Как в детстве

— А ты помнишь… ну, как это всё было? — Было — что? — деловито уточнил Теодор. — Ты не помнишь? Борис казался раздражённым, но всего на лишь на миг. Он вздохнул вдруг и оглушительно и, верно, больно хлопнул себя по лбу. — Ну конечно! — Воздух задрожал. — Ну конечно, ты же заболел! Ты не помнишь… — Да что я должен не помнить? О чём ты? — Давай, — он кивнул головой на стол, на недоеденные ещё бутерброды, на бутылку, — сворачивай этот балаган, сейчас будем тебя лечить. Тео стало немного не по себе: всё же страшно было, какими методами взбредёт лечить эту взбалмошную голову сплошь из смеси кровей… — Давай-давай, и не спорь со мной. Раздевайся. Или нет… нет, лучше закутывайся поскорее и бегом под одеяло. Ночь давно. — Ну ты словно только сейчас заметил, — усмехнулся Тео. — Меня ждёт водитель во дворе, я совсем забыл. Позвоню ему пока, — он взмахнул рукой с тесно зажатым между пальцами мобильником. — Слышишь меня? Спать! — гаркнул Борис. Тео, конечно, поморщился. — Странные у тебя идеи, Рождество ведь… — Нет, не странные. Поттер, ты порой совсем как ребёнок. И укачивать тебя надо на ночь, и сказку рассказывать. И вот сейчас, — он довольно хохотнул, — дядя Борис расскажет тебе на ночь одну сказку! — Ты совсем пьян… — И не только. Борис щёлкнул пальцем по экрану мобильника, не щадя его: пластинка жёстко встретилась со стеклом, выдав характерный звук. — У нас с тобой, Поттер, впереди целая жизнь… целая жизнь… целый Амстердам! Или к чёрту Амстердам, меня тошнит от этого города, тошнит от всех этих… правильных лиц, — он пожал плечами. — Мы поедем ко мне! Закажем девочек получше, закажем нормальный обед, накачаем тебя таблетками и чаем — мигом выздоровеешь… короче, жизнь будет та ещё, но завтра! Тео лениво вылез из-за стола, не ожидая даже, что слабость, оставившая его недавно, нахлынет вновь. Он и правда устал. Но не до того, чтобы ложиться спать. Рождественская ночь вообще не была ни в коем образе создана для сна. Для подарков, сюрпризов, для новых встреч, для счастливых детских лиц… вот только всего этого ему уже было много, и Борис пришёл ему на помощь. Подол пиджака летел за ним вслед, как тень, и в вихре скрылся за дверью. Тео вздрогнул, но своего испуга не подал: не для кого уже, только собственному отражению в зеркале — усталому, с мешками под глазами, реально бледному, но отчего-то раскалённому на ощупь. Он как раз стоял в ванне и, жмурясь, щупал лоб. Горячий. Ну ничего… Он опустил руку, продолжая рассматривать себя — то ли критически, то ли всё равно недоброжелательно, сквозь прищур, как чужого человека… такое лицо определённо могло внушить симпатию, могло дать понять — ты интересен мне, ты нравишься. А большего и не надо. Этот человек сам потянется к нему. Вот так вот легко, вот так несложно. Сейчас, впрочем, он выглядел так себе, а вместо прежней уверенной улыбки выходили какие-то потуги и даже складки в уголке глаз. Ну давай. Давай же. Да. Он улыбнулся, не ненавидя этой улыбкой отражение в зеркале, открыл кран и машинально опустил глаза. Борис появился на пороге ванной комнаты быстрее, чем хлопнула брошенная вслед за ним дверь. — Господи, ну и умора… встретить своё Рождество в салоне автомобиля, как я не подумал… надо было пригласить парня, да? — Борис обратил наконец на него внимание: — Поттер! Ты до сих пор возишься здесь?! — Да, я просто… — Ничего не бывает просто, если надо почистить свои зубки, то давай, приступай. Обещаю не смотреть, только… Он рванул крышку унитаза от себя, завозившись усиленно с ширинкой. Теодор спокойно наблюдал за всем этим зрелищем в зеркало, усмехаясь про себя. За спиной раздался долгой вздох. — О-о-о да, наконец-то… будто бы целый месяц не спускал в человеческие унитазы, б-боже… Нет, всё-таки усмешка удалась в отражении, пускай и беззвучно. Борис смыл за собой и опять замельтешил, как прежде: — Ну, что застыл? Прихорашиваться долго будешь? — Надо убрать… со стола. — Давай-давай, — Борис подтолкнул его мягко в плечи, — и не надо убирать, завтра разберёмся. Свалим из этой дыры, вдохнём полным воздухом, а сейчас… сейчас важно