***
Финальный свисток раненой птицей прострелил мои виски. Пальцы машинально накрыли бешено бьющие вены, будто бы раскаленным ножом срезая испариной легшую боль. Кровь затяжными толчками отдавала по всей поверхности черепа, мощной волной моментально заглушив посторонние звуки, я будто бы сквозь сомкнутые ладони слышал штормом вздымающийся над неустойчивой мутью в глазах гул трибун. Один сектор. Второй. Третий. Половина. Двенадцать часов. Молния раскатом толкнула и подняла на ноги тысячи людей, облаченных в темно-синее. На фоне этого вечернего неба вспыхнули чистые белые и кровавые, багровые, полосы, разделив сплошное полотно слившейся в единую тягучую субстанцию концентрирующей тревогу глубины на живые, трепещущие трехцветные ленты, пульсирующие каждая в своём, особом, ритме. К разрезу королевского синего неба над нашими головами устремился набирающий энергию крик. Гул крови стал отступать от лица, и я наконец разглядел сквозь повисшую вокруг свинцовую синеву скованные общим наваждением лица своих друзей. Республика расцвела и раскрылась ярким салютом в сердцах людей, замеревших на эти доли секунды на местах, до последнего колебания звуковой волны свистка остававшимися их долгом, их крепостью, их миссией, которую не было права переиграть, и отпустила свои цепи. Время наконец перестало растягиваться, как вязкое существо, собралось, как-то все встрепенулось и сделало бешеный рывок, сорвав пелену изоляции с глаз и ушей. Гул захватил и понёс нас друг к другу. Среди вздымавшихся и прорезающих тут и там теплую кисельную плоть воздуха искр меня в который раз обжег немеркнущий и плохо упрятанный за густотой сурьмяных португальских ресниц, твой вечный и ровный, огонь. Секунда, две, три — я измерял их шагами, — и этот огонь касается моей шеи, а ресницы дрожа касаются кожи щеки. Твои объятия часто бывали дразняще-короткими, не оставляя ни малейшей надежды задержать твои руки на моих плечах хоть и на обидное мгновение, и с тем же, пронзающими какой-то мгновенной животной несдержанностью, которую только я один различал в твоей манере держать себя со мной. И вот жар спадает, а твои сильные руки теряют в себе напряжение, и это всегда будет для меня негласным знаком отпустить тебя в ответ. Ты всегда говорил, оставляя мне отвечать, и я не смел даже думать о том, чтобы оставить тебя без ответа, задержать в своих отчаянных объятьях на лишнюю долю секунды. Твоё доверие было таким же разящим, наносящим моментальные рваные раны прикосновением и бороздящим края отстранением в последующий момент, что лишиться его уже не представлялось жизненно возможным. Ты подсадил меня на него, будто бы глупой рыбешке пронзив верхнее небо зазубренным крючком.
Я прокручиваю происходящее в своём сознании, верчу на языке, меняя оттенки, звуки и чувства, пока ты принимаешь поздравления от сокомандников и прячешь свое прекрасное печальное лицо во влажных руках. Смакую твою улыбку и провожу взглядом по приоткрытым искусанным дрожащим губам, по проблеску твоих красивых ровных зубов, я провожаю тебя взглядом, читая контуры тела на примкнувшей к коже тёмной ткани, и ловлю каждый вдох, невольно пропуская удары сердца.Я не думаю, что ты все ещё нужен мне.
Полил холодный дождь.
