Дети Шини. Глава, которой не было и не будет

Я писала письма. Почти каждый вечер я писала ужасные тупые письма. Я их писала и сразу же удаляла, потому что они получались глупые, депрессивные, да и отправлять их было некуда. Но после становилось немного легче, а к следующему вечеру накатывало снова. Со школой и домашними заданиями складывалось плохо. Ни одной ясной мысли в голове. Сплошная паника и отчаяние. Папа сказал, что я сама себя накручиваю. Да хоть бы и так, но куда деваться от самой себя? На дворе давно наступил апрель, потекли ручьи, светало рано, вороны под окнами свили гнездо, а я никак не могла перестать думать как там и что. Говорят, со временем это проходит. Но нет. Ничего подобного. Не проходило. Становилось только хуже. Зудело, болело, ныло. Высыпало на запястьях какой-то ерундой, которая жутко чесалась и горела. Особенно ночью. Приходилось вставать и держать руки под холодной водой, чтобы хоть немного унять зуд. Но если с руками такое прокатывало, то что было делать с тем, что жгло внутри? Узнать адрес деревни, куда уехал Амелин, у папы так и не получилось. Тот его знакомый, который обещал помочь с этим, неожиданно уехал в отпуск, а второй уволился и на связь не выходил. Что, в общем-то, и не удивительно, потому что жизнь состоит из вечных законов подлости. Мама как-то предложила: «Если тебе грустно, давай заведем собаку». Собаку. Собаку! Это было очень мило и очень жестоко с её стороны. Собаку. Более нелепое предложение трудно себе представить. Самое ужасное, что всё произошло из-за какой-то глупости. Пустой, ничего не значащей случайности. При воспоминании о которой меня разбирала страшная злость. На то, что Амелин такой дебил, невротик и последний эгоист, раз поступил нисколечко не задумавшись о том, каково будет мне. Некоторое время у меня даже получалось ненавидеть его. Ведь до того, как он влез ко мне в душу, я отлично справлялась со своими чувствами. И как он только смог? Я до сих пор не понимала. Я же не хотела, не думала, не собиралась… Но потом мне приснился сон. Дурацкий болезненный сон. Такой реалистичный, что, проснувшись, я отказывалась поверить, что этого не было на самом деле. Мне снилось, что мы едем с Якушиным, Марковым и Герасимовым на машине. Петляем по проселочным дорогам деревень. Погода стоит замечательная. Светит солнце и на деревьях распускаются листья. Я знаю, что мы колесим уже очень долго и всё ищем Амелина. В какой-то момент Марков говорит, что мы никогда не найдем его, потому что ездим по кругу и проезжаем одни и те же дома. А Герасимов отвечает, что в таком случае нужно возвращаться домой. Я начинаю умолять Якушина поискать ещё немного. А он просто кивает в такт музыке и улыбается. Я прошу его свернуть на маленькую узкую улочку, но машина всё равно мчится по прямой. С моей стороны открыто окно, и я чувствую, как холодный ветер обдувает лицо и треплет волосы. И вдруг Герасимов как заорет на ухо: — Вон, смотри! На той стороне! Едва успеваю повернуть голову, чтобы посмотреть туда, куда показывает Герасимов и различаю вдалеке только темную фигурку человека. — Остановись. Пожалуйста, остановись, — кричу я Якушину. А он кивает и ничего не делает. — Почему ты не можешь остановиться? — Если мы ездим по кругу, то рано или поздно снова вернемся на это место, — отвечает он. — Мне не нужно поздно. Я хочу сейчас! Когда в следующий раз мы будем здесь проезжать — это уже буду не я. — В жизни никогда не бывает так, как хочется. Разве ты не знаешь? — Но это же сон, Саша, во сне должно быть всё хорошо. Пусть во сне будет хорошо! Он как-то странно на меня смотрит, говорит: «Совсем ты себя довела» и начинает катиться назад, постепенно притормаживая. И через какое-то время я действительно вижу Амелина. Смотрю и не могу поверить своим глазам — так давно его не видела. Идет себе, занавесившись волосами вдоль серого металлического забора с надписью «Главные вещи на свете — это не вещи», я такой забор на картинке в Интернете видела, в своём узком черном пальто, руки в карманах, за спиной рюкзак. Открываю дверь и выскакиваю на ходу. Это же сон, поэтому мне не страшно, и я не падаю. Но мы слишком далеко отъехали назад, так что