Шестнадцать

      Когда раздаётся стук в дверь — Изуку вздрагивает и едва не роняет на пол стопку исписанных листов и давно опустевшую чашку из-под кофе. Уже четвёртую.       — Д-да, входите…       Голос звучит невнятно и сипло — и из-за литра выпитого кофе, и из-за чудовищного зевка, который так и не удаётся подавить.       — Уже час пополуночи, — шуршит Шото, заходя в кабинет. Он, пожалуй, единственный человек, который может по своей воле оказаться в геройском агентстве Изуку посреди ночи. И абсолютно точно единственный человек, которого Изуку рад видеть в это время и в этом месте.        В любое время и в любом месте.       — Мне немного осталось, — неубедительно улыбается Изуку, отодвигая стопку ожидающих своей участи бланков. «Немного» грозит растянуться по меньшей мере до рассвета, но говорить об этом не слишком хочется. Шото и так прекрасно знает о его затяжной войне, на которой были пролиты моря кофе, исписаны десятки и сотни ручек и безжалостно убиты многие тысячи нервных клеток.       Иногда Изуку шутит, что уже мечтает, чтобы руки отказали — только бы не писать отчёты. Шото в ответ всегда хмурится и берёт его ладони в свои, а Изуку, посмеиваясь, просит наложить на него проклятие покалеченных рук.       — Сражаться со злодеями было нашим выбором, — Шото подходит ближе, ставит перед ним чашку, над которой поднимаются и завиваются кольцами клубы ароматного лавандового пара. Изуку вдыхает умиротворяющий запах и вместо «спасибо» бормочет «люблю тебя». Пальцы Шото аккуратно зарываются в волосы, и Изуку хочется закрыть глаза, замурлыкать, вплавиться в эту тёплую ладонь, а ещё лучше — завалиться вместе с Шото на диванчик у стены и проспать хотя бы до полудня. Иногда он так и делает, и Шото заменяет ему успокоительное на ночь, одеяло, кондиционер и будильник.       — Но…       — Но? — Изуку приоткрывает правый глаз. Нельзя, нельзя, нельзя, если он сейчас закроет глаза — он разлепит их только часов через десять, а у него ещё стопка отчётов…       — Но самым страшным и непобедимым злодеем, вполне рукотворным, была и остаётся бюрократия.        Шото даже не улыбается. Изуку обожает его ненапускную серьёзность и манеру строить разговор.       — И я постоянно ей проигрываю, — Изуку смешно, но сил смеяться категорически не хватает.       — Подкрепление уже здесь, — сообщает Шото и подвигает к столу ещё одно кресло. — Ты продержался до его прихода, теперь можешь отдохнуть.       Невозмутимость Шото одновременно бодрит и успокаивает. Как чашка хорошего зелёного чая. Или даже целый чайник. Целая чайная церемония.       Изуку смотрит на чашку лавандового чая и хочет зарыться лицом в завитки пара, слишком похожие на пуховое одеяло.       — А как же твоя война? — спрашивает не засыпающий Изуку, а его недремлющая совесть. — Что у тебя на фронте?       — Затишье.       — Я говорил, что люблю тебя?       — Четырнадцать раз со вчерашнего утра, — Шото улыбается уголками глаз, в остальном сохраняя серьёзное и деловитое выражение лица. Изуку смотрит на него с сонным восхищением и обожанием.       — Ты считал?       Шото не отвечает, подтягивает стопку отчётов ближе к себе.       — Не могу же я оставить тебя один на один с этим злодеем.       — Люблю тебя.       — Пятнадцать.       Шото фыркает и вступает в бой, и Изуку очень старается не отставать.

***

      Изуку просыпается на диване, а рядом лежит и смотрит на него чуть насмешливо и ласково одеяло, кондиционер, будильник, подкрепление и самый любимый человек в одном флаконе.