***
— Vive la France et vive la Republique, mon ami! — задорная улыбка хвастовства плетью ударяет по твоим щекам, задевая ту поверхность моей сердечной мышцы, где в его полость входят эти проклятые трубки-артерии. Я бы вырвал их все резким движением и бросил бы тебе под ноги. Твои эмоции обыкновенно легко читаются на лице, и я не мог бы поверить ни одному пророку на земле, что я не знаю даже оттенка твоих мыслей, сменяющих друг друга так ровно и последовательно в твоей мимике. О, я изучил её в совершенстве, мой маленький принц. Ты бы никогда не смог утаить от меня ни одного своего сомнения подергиванием нижей губы или побегом глаз в девятку. И поэтому я так горько знал уже целые месяцы, что в твоём нутре нет ни градуса притяжения. Такой живой и такой пустой, тряпичная кукла посередине огромной и пустой холодной планеты, с вечно устремленными в черную бесконечность лошадиными глазами в неперестающем поиске, измотавшем твоё существо, и не дающем тебе ни секунды дыхания полной грудью. Ты будто силился разгадать самого себя и всюду натыкался на чёрные дыры. — Sante! непринуждённо наклоняешь голову ко мне, будто бы ожидая одобрения, однако вновь умело вводишь меня в секундное заблуждение, как вратаря, который бросается в угол под парашутным ударом паненки. Такой стиль исполнения пенальти был твоим коронным и вместе с тем горячо любимым. Сколько же твоя игра говорила о тебе самом всем этим сотням тысяч людей на трибунах, она будто бы постоянно выдавала им что-то запрещённое и неправильное в тебе, чего никогда не видел я со всей проницательностью читая движение твоих лицевых мыщц. И вместе с тем все это была сплошная искусная ложь. Такой филигранный, ты жил обманом, потому что не отделял свое настоящее от того, кем ты хотел себя видеть. Ты лгал и мне, отчётливо видящему твою правду. И я не думаю, что ты все ещё нужен мне. Я часто думал о том, нужен ли ты мне, Антуан, оставаясь незамеченным, проходил взглядом по твоим венам на шее, изящным ключицам, длинным аристократическим пальцам, а ты часто пил до вусмерти пьян, пытаясь забыть о пустоте своей брошенной планеты.***
Я никогда не отходил от тебя ни на шаг, когда ты так напивался. Впрочем, если уж ты пил, то ты всегда напивался именно так, поэтому, мне какое-то время назад пришлось напроситься к тебе в компаньоны, чтобы ты никогда не остался один. Я как никто знал, что счастливые люди не пьют так, как пил ты, а ты вовсе, совершенно не умел это делать. Однако ты редко когда замечал, что моя бутылка пустеет куда медленнее твоих. В этот раз я позволил себе расслабиться чуть больше, тем более, что у тебя наконец был повод, чтобы чувствовать себя чуть более счастливым, чем обычно. Кубок финала Чемпионата Мира был твоей заветной детской мечтой, и сегодня, в этот самый день, ты исполнил её, приняв самое непосредственное участие в розыгрыше решающих для сборной голов. И сегодня, в этот самый день, я наконец исполнил свою, не настолько давнюю, но не менее заветную — именно в этот день я сидел с тобой плечом к плечу и делил самый ошеломительный успех в твоей жизни в статусе твоего близкого друга, и самые разгромные эмоции шумели фоном к теплу твоих разгоряченных щёк и моего сердца в душной переполненной ребятами чемпионской раздевалке в Москве. Однако при случайном взгляде в твои потянутые дымкой опьянения голубые глаза в моей голове всплывал тот же вопрос: нужен ли ты мне, Антуан, нужен ли ты мне все ещё, с твоими словами, твоей ложью, моим сердцем и моей болью. Ведь я так и не стал нужным тебе.