теперь нужно догонять удаляющийся силуэт. Бегу и изо всех сил кричу ему вслед, машу руками, но он в наушниках и не слышит. И меня вдруг охватывает такое бесконечное отчаяние, как это во сне бывает, когда изо всех сил стараешься что-то сделать, но никак не можешь. Бегу, а щекам холодно на ветру от того, что они мокрые. Но тут неожиданно передо мной оказывается его спина. Протягиваю руку, хватаюсь за плечо, он вздрагивает и оборачивается так резко, что я врезаюсь в него. Недоумевающе смотрит, и я вижу тёплую растерянную улыбку, как он обычно улыбается, когда чему-то очень рад. Делает глубокий вдох, но я опережаю. Мне почему-то кажется важным успеть сказать это первой. — Я нашла тебя! Теперь ты не имеешь права обижаться. А он стоит, хлопает ресницами и улыбается, как будто ему всё равно, что я там говорю. Как будто это и неважно вовсе. Но глаза у него блестят, и поэтому он крепко зажмуривается, обнимает меня и прижимается к щеке. Чувствую знакомый запах брызгалки от горла и тоже закрываю глаза. Под моими ладонями взволнованно подрагивает его спина, и огромное невыразимое счастье горячей волной разливается по всему телу. И от этого безмерного счастья я и проснулась. Оно было настолько велико, что не смогло удержаться во сне. В приоткрытое окошко сквозило ночным весенним ветром, обдувая мои по-настоящему мокрые щёки. Но возвращение в реальность оказалось отвратительным и таким тяжелым, что я ревела оставшуюся ночь. И если в какой-то момент мне казалось, будто всё начало потихоньку стихать, то после сна всколыхнулось с новой силой. Каждый день, я набирала номер, в надежде, что он в один прекрасный день заработает, но безрезультатно. Страница в ВК по-прежнему пустовала, поэтому я писала письма в никуда. Настя твердила, что если я не буду пить успокоительные, то сойду с ума. Она даже подговорила Якушина, и тот притащил какие-то лекарства. Но я отдала их ему обратно и сказала: «Если хочешь помочь, сходи к Миле и узнай адрес. Тебе она даст». И он действительно пошел. Раза два ходил к ней, но так и не застал. А я вспомнила, что Костина бабушка говорила про соседок, которые ей звонили и рассказывали о похождениях Милы. Можно было узнать хотя бы её телефон. Только, где живут эти соседки, я понятия не имела, а это означало, что нужно ходить по всем квартирам, расспрашивать и объяснять. Потому что я даже имени его бабушки не знала. Несколько дней об этом думала и почти уже решилась, но Марков сказал, что в больнице, где лежал Амелин, должны быть её координаты. И нужно просто «правильно» поговорить с врачом. В больницу мы поехали с Марковым и Петровым. Марков «позаимствовал» у отца бутылку коньяка, пояснив, что это самый убедительный довод в разговоре. Поначалу всё шло хорошо и мы даже попали к врачу, но врачиха оказалась совсем молодая и невероятно принципиальная. И до тех пор, пока Марков не начал совать ей свою бутылку, была готова пойти нам навстречу. Меня она сразу узнала и спросила, как дела у Кости. Я объяснила суть проблемы, а она задумалась. Но когда Марков достал коньяк, сразу вспылила, расшумелась и выставила нас за дверь. Марков очень разозлился и заявил, что это всё из-за Якушина, который не смог с нами поехать, потому что молодые врачихи — это его профиль. А он, Марков, умеет общаться только с солидными и серьёзными людьми. Мы ушли не солоно хлебавши, и я решила, что съезжу на следующий день ещё раз и попробую договориться насчет адреса сама. Толку от этой поездки не было никакого, за одним исключением. На выходе из метро мы встретили одного парня — Никиту, с которым я познакомилась в больнице, когда приходила к Амелину. Говорить нам было не о чем, просто «привет-привет», но какое-то время мы шли в одну сторону, и я из вежливости поинтересовалась здоровьем его друга, соседа Амелина по палате. — Тиф-то? Этому ничего не сделается. Бегает уже, — откликнулся Никита охотно и доброжелательно. — А твой как? — А мой ещё месяц назад сбежал, — не удержалась я. Мне показалось это смешным. — Бросил? — Нет. Просто смотался. — И мы теперь, как полные дебилы должны его искать, — зло вставил Марков. — Пропал, что ли? — Ага, — Петров махнул рукой с беспечной лёгкостью, словно