Опиумные войны

У него маленькой ещё нет года, а он приходит домой к этому русскому, гадая, чего ему готовит этот сумасшедший идиот. Верхний Ист-Сайд – это благообразно до зубного скрежета, прилично и чистенько. Модрич знать даже не хочет, какими ветрами его из Испании притащило сюда – хорошенькое такое трансферное окно перед ним открылось, что из какого-то дальнего Подмосковья он рванул в Нью-Йорк после перекантовки в Испании, – к бутикам, богемным ресторанчикам и восхитительно наивной американской мечте. Черышев висит на двери, которую открывает. Ноги его не держат, или он им не доверяет, но цепляется за плечи Модрича он основательно – алкоголем от него на удивление не разит, – неудобно давит в точку выше локтя и пихает коленкой дверь, чтобы та мягко ушла обратно в пазы. Модрич спотыкается о порог гардеробной, – он всегда об него спотыкается, потому что туда ведут раздвижные двери и они постоянно закрыты не до конца, и на них зеркала, которые раздвигают стенки однообразного коридора, создавая детсадовские иллюзии расширения пространства. ‘Дверь в гардеробную закрой, – инструктирует его важно Черышев, который плетётся впереди, в таком неадеквате, что Модрич опять удивляется, как он ходит по этой грани между ‘не дало’ и фатальным передозом, – она снова отъехала’ ‘Сам бы ты у меня, блять, не отъехал’ – думает Модрич, но тащит Дениса до кровати, – там алкоголем тоже пахнёт, но меньше, а в коридоре Чери, похоже, от души поделился с ковролином своим джином или че он там предпочитает так безбожно глушить, не закусывая. Сердце у него ухает в пятки, когда на тумбочке он замечает начатую бутылку джина и открытую пачку таблеток. Часы ухают в углу, – Лука их замечает, когда догадывается проследить за страшным из-за своей невключенности в происходящее взглядом Дениса, – ухают второй час после полуночи уже. Когда он звонил ему сорок минут назад и просил не ждать его, он, блять, не это имел в виду. ‘Да че ты, – фыркает Черышев, когда Лука крутит в пальцах полупустой блистер из под оксиконтина и стеклянный стакан с толстыми стенками, дном которого Денис, похоже, растолóк таблетки прямо вот тут, на тумбочке, – смеешься что ли? Джин пролился, пока я его тащил сюда, для тебя. Не пил. Честно.’ Он корчит какую-то пьяную – с трудом верится, что его с таблеток так, сколько же надо было выжрать, – пантомиму, крутясь на кровати, как будто в судорогах, и Лука сначала правда думает, что этот идиот реально перебрал и сейчас двинет коньки прямо тут, но потом нехотя соображает, что Черышев просто приглашает его присоединиться – сначала смазано тыкает двумя пальцами в кадык, который у него болезненно торчит, потом бровями отыгрывает на таблетки, (машет ладонью, вроде как, или-или, но он то сам, конечно, за отказ от алкоголя), которые Лука с сомнением взвешивает в ладонях, и наконец стучит по матрасу рядом с собой, даже приподнимает бедра пару раз, пошло хихикает и, наконец, затихает. И Модрич, который, вообще говоря, трезвый, как стекло и раздражённый, мог бы послать этого идиота подальше, потому что как, нахуй, можно было так угаситься... без него? ‘Ты трахаться собрался в таком состоянии? – для полноты клинической картины уточняет хорват, но это все действительно какая-то психосоматика, потому что он чистый, совершенно, даже алкоголя в нем ни капли, но ведёт знатно от вен на руках Черышева, таких раздутых, словно его, блять, припадок все-таки хватил, от его громадных зрачков (Лука воображает себе, что они могут лопнуть и чернота эта потечёт по белкам его глаз в красноватых прожилках), которые то мечутся в распахнутых глазах, то изумленно застывают, потому что на потолке проступают красочные образы, и это так натурально, Денис сам верит в это с такой силой, что у Модрича почти возникает желание задрать голову. ‘Да ладно, че ты, – пристыженно дует губы Черышев и с трудом собирает глаза в кучу, чтобы взглянуть, как Луке на ладонь шлепаются сразу две ‘оксиконтинки’, и хотя тот быстро передумывает и выбирает джин, насмешка в нездоровом взгляде ещё долго горит, – было же круто.’ Модрич не спорит, что было круто, когда они, словив мощный приход, в прошлый раз решили поебаться, но тогда они жрали, кажется, че то послабее, а кондиция Дениса сейчас доверия не внушала. ‘Сюда иди,’ – Модрич делает глоток джина прямо из горла бутылки, морщится, потому что это же надо покупать всегда такую дрянь, как будто, блять, пожевал елку, падает на койку и тянется к Денису. Жарко в комнате, потому что кондиционер никто не включал, потому что он вымораживает к херам весь спертый воздух, становится холодно, но духота остается. Кожа у Черышева в мелкой испарине, когда Лука собирает губами ямочки на его шее и груди. У Модрича начинает голова идти кругом, – действует алкоголь, а пока подействуют опиаты, пришлось бы ждать ещё часа полтора, хотя во всей этой фармакологии черт ногу сломит, он даже не вникал, – он пальцами вцепляется в крылатые тощие ключицы Черышева и стонет, потому что ощущений обрушивается сразу столько, что быстро не принять. Кайф начинает приходить, когда Лука закидывает ногу на бедра Дениса, седлает его и начинает имитировать фрикции, не игнорируя и подставленной шеи, и неестественно запрокинутой головы с крутой линией ухо-челюсть–подбородок. Губы у Дениса мокрые, упругие и гладкие: наваждение просто их целовать и обводить по контуру кончиком языка. Но шея... ‘Бабу себе найди, блять, опять потом синяки на всем теле. Неуважение же к партнёру, блять, – возмущается Денис сиплым голосом, трёт глаза, которые режет от яркого освещения, – и ставь ей засосы. Хоть на лбу «хуй» напиши.’ Лука не спорит и не обижается. Это завтра их с Чери будет мучать отходняк – но если с похмельем он справится, то вылавливать Дениса из побочных эффектов оксиконтина ещё не приходилось, максимум марки, – и совестливые мысли, а пока сознание слишком легкое и ватное, чтобы допустить мысль о том, что баба у него есть – жена и что их маленькой ещё нет и года.