Сияние заснеженной пустыни

Марк боится зимы. Того холода, что поглощает памятники и парковые тропинки, пожирает ярко палящее летнее солнце и людей с их желанием жить и забавными плетеными панамами. Он просыпается ночью с ощущением ледяной корки на плечах и висках, долго трет глаза и ему кажется, что за окном, шевеля занавески, злобно хохочет метель. Но вокруг тихо. Марк подолгу сидит на кухне, смотрит в глубину кофейной кружки и видит чужие веки с заиндевелыми лапками ресниц. Темные фиолетовые пятна на лицах. Синевато-мраморные, с побелевшими ногтями руки, тянущиеся к затухающему огню. Смотрит, пока напиток окончательно не остынет, пока утреннее солнце не заблестит на припорошенной снегом коже его кошмаров, пока звон будильника не разобьет сковавшее тело оледенение. Порой кажется, что Марк и сам — зима. Словно застывший в одной поре, где он — первокурсник факультета искусств со страстной тягой к мифологическому чтиву. Где соседнее место в заполненной студеной аудитории постоянно пустует. Где на завтрак — чашка растворимого кофе, и холодное свечение экрана вместо компанейских встреч. Ни больше, ни меньше. Арон рисует на холсте заснеженные парковые фонари и юношу с инеем в темных волосах. Рисует сидящих под обмерзлыми еловыми ветвями людей, обратившиеся в лед фонтаны и погруженные в белоснежный сон города. Он просыпается ночью, чтобы схватиться за кисть. Сидит перед мольбертом, смешивает на палитре голубой, белый, фиолетовый, и не замечает прохлады ночного воздуха, мурашками ползущей вверх по открытой коже. Арон видит лишь беззвездное небо перед глазами и тусклый блеск свежевыпавшего снега, что отражает сияние угасающей луны; до тех пор, пока холст не тонет в лучах восходящего солнца, художник торопится дать жизнь чужим обжигающим виденьям. Марк видит это на одной из лекций по современной живописи. Чувствует хватку невыразимого ужаса, растекающийся по желудку холод, когда смотрит на застывший писанный маслом взгляд. На его ледяную серость, на обрамление тонких белесых от инея ресниц. Смотрит и словно погружается в скрытую коркой зимнюю реку, где, коснувшись дна, видит самого себя. Марк узнает эти глаза. Вечером он в нерешительности сидит перед компьютером, бегает взглядом по клавиатуре. Отчего-то пальцев касается дрожь, чужое имя вертится на языке, но не желает занимать поисковую строку; Марк судорожно вдыхает. Медленно ведёт пальцем от буквы к букве. «Арон Бачински». — «Я понял, что хочу быть художником, в подростковом возрасте», — читает он, — «мне было очень жаль опекунов, которым каждое утро нужно было вставать и идти на работу. Я понял, что нужно выбрать такую профессию, которая будет доставлять удовольствие». На фотографии он — молодой, рыжий, с россыпью веснушек на бледной коже и искрой творческого безумия в зеленых глазах. Улыбается. «Такие улыбки», думает Марк, «любой лёд растопят». Он легко может представить случайные мазки бирюзы и зелени на воротнике чужой рубашки, на щеке, и это кажется ему правильным. — «Моя работа не оставляет меня ни на минуту, даже когда сплю, вернее, засыпаю», — Марк сглатывает, давит на сомкнутые веки, желая прогнать вспыхнувшее воспоминание, и чувствует приходящую на место страха трепещущую надежду. — «Хорошие вещи могут возникнуть только на фоне беспрерывной работы». — «То, что видит художник — это преходящее, и в это преходящее он вносит порядок». Арон говорит: — Важен поиск истины, а не стремление сделать красиво. За его спиной — два ледяных человеческих тела, что смешением масляных красок осели на холст. У людей перед ним бокалы шампанского в руках, и взгляды блуждают по картинам, расходящимся по стенам морозным узором, но ни в одном из них художник не видит нужных эмоций. Напряжения. Волнения. Пробирающего до костей ужаса. — Я назвал выставку «Сияние заснеженной пустыни», — делится он с молодой журналисткой, кокетливо поправляющей прядь волос, — потому что это выражение тех эмоций, с которыми картины писались. Холод, одиночество и блистающее вдохновение. С каждым шагом Марк глубже погружается в свои кошмары. Каждый взгляд на новое полотно, каждый выверенный мазок и завершенный образ — словно взрыв в растревоженной душе, тысячи игл, ледяных копий, вонзающихся в спину. Бесконечный калейдоскоп картин ужасающих. Хоровод из страха и неотвратимости, который завлекает Марка в поток, стоит ему задержаться хоть у одной работы дольше, чем на несколько секунд. Он не берёт предложенное шампанское. Не здоровается с однокурсниками. Он замирает у портрета, чувствует, что не может шевельнуться. Видит темные волосы с вплетенными в них снежинками; доставшийся от отца нос с небольшой горбинкой и переполненные испугом обычно внимательные серые глаза. Видит себя. И ему кажется, что зима уже наступила. Арон до странного счастлив видеть кого-то настолько пораженного. Его бывший университетский преподаватель назвал бы это «синдромом Стендаля», болезнью культурных людей, восхитился бы восприимчивостью молодого человека к искусству, но вот ученик далек от умных изречений; полагаясь на мысль сердца, он чувствует, что за потерянным взглядом и ссутулившимися плечами таится нечто гораздо большее. Но не может этого объяснить. Арон подходит ближе, словно ступает по непредсказуемому льду. Опасается напугать ещё сильнее, когда встает рядом, рассматривает знакомый от угла до угла портрет, а юноша оборачивается и смотрит на него с тем же страхом. С искренней улыбкой на губах художник произносит: — Мне тоже никогда не нравились эти картины. Все эти люди в восторге от них, предлагают огромные суммы за каждую, но они не знают того, что знаю я. Не чувствовали того, что чувствовал я. Он говорит, что чужая боль никогда не приносила ему удовольствия. Плечи Марка расправляются, теперь и сам он выглядит более уверенно. Арону нравится та отстраненность, что перемежается с надеждой в его радужке, когда он произносит тихое «мы соулмейты». И отворачивается, словно ослепленный, стоит художнику кивнуть. — И всё же, — произносит после паузы Бачински, поглаживая запонки на манжетах, — мне стоит спросить, что ты думаешь. О картине. Это часть моей работы. Они смотрят на масляного юношу, на его резко выделенные скулы, посиневшие губы, на тянущийся по открытой шее голубоватую сетку век — прикосновение смертельного холода, и Марк долго молчит. После он говорит, что это не похоже на него. Что в портрете больше ужаса. Больше одиночества. И гораздо меньше жизненного тепла. Арон смеётся, говорит «у страха глаза велики». Марк улыбается. Плотно скрещивает руки на груди, цепляясь за жесткую ткань пиджака, ежится и произносит: — Мне нужна Ваша помощь. Слишком быстро, резко, торопливо. Арон хмурится и задумчиво хмыкает — ему вспоминаются десятки людей, обращающихся к нему на выставках, благотворительных вечерах и улицах, с бесконечными просьбами, увещеваниями, нелепыми россказнями. Но здесь другой случай. А потому он отвечает: — Услуга за услугу. Следит за встревоженным юношей, улыбается: — Наше «предназначение» не влияет на дело. Ты мне — неоплачиваемое позирование, а я, так и быть, посмотрю, что можно сделать. Марк легко выдыхает и соглашается, принимает визитку из рук художника. Обменивается рукопожатием и провожает взглядом удаляющуюся спину, укрытую насыщенно-зеленым пиджаком. — «Родители с сомнением отнеслись к моему увлечению», — читает он вечером, прокручивая в руках разноцветную картонку с номером, — «отдали меня в специальную музыкальную школу, но долго я там не проучился». — «Они погибли в горах, лавина сошла», — стул скрипит до мерзкого резко, когда Марк наклоняется вперед, вчитываясь в строки интервью, — «а дядя тут же перевел меня в художественное училище. Так всё и началось». Он спрашивает об этом на следующий день, сидя на высоком стуле посреди студеной мастерской. Из каждого угла на Марка смотрят глаза его кошмаров, блестят из темноты, а потому он смотрит только на художника, отложившего кисть. Под потоками вечерней прохлады, среди ползущих по кирпичным стенам белых штор, Арон стискивает онемевшими пальцами колено и говорит: — Это было давно. Говорит, что это был простой семейный отдых. Что они должны были вернуться домой, но из-за погодных условий пришлось задержаться в отеле, который накрыла лавина. Он говорит: — Я выжил. А они — нет. И неловко ведет плечом. Марк вспоминает угрожающие волны, поднимающиеся на него в кошмарах, холодные и дикие, с грохотом и визгом пожирающие все на своем пути. Деревья и дома. Животных и людей. Он поднимает голову, когда Арон подходит ближе, смотрит сверху вниз, спрятав руки в карманы домашних штанов, а после спрашивает: — А что расскажешь ты? Марку не хочется говорить — он лишь помешанный на книгах ребенок, надумавший слишком много, — но художник смотрит внимательно и заинтересованно, и, думая, что его не осудят, студент выдыхает: — Ты всё равно не поверишь. Нехотя, пересчитывая пятна краски на дощатом полу, он рассказывает про трехлетнюю зиму. Про страшное бедствие, что накроет весь мир. Говорит про замерзших людей, про города под толщей льда, и голос его дрожит, а зловещие картины глядят из углов, становятся всё ближе. — Это называют великанской зимой, — говорит Марк, не находя в себе сил шевельнуться, — Фимбулвинтер. Апокалиптическая зима, и ты можешь мне не верить, но я знаю, что она наступит. То и дело облизывая дрожащие губы, с блеском в глазах он говорит про погасшее солнце. Про луну и звезды, которым суждено сгинуть в волчьей пасти, и, смыкая трепещущие веки, Марк готов услышать смех, но вместо этого чувствует тепло от объятий, медленно отгоняющее кошмар. Арон шепчет ему: — Я всё видел, — он оглаживает темные волосы, чувствует, как расслабляется тело в его руках, — У меня нет причин сомневаться. И Марк верит ему. А в конце июля идёт снег.