речь шла о чем-то совершенно будничном. — Ушёл из дома и растворился. — Странно. Тиф говорил, что он в деревне живет. — Что? — думала, ослышалась. — А он откуда знает? Никита пожал плечами: — Без понятия. Просто вспоминали больницу, вот он и рассказал. — Стоп, — нахмурился Марков. Значит, они общаются? — Вероятно. — Ты должен это выяснить, — мне показалось, что я не узнаю своего голоса. В конце тоннеля забрезжил свет. — Это очень важно! Пожалуйста. Он задумчиво помолчал, затем кивнул. — Хорошо. Попробую. Мы обменялись адресами ВК, прошли вместе ещё немного и возле Пятерочки попрощались. Домой я летела и в тот же вечер, еле дождавшись когда он появится в сети, написала и спросила, получилось ли что-нибудь узнать. Ответил Никита быстро, почти сразу, что у Тифа якобы есть какой-то контакт, но давать его он отказывается и говорит, что если мне что-то нужно, то может передать. Типа, если человек не хочет общаться — это его личное дело. Меня давно так не бомбило. Личное дело! Ничего себе личное. Попросила дать телефон этого Тифа, чтобы самой объяснить, как он ошибается, но Никита лишь ответил: «Извини» и всё. После чего последовала ещё одна тяжелая бессонная ночь, я то и дело ходила в ванную охлаждать руки. И когда в три часа ночи мама там меня застукала, то объявила, что утром мы идем к аллергологу, потому что больше тянуть с этим нельзя. Аллерголог, женщина в возрасте, грузная, с короткими медными волосами и просвечивающейся белой сединой на корнях, оглядела меня строго и уставилась на маму: — Чего вы её привели? — Да вот, посмотрите, какие руки, — мама задрала мне рукав. — Девочка-то немаленькая, — проскрипела она тем же вредным голосом. — Сама могла бы дойти. — Девочка считает, что у неё всё в порядке, — спокойно ответила мама. — И сама бы сюда никогда не дошла. Еле притащила. Врачиха взяла мои руки в свои и внимательно осмотрела. — А вы у невролога были? — подозрительно прищурилась она. — Да она вроде не нервная, — мама присела на краешек стула возле её стола. — Грустная только. — Вот-вот, сходите к невропатологу. Но раз пришли, я вас осмотрю, хотя, думаю, без толку. Она потребовала раздеться и стала объяснять маме, сколько анализов нам предстоит сдать, для того, чтобы выяснить, на что у меня может быть аллергия. А пока я возилась в углу, раздумывая нужно ли снимать джинсы, на кушетке пиликнул телефон, и на экране всплыло сообщение из ВК. Открыла и не поверила своим глазам. Так и застыла с расстегнутыми штанами. Вертер. Ни привет, ни как дела. Только: «Прости, гадко, наверное, тебе об этом писать, но я дико скучаю. Особенно после того, как увидел эти новые фотки, где вы с Настей возле школы». — Тоня, что так долго? — одернула меня мама. Благо я стояла к ним спиной и телефон они видеть не могли. Спешно застегнула штаны, сунула ноги в сапоги, нацепила кофту. Одевание заняло несколько секунд. — В чем дело? — мама встала со стула. — Мне срочно нужно выйти. Я не могу. Мне плохо. Меня сейчас стошнит. — Туалет в самом конце, направо по коридору, — равнодушно откликнулась врачиха. Я выскочила за дверь, добежала до туалета, чтобы не вызвать маминого гнева, если вдруг она решит пойти за мной. Трясущимися руками попыталась открыть то сообщение, но ничего не вышло. Удалено. И его страница тоже. Что за ерунда? Как так можно? В кабинет я больше не вернулась. Мама ждала в коридоре. — Тоня, что с тобой происходит? — Всё хорошо, — едва смогла проговорить я. — Нет, не хорошо. Сейчас же идем записываться к неврологу. Талон нам дали на две недели вперед, мама расстроилась, что долго ждать, а мне было всё равно. Столько мыслей и чувств нахлынуло разом. Сначала злость и негодование, затем отчаяние, как от того сна, после — полное опустошение. Радовало лишь то, что Амелин хотя бы дал о себе знать. И второе, весьма вероятное: у него есть ещё одна страница, раз он видел мои свежие фотки. Следит себе преспокойно за тем, что происходит у меня, а я, как слепой птенец, мечусь в неизвестности. Ещё один повод возненавидеть его. Однако вместе с тем, пришла и упрямая уверенность: раз он затеял эти игры, то теперь я по-любому достану его. Написала красным маркером: «Вернись, гад, по-хорошему», и