***
Тьма за окном превратилась уже в сплошную полночную черноту, когда вечеринка достигла своей медианы. Если изначально средоточие активности приходилось на три-четыре крупные группы, а их участники под африканские мотивы мигрировали по группам за дополнительной порцией алкоголя, то сейчас градус уже достаточно возрос, чтобы в большой компании стало душно и шумно, и все разделились по маленьким группам, обсуждая свои желания, страхи, впечатления и взгляды на дальнейшую жизнь и игру и допивая остатки привезенного пива. Ты сидел в полуопоре на мой корпус, неспешно расправляясь с какой-то по счету бутылкой, уставившись тяжёлым взглядом на Кубок, который оставили с тобой, глядя на запаздывающее выражение твоего лица, стоило кому-то покуситься на перелокацию трофея, словно силился разрешить какой-то внутренний спор с самим собой. Я старался не дышать, чтобы не беспокоить тебя, почти улегшегося на моей груди, и только смотрел на твои напряженно сдвинутые в мыслительном процессе густые тёмные брови. — Лукас, — ты начал весьма серьёзно, если бы тебе пришлось пожертвовать этой бутылкой, — ты свинцовой рукой как-то нелепо стремительно вскинул бутылку с остатками янтарной пенистой жидкости на самом дне в направлении от себя, — или этим Кубком, — свободной рукой ты хотел взять кубок за основание, но промахнулся и, задев его сильным хлопком по пологой поверхности, звучно покачнул его на столе так, что мне через секунду промедления пришлось сдернуть твоё тело с себя и выхватить у тебя из рук золотой трофей, заходивший по своей опорной поверхности. Ты звонко цокнул языком, заливисто рассмеялся, по-французски широко раскрыв рот, полный белоснежных зубов, хотел встать с моих колен, но зацепился футболкой за угол и рухнул, пригвождая меня своим телом к полу. На рефлексе я прижал кубок к своей груди и сильно зажмурился, ожидая удара. Но я услышал совершенно другое. — А если бы тебе пришлось пожертвовать этим Кубком или.. мной? — ты буквально прошипел это, сжав зубы, в нескольких сантиметрах от моего лица. От этого шепчащего французского волосы на моем теле встали дыбом, я расслабил веки и встретился с несводящим взглядом бездонных светлых глаз из-под частокола сурьмяно-черных ресниц. Я полулежал на полу, пригвожденный твоим туловищем, а между нашими лицами был только наш трофей. Я не понимал ничего, в смятении исследуя глазами малейшее движение твоих мимических мышц, но твоё лицо превратилось в литую сталь, и ты все так же не сводил с меня насмешливо-нахального, даже злого, взгляда. — Конечно же Кубком, Антуан, — ответил я как можно серьёзнее, пытаясь совладать с расшатанным голосом и давлением на диафрагму, — не лучшим же другом. Давай встанем? — я подполз спиной к скамейке, продолжая удерживать в свободной руке трофей, добела вцепившись в него пальцами. Ты на пару секунд удовлетворённо отвёл взгляд, после чего вроде как даже собрался встать с меня и дать мне водрузиться на скамейку снова, но я вновь повёлся на твои форвардские уловки. Как только я подобрался и плотно впечатался спиной в опору, оставшись сидеть на полу, ты вдруг опустился мне на бедра, поставив колени по обе стороны от моих ног и плотно прижавшись ими с боков, забрал из моих рук кубок, убирая последнюю преграду между нашими телами, а затем стремительно и резко прильнул к моим губам, грубо протолкнув язык в расслабленный рот, и вцепился руками в плечи. Мои руки не слушались моих мыслей, опускаясь под твою футболку и основаниями ладоней и кончиками пальцев гладили рельеф твоей обжигающей влажной спины, в ответ на что я почувствовал уголок твоих губ, скользнувший в усмешке вверх, ты приподнялся над моими бёдрами на несколько милимметров и скользнул ими вперёд, плотно прижимаясь к основанию моего корпуса. От этого действия мне мгновенно ударило в голову, и я решительно перенял инициативу в поцелуе на себя, чуть выпуская твои губы из своих и кусая до солёного привкуса во рту. Ты отчаянно приник к моему торсу, последний раз нырнув бёдрами вверх и вперед, отчего я сдавленно простонал в твой рот, впиваясь ногтями в кожу лопаток, а ты приглушенно зашипел, сомкнул левую руку полукольцом на моем горле, правой беря меня за волосы и сделал обеими движение, от которого я вынужден был запрокинуть голову и больно встретился со скамейкой затылком. Левую руку ты расположил, слегка сдавив мои скулы и глубоко закончил поцелуй, извиваясь всем телом и будто бы выдыхая всего себя. Оторвавшись от моего лица, ты торжествующе впился взглядом в мои глаза без остатка здравого смысла в них совершенно, затем легонько коснулся одними губами моего лба и почти неслышно произнёс то, что саундтреком к катастрофе обрушило все. — Ça n'arrivera pas, garçon.****