твоё здоровье и то, как ты заснёшь. — А где ты будешь спать? Борис рассмеялся. — Да я разве сплю?! Вот видишь, Поттер, а отрицал мне ещё всё: мне хорошо-о, мне норма-а-ально, я здоров, — передразнил он его глупым и жалостливым голосом, — больной — что есть больной! Ничего не помнишь! Столько раз в твоей комнате заваливались — ни разу вопросов не возникало таких? — Ну да, точно… — Ну да-а, — опять передразнил Борис. — Ну да-а-а. — Прекрати, — слабо отмахнулся Тео, неустойчиво качнувшись на ногах, расстёгивая одной рукой запонки — только зачем такие тяжёлые и роскошные взял с собой, в самом деле рассчитывал на праздничный ужин? — Сам пьяный, Поттер. Ложись. — Телевизор… — Я выключу. Только ложись. Воды принести? — Я не такой беспомощный… — Тео усмехнулся. — Хотя, впрочем, знаешь… что-нибудь покрепче шампанского меня вполне устроит. — Вот это уже совершенно другой разговор! Голоса и музыка в соседней комнате прервались, свет исчез и остался лишь здесь, в спальне, над самой его головой. Тео рассеянно теребил пуговицы на воротнике и думал, расстегнуть или нет, позвать по имени Бориса, позвать ещё раз, переспросить, что он имел в виду… — Что ты имел в виду? — А? — откликнулся Борис. Он был сосредоточен на разливании коньяка по стаканам. — Когда ты сказал — я не помню. Что именно я не помню? — Ах, да… Борис стукнул горлышком о край стакана. — Ты про это. — Так о чём ты говорил? — Даже не знаю, как теперь это назвать… о нашем детстве? Помнишь? Помнил ли он его? Тео задумался. Помнил о пьянках, совсем каких-то не детских, запредельных, бесконечных, как космос… и правда — Борис запрокидывал голову тогда и тыкал пальцем в небо, щурясь с непривычки от чересчур ярких звёзд: Вот это да, Поттер… можешь представить, какой ты и одна эта звезда? Какие вы… разные? Во всех смыслах? Он не мог себе представить. Он помнил, что между сном и реальностью было мало разницы, мало и много всего. Лица и разные люди были постоянно: встречали его на тесных улицах, в школе, дома, когда Борис на некоторое время пропадал, специально оставляя свой запах — свою кожу и пот — на тех местах, где был недавно: на обивке дивана, на подушке (несколько тёмных и тонких волос), на кухне, где грудой свалены были тарелки в жирных подтёках, а мусорный пакет полон чем-то стеклянным и истерично дребезжащим. «Какое же дерьмо!» — говорила тогда Ксандра, обращаясь к нему: «Помоги вытащить всё это наружу. Хорошо повеселились со своим дружком?» Особо спорить не приходилось: Ксандре Борис нравился, как бы она ни скрывала это, а ворчала исключительно из вредности и из-за того, что устала. Тео сам понимал, что сваливать на неё всю ответственность было бы бесчестно: та возвращалась домой в разное время суток, валилась на кровать, только и успев захватить с собой из холодильника пару сэндвичей. Отключалась в момент, пощёлкав немного пультом. С отцом и вовсе творилось что похуже. Но он ему обычно не мешал, и Тео тоже, в благодарность, старался не попадаться ему на глаза, пока тот не отлавливал его за шиворот или подзывал к себе, вечно спешащего и тихого: «Как дела, а, парень? Как школа? А как этот… как же его…» «Борис?» «Да, точно!» — и глаза его в тот же миг засияли. Всем было интересно, где Борис, как он, и нравится ли ему в доме. Тео не обижался. Наоборот, он только улыбался широко-широко, откровеннее и честнее некуда; выпаливал: «Хорошо!» Получал в ответ, конечно, недоразумение. «Ну, знаешь… он просто дома сегодня решил переночевать, отец же, всё такое, дела…» «Я когда-нибудь обязательно зайду к мистеру… э-э-э…» — отец быстро терял нить, закашлявшись. — «Ничего, ничего, если хочешь, можешь, конечно, идти к нему — я отпускаю». И всё. Никаких вопросов. Тео не думал о том, что ему, наверное, повезло: Ксандре и отцу почти семь дней в неделю было наплевать на его проблемы, как и на то, что он часто пил, пробуя с Борисом всё, от булькающего и бодрящего, весёлого пива внутри и до водки, которой у них дома было достаточно. «Хороший парень этот твой Борис. Смышлёный…» И всегда в ответ: «Ага… ну да. Так и есть». Никаких вопросов. Хочешь — закажем пиццу? Хочешь? В местном мексиканском ресторанчике обновилось меню… хочешь крылышек? Хочешь — заедем с Ксандрой в магазин и купим вам фруктов? Вы совсем исхудали… И Тео отупело хотел отвечать, расхрабрившись от счастья: хочу, хочу, хочу. Помнил ли он о днях, когда дурачился под партой, в ужасе широко распахивая глаза за стёклами очков, а Борис внезапно манил его, подсказывая кое-что… «Алкоголь? Ты сдурел?!» Его «сдурел» слышал весь класс, поэтому Борису приходилось накрывать его рот ладонью, ударять ногой, толкать острым локтем, тоже делать страшные глаза и предупреждающе выставлять один палец — ты же не хочешь, чтобы нас заметили? Он не хотел и поэтому стойко молчал, а через некоторое время уже сам присоединялся и потягивал сквозь смех пиво — вот умора, наверное, как он придумал, как пронёс… Но дни были слишком коротки, слишком унылы порой, хотя они с Борисом старались размазать все эти унылые будни либо сном, либо приключениями, нечаянно проваливаясь в таинственные лабиринты собственной фантазии, которая и у Тео скоро заработала на полную катушку: «Видишь открытый шкафчик? Видишь? Есть ли там деньги? Пошли проверим, я жрать хочу — просто жесть!» «Pridurok», — ржал он довольно в ответ, но шкафчик подчищал основательно, со вкусом и со знанием своего дела. Помнил ли он и ночах, которые длились гораздо дольше, гораздо больше причиняли боли и разных чувств? Кошмары вперемешку с кошмарами наяву, сладкими видениями, протянутыми руками, тонкими пальцами, сутулыми плечами и — взрывом посреди всего это, огнём, опаляющим нёбо… Тео вновь и вновь опрокидывал в себя бутылку, начав с пива, а потом смешивая это ядрёную смесь со слишком большими глотками водки — воды, воды, воды… Борис приносил этот яд постоянно, воровал его в магазинах и довольно потрясал, зажав всего несколькими пальцами, но вцепившимися хорошо и надёжно — смотри, что я принёс… и он смотрел, он пробовал на вкус, он изучал медленно всё то, что он ему приносил и показывал, и за это сам открывал ему что-то новое — не свою душу, нет, но мир, ибо в душе его было мало того, что могло понравиться человеку, только грязь. Так по крайней мере думал Тео, отворачивался и ждал конца этих ночей, но конец не наступал. А потом он и перестал ожидать. Будь что будет. Будет то, что он захотел. Помнил ли он? О да, да, помнил! Помнил всё от начала и до конца, пускай и не до конца все пьяные разговоры Бориса, которого уже не понимал: столько языков сливалось с русскими матами, которые тоже казались каким-то своим обособленным и очень таинственным, красивым языком… и Теодор повторял, зачарованный blyad, этим словом, коверкая буквы и с трудом выговаривая слог, завидуя, конечно, Борису. У того выходило лучше всего! «Научи меня, научи», — шептал он, подобравшись ночью к нему, не скрывая своего удовольствия от того, что будил его и доставал. Борис всё равно достанет его позже: «Повторяй за мной, повторяй, я сказал, ну!» Язык слушался неохотно от водки и нескольких выкуренных сигарет, которые заполнили и задымили мозг, но именно в такие минуты Тео чувствовал себя близким этому прекрасному слогу, целому народу. Чувствовал себя близким. Кому? Борису, конечно, Борису. Он даже выговаривать его имя научал верно, с корявой такой буквой «р», которую он частенько впихивал в слова, если не уверен был в произношении, и это, конечно, выдавало его с головой. Да, Тео чувствовал себя с ним почти что братом, почти что отцом и сыном, но чем-то более близким: не только по крови, но и по душе, по сердцу — по чему-то такому, что жило и билось внутри него отчаянно каждый раз, когда уходил морок и наступал страх… Он помнил и такие моменты: Борис находил его руку внезапно губами, слепо шаря ими в темноте, обнимал и стискивал под собой, шепча чудно и знакомо что-то на ухо. Тео разбирал иногда, а иногда — нет. Тише, тише, я здесь, я с тобой… спи, Поттер, давай… И он слушался его, улыбался сквозь новый сон, но уже пустой совершенно, без видений и без вспышек, которые болезненно прошивали его до каждого позвонка. В кошмарах он разбирал себя на части и не понимал, как