попросила Настю сфоткать меня с этим листком в руках. Но та уперлась напрочь, дескать, так писать нельзя. Что, во-первых, увидев слово «гад» он точно не захочет возвращаться, а во-вторых, если у них с Милой отвратительные отношения, требовать от него вернуться — неправильно. — Он что, ради тебя должен жить с ней? Ты о нем подумала? Об этом я не подумала, да и «гад» меня особо не смущал. Должен же он понять, что я расстроена и рассержена. И что ни в чем не виновата! — Напиши просто: «Костя, мне нужно с тобой поговорить». Или: «Костя, ты всё неправильно понял». — Ну уж нет. Когда говорят «ты всё неправильно понял» — это верный признак того, что понято правильно. А у меня не так. Уроки уже закончились, все разошлись, а мы остались в классе. Настя сидела на парте рядом со мной, а я склонившись над чистыми листами А4. В окно светило чересчур жизнерадостное весеннее солнце, как в моём сне, и когда я, щурясь, смотрела сквозь его лучи, то там, в глубине этого света, мне представлялась одинокая фигура в чёрном пальто и наушниках. — Тоня, используй этот шанс правильно, — Настя потрясла меня за плечо. — Если напишешь не то, Костя может больше никогда не объявиться. — Я не знаю, что писать. Это же все увидят. — Ну и что! — из-за солнца я не могла видеть её лица, только серебристое сияние волос. — Какое дело тебе до всех? — И это говоришь мне ты? — Да, я. Потому что это мне есть дело до того, что подумают другие, а тебе нет. Я же знаю. — Тогда нужно написать такое, на что он отреагирует наверняка. — Правильно! — воодушевленно подхватила Настя. — Признание в любви сработает лучше всего. Просто: «Костя, я тебя люблю и всё». И пусть все видят. — Я так не могу. — Как так? Что в этом такого? — Это, это… Нужные слова никак не подбирались. Это было то, чему я так боялась дать название. Расчесанным рукам, бессонным ночам, бестолковым письмам и не проходящей, смешанной с тревогой, тоске. Острой жгучей ностальгии и мучительным снам. В моменты особой душевной слабости мне тоже приходило в голову нечто подобное, но оно казалось глупым и наивным. Абсолютно в духе Сёминой. — Но почему нет? Ты же с ума сходишь, а сказать не можешь. — Ты права. Я схожу с ума. Реально. Насть, я всегда так боялась того, что сейчас происходит, что у меня стойкое ощущение, будто если в ближайшее время ничего не изменится, то со мной что-то случится. Окончательно и бесповоротно. Я уже чувствую холод той пустоты, которая стоит за всем этим. Я так устала. Запястья снова начали зудеть. — Тогда я напишу. На своей странице. И Петрову скажу, чтоб написал. — Не вздумай. — Почему? Гладкая поверхность парты обнадеживающе блестела под солнечными лучами. — Я сама. — Правда? — обрадовалась она. — Напишешь? Что любишь? — Попытаюсь. И я действительно написала. Просто на обычном клетчатом листе. Стыдно мне не было, только очень страшно, что всё останется по-старому. Что это лишь жалкий и беспомощный крик в пустоту. Ещё один шаг к ледяной пропасти. Но нельзя сказать, что ничего не произошло. В течение двух дней я получила восемь сообщений от незнакомых парней по имени Костя, где каждый из них с уверенностью заявлял, что тоже любит меня. Но Амелина среди них не было. Мне даже к ним на страницы заходить не нужно было, чтобы понять это. Его манеру общения невозможно спутать ни с кем. А на третий день по дороге в школу раздался телефонный звонок. Я была уверена, что это Герасимов, потому что обещала до начала занятий дать списать ему английский. Фыркнула в трубку, что я уже иду, а в ответ услышала: — Привет. Это я. Дар речи пропал. Нет, я, конечно, ждала, надеялась. Уже целый месяц и пять дней. Но всё равно не была готова. Повисла пауза, в которой я с трудом подбирала слова, не зная, то ли сразу начать ругаться, то ли не скрывать нахлынувшей радости. — Тоня? Ты узнала меня? — бессовестно поинтересовался он. — Да, — в горле сжался комок. — Узнала. — Как у тебя дела? — Плохо. — А что случилось? — искреннее беспокойство в голосе вдруг вернуло самые тёплые, трогательные воспоминания, всколыхнув накопившуюся боль. — Ты случился! Непонятно, что ли? Непонятно? — неожиданно для себя закричала я на всю улицу, и