе в жизни не будет смысла, иначе не выжить..." Арно читает очередное письмо в седле, Арно сжимает зубы и молчит, молчит. Ночью у него будет время ответить, он всегда отвечает, но письма невозможно отличить одно от другого. Возвращайся. Я люблю тебя. Возвращайся. Этот почерк ему незнаком, но в нём осталась прежняя решительность, а дриксен не исказит слов, написанных родным человеком. Арно знает, что Валентин никогда не вернётся. 3. Он научился улыбаться искренней, немного неуверенной улыбкой. Он отпустил волосы, и оказалось, что они умеют виться. Он иногда пишет лёгкие любовные стишки, сравнивая холодную природу с холодностью мнимой возлюбленной. Он немного боится дам и всегда ужасно церемонен в обращении с ними. Он очень внимателен и никогда не показывает, как горд собой. Очень, очень хороший человек, правда, немного рассеянный. Никто не может понять, как он мог предать родную страну. Скорее всего, талигойцы наконец поняли, что их страна разваливается, и он первый из тех, кто решил перейти на сторону более перспективного государства. Никто не может представить его хитрым, холодным, надменным талигойским вельможей. Отто Вайзтанне учит письма наизусть и сжигает над пламенем свечи, одно за другим. Он не имеет права попасться на этих "люблю" и "возвращайся". И он никогда не попадётся. Если Арно встретит его теперь, он никогда не поверит своим глазам. Отто представляет их встречу, и ему смешно. Они никогда не встретятся. 4. — Руппи! Руперт фок Фельсенбург, ты ли это?.. Арно со смехом обнимает старого знакомого. Нельзя сказать, чтобы Руперт изменился, он просто... повзрослел. Но повзрослел ли сам Арно? И нужно ли ему взрослеть, если Валентин просил не меняться?.. Арно ни словом, ни жестом не выдаёт своего нетерпения. Они говорят обо всём на свете: о своих и чужих успехах и промахах, о новостях, о судьбе, о любви. Кончается заказанное вино, приходится дважды подзывать трактирщика. Руппи в Талиге ненадолго, Руппи скоро возращаться, и Арно понимает, что спросить нужно или сейчас, или никогда. — А теперь скажи мне, ты узнал?.. Руперт оживляется, придвигается поближе. — Точно, совсем забыл! Хотел же сразу рассказать тебе об этом. Не только узнал, но и встретился. — Неужто? Ну давай же, не держи в нетерпении. Где? — Не поверишь. На приёме у герцогини Штарквинд. Арно округляет глаза. — И? — Между прочим, бабушка его не знает. Пригласили через приглашённых. Я смотрел-смотрел, а потом подошёл. Хороший человек, не знаю, какой в нём подвох. Руперт пожимает плечами, а Арно снова кусает губы. Вряд ли кто-то мог так отозваться о Валентине. Но он слышит сейчас именно это. — Улыбчивый, но немного молчаливый, — продолжает Руппи. — Глаза печальные. И мундир на нём совершенно не сидит. — А руки? — внезапно вспоминает Арно. — Руки? — Фельсенбург хмурится, пытается вспомнить. — Обычные руки. Нервные, пожалуй. Не знает, куда их деть. Колец я не заметил. Арно молчит, а Руперт смотрит в стол, оживляя в памяти воспоминания. — Знаешь, он мне кого-то напомнил, — наконец признаётся он. — Но я не смог вспомнить. Арно равнодушно поводит плечом. — Вряд ли ты встречал его раньше. Сегодня Арно снова сидит над письмами Валентина до поздней ночи, а в открытое окно лезут ветви цветущих вишен. И Арно рвёт в мелкие кусочки эти светлые листы, исписанные ровными мёртвыми строками, и Арно почти плачет, роняя голову на руки, чего раньше не позволял себе из гордости. И хочется навеки утонуть в этом синем мраке, пройдя в ворота из белых и бледно-розовых цветов, чтобы никогда больше не читать про поля, небеса и невозможность возвращения. Но решает Валентин. А Валентина Придда на этом свете нет. И никогда больше не будет.