не просыпался от боли, но просыпался зато от того, как собирал по кусочку свою выжженную дотла душу, трупы, навалившиеся на него… Мама, мама… мама где-то… близко. Нужно её найти, нужно позвонить ей, обязательно написать — тише, тише, я здесь… я с тобой. Чтобы маме не было страшно умирать и засыпать, просыпаться… чтобы ей не было больно, а уж он-то точно справится с болью: стиснет покрепче зубы, ткнётся Борису промеж острых и мокрых лопаток, прижмётся щекой к родному теплу… У него есть Борис, а у мамы? Кто её успокаивать станет и жалеть, если не он? Кто поцелуем снимет усталость и боль, и жар? Тео чувствовал за собой эту ответственность, но Борис ему не позволял: «Давай спать, не дёргайся, Поттер… я здесь. Ты опять видел дурные сны?» Он кивал, сглатывая слёзы, зная, что в темноте всё равно тот не набредёт на них, не коснётся губами, но — что-то происходило и он поднимал тяжёлую, свинцовую голову, разлеплял глаза, щурясь, и замечал всё. Ох, Поттер, дурень… Он так счастлив был слышать эти слова день за днём и покорно потому прижимался к нему, ища поддержки и помощи, протягивая руки… смотри: я — сдаюсь, я — весь, ничего не изменится и никто не убежит ото лжи… Борис слепо нашаривал слёзы и стряхивал их на простыню и подушку, высушивал своей рукой. Так было лучше. Так было лучше… для всех. Помнил ли он это? Помнил не только то, как складывался пополам… помнил не только слёзы, не только пьяный угар и ужас… Я здесь… тише, Поттер… это я, это просто… я. Ему хотелось верить: это просто ты, Борис. Просто ты, бесшабашный, без тормозов, без будущего и без настоящего даже: твоё прошлое, как и моё, сыпется на нас сверху, только моё отчего-то тяжелее — давит на грудь и сжимает тисками виски, пытается проломить рёбра, которые ты защищаешь, расставив руки — нет, не смей! — это всё просто ты, Борис, не двойник и не копия своего отца или матери, не брат-близнец своего друга, затасканный Котку, укуренный, с маркой за щекой, с затуманившимся взглядом, с взглядом — тоже тяжёлым и непроницаемым, но со смехом — счастливым, безудержным, в котором ничего не стоило услышать акцент. Просто ты, Борис, один такой на весь мир, и именно ты выпал в моей жизни. Просто ты — худой и изнеможенный, черпающий энергию из себя; просто ты — одни браслеты, одни кости, одни волосы, упавшие на лицо, одно дыхание, одно на двоих, тоже пивное и тягучее, засасывающее в себя, и всё — родное, что с тобой, кажется, уходит от меня… ты отдал её в с поцелуем, когда я уезжал навсегда, в Нью-Йорк, чтобы я скучал поменьше и отвыкал без тебя, без твоего уверенно плеча, ну, а ты… справишься как-нибудь? Просто ты, Борис… Помнил ли он это? Мысли Тео за несколько минут размокли до яичницы на сковороде, но быстро собрались в кучу, хотя он и чувствовал, как что-то всё равно подтекает с краёв и так стремится выйти за рамки — зашипеть на плите и лопнуть… — Давай, Поттер, у тебя совсем потерянный вид. Врач тебе не нужен, но помощь — это точно… представить себе не могу, как ты жил, как ты справлялся без меня всё это время… с этим пальто носился… — Ты бросил меня, — произнёс он уже не в первый раз, смотря не на него, в стакан, полный коньяка. — Ох, да не дури ты. Это я-то?! Я?! Я спас нашу шкуру! Пей до дна. Тео вздохнул и опрокинул в себя стакан, не пролив ни капли. Алкоголь обжёг достаточно болезненно, но старые раны быстро-быстро залечил спасительным теплом, поднимающимся из груди… Он забрался на постель с ногами, подняв голову и ожидая уже его. — Ты так и будешь… стоять? — Nie, ну ты что? Подвигайся. Тео подвинулся, освободив ему место возле своих ног. — Пока я проворачивал все эти дела, знаешь… я много о чём думал, очень много думал. — И о чём же больше всего? — О нас, Поттер, о нас, а о чём ещё? — О картине… — Нет, картины и все эти мастера не стоят того, чтобы забивать ими голову. Ну, — он потёр переносицу, взбалтывая свою порцию, — может, и правда стоят, может — там что-то есть в них особенное, что я пока ещё не могу понять… но есть вещи поважнее искусства по ночам, когда не можешь уснуть. Вроде и должен, вроде и хочешь, вроде