прохожие, шедшие впереди стали оборачиваться. — Как ты мог со мной так поступить? Это ужасно, это подло! Ни с кем так нельзя поступать! Это гадко. Ты бы мог поговорить со мной. Выяснить. Спросить! Но ты сам выдумал себе чего-то и сам принял решение. И чего ты там увидел? Да ничего! Просто взял и плюнул в душу. Как же я тебя ненавижу! Я не собиралась говорить про «ненавижу». Оно само вырвалось. По привычке. Я бы очень хотела забрать эти слова обратно, но было поздно. — А написала, что любишь, — откликнулся он с усмешкой. — Это специально, чтобы сказать, что ненавижу. — Ну, значит, всё в порядке. А то я как прочел, то сразу очень сильно разволновался. Прям очень. Сначала решил, что-то случилось. Но потом подумал, может твою страницу взломали… — Кость, — примирительно пролепетала я, понимая, что разговор висит на тонюсеньком волоске. — Давай встретимся? — Не знаю, — после некоторого молчания проговорил он. — Это наверное плохая идея. — Почему? — Потому что если я тебя увижу, то уже ничего не смогу с собой поделать. Я вообще плохо с собой справляюсь в последнее время. А если увижу, то всё начнется по-старому, как раньше. Буду тосковать и выть на луну. И это убьёт меня окончательно. Насовсем. Я и так от твоего заявления чуть не умер. Дышать перестал. У тебя было когда-нибудь, так, чтобы вообще не дышать? Не под водой, а на воздухе, ни вздохнуть, ни выдохнуть не можешь? — Если не встретимся, то умру я, — угроза получилась вялая, потому что я тут же начала шмыгать носом. — Эй, — позвал он. — Ты правда расстроена? Честно? Из-за меня что ли? Нашла из-за чего расстраиваться. Я же шучу, глупенькая. Конечно, встретимся. По правде сказать, я поверил тому, что ты написала. Ведь обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад. — Хочешь, я к тебе приеду, если скажешь куда? — Просто остановись. В то же мгновение я застыла как вкопанная, сердце бешено заколотилось и, резко обернувшись, вдалеке аллеи совершенно отчетливо различила знакомую фигуру в малоразмерном черном пальто. Ноги стали ватными, ладони взмокли. И хотя стояло сумрачное апрельское утро мне вдруг показалось, что сквозь небесную серость настойчиво пробиваются солнечные лучи. — Это ты? — прошептала я в трубку. — Это я. — Тогда остановись. Он остановился. — Стой там. — Но почему? — Мне нужно успокоиться. — Ты нервничаешь? — Да. — Я тоже. Секунда и он, сорвавшись с места, бросился ко мне, а когда между нами оставалось всего несколько шагов, неожиданно затормозил и остановился напротив. — Без трубки гораздо удобнее нервничать. Я нормально стою? Не слишком близко? Он разглядывал меня так, словно в первый раз увидел. С откровенной и в то же время ироничной заинтересованностью, точно так же, как тогда, когда мы с Герасимовым пришли к нему. А я не разглядывала, я не знала, куда себя деть. Такая вдруг накатила слабость, что и до обморока недалеко. — У меня из-за тебя вот, — показала расчесанную руку. — А мне, к сожалению, похвастаться не чем, — привычный шутливый тон не мог скрыть волнения. — Больше ничем таким не занимаюсь. В его бесконечно темных глазах на какую-то долю секунды я уловила затаенный страх. Он по-прежнему не был во мне уверен. Сделала шаг вперед. — Амелин, слушай, вот ты помнишь, мне какую-то ерунду рассказывал? Про то, что, мол, нужно кого-то там отпускать? Так вот, это полная фигня! Ни в коем случае нельзя этого делать. Понимаешь? Нельзя вот так запросто отпускать того, кто тебя любит. Это равносильно убийству! — Но я не знал, — растерянно прошептал он. — Я не думал. — А о чем ты вообще думал? Ещё один шаг. — О том, что тебе плохо со мной. — С какого это перепугу? Он замялся. Это был сложный и очень неудобный вопрос. — Думаешь, самый умный? Можешь решать всё за других? Он закрыл глаза, глубоко вдохнул влажный, свежий воздух и, сделав свой шаг навстречу, ухватил меня за куртку, притянул к себе и стал целовать. Горячо, самозабвенно, с каким-то трагическим отчаянием, будто мы не только что встретились, а расстаемся навечно и, прежде чем мои мысли улетели в счастливую безмятежность, я успела почувствовать, как дрожит под ладонью его спина и поклялась себе, что тоже больше никогда его не отпущу.