и жмуришься и сопишь себе в подушку, а мысли всё равно всякие тёмные оказываются сильнее, потому что — нельзя. Вот так вот, Поттер, просто нельзя. Потому что мысли запрещают тебе спать. — Я знаю… какого этого. — Ну, наверное. А я вот с этим редко сталкиваюсь. Не получалось ещё у меня так запасть… страшно. Может, из-за нервов? Но времени у меня всё равно было до рассвета много, чтобы потом… Он хитро и заговорщически подмигнул, дразня грубым и низким голосом: — Мистер Павликовский, мистер, мистер… как моего отца прямо — ну? — Что — ну? Он терпеливо отозвался: — Как моего отца кличут — тебе нравятся? Вот и у меня тот же уготовлен путь: всякие там дорогие часы, бешеные, короче, цацки, машины, а внутри — только грязь, не пустота… лучше бы и пусто там было, чтобы пыль даже не приходилось стирать. — Ты не такой же, как и твой отец. Ты… другой. — Ну конечно! — хмыкнул Борис. — Куда мне до него… семья вот, всё есть… но он тоже будто был тогда каким-то уродом, мать бы за такого не пошла, если бы знала, что дальше будет. Да никогда бы не пошёл. — Борис… Тео не знал даже, что сказать: успокоить его, пожалеть, приободрить? Обнять просто и пообещать, что всё будет нормально? Нет, так и не успел. Борис — он всё тот же, по-прежнему перебивает и по-прежнему не даёт ничего толком сказать. Прежний, его настоящий Борис… А потом вспоминаешь, что кроме Бориса никого у него нет. Отец мёртв. Мать и подавно… от этих мыслей не тяжело уже давно, но как-то неспокойно. Что-то с этим надо делать. Уже пора. — Нет, ну да какой я Борис, сдурел, что ли? — он заулыбался. — Мистер! — Прекрати, да что же ты заладил… — Все мы ноем и жалуемся, ага, ты прав. Всё мне не так… — И о чём же ты ещё думал ночью? — Ты сам эти предрождественские ночи в страхе и ужасе не проводил, а? В мыслях? В мыслях, от которых хочется убежать? — Да… — Тео усмехнулся. — Угадал. Вот ты убежал, а я не справился. — Он обвёл взглядом комнату. — Сам видишь. — Мы исправим это дело, Поттер, ты ещё увидишь! Ещё пожалеешь, что сказал мне об этом… Они оба, почувствовав и поняв что-то понятное только им, рассмеялись. — Да уж, я жалею постоянно о том, что познакомился с тобой! — Правда? Тео отрицательно помотал головой. — Ни разу! Новый взрыв хохота. Борис еле держался теперь за края движущейся и вздрагивающей кровати, боясь свалиться самому себе под ноги, запутаться в них и окончательно дойти до крайней точки. — А ты, оказывается, смешной… — Оказывается? Теодор небрежно двинул бровями так, как это обычно делал Борис — вопросительно изогнул и добавил пару складок на лбу. Борис подмены не заметил и охотно ответил на этот знак своим: — Ну в самом деле! Смешной… как раньше. И здесь они оба замолчали. Прекратили так же быстро, как и начали. Амстердам не замолкал по ночам, и особенно — в праздничные дни: за окном, когда Тео отвёл глаза, взлетел под небо салют, и только позже он услышал громкую и резкую вспышку. Ракеты взлетали одна за другой, разлетаясь на мелкие осколки и, верно, раня кого-то прямо в сердце. — У тебя нет фейерверка? — Что? Борис… — Не смотри на меня как на полнейшего придурка. Все так делают под Новый год! Выпивают, веселятся, громко говорят и запускают в небо фейерверк… — Но сейчас не Новый год. — Рождество? Ну и какая разница? «В самом деле, — подумал Тео, — а какая, к чёрту разница, что праздновать и в какой именно праздник умирать или рождаться?» — Нам надо обязательно когда-нибудь запустить фейерверк. И обязательно на Новый год, в полночь — и по Москве! — Будет светло, разве нет? — А даже если и будет, ну и что? Пускай! Я хочу праздновать новый год в то же время, что и все европейские страны! — Борис… — перебил он его. — А? Борис тут же встрепенулся и замолчал. — Что ты ещё надумал… про нас? — Я надумал, что ты не очень сильно изменился с тех пор, как я видел тебя в последний раз в Вегасе. А если и изменился, то только в лучшую сторону. Раньше ты был… бледнее как-то, молчаливее. Ты и сейчас тоже такой — въедливый до мелочей, собранный и натянутый, как струна, но не запуганный. С тобой одно удовольствие пить — ты это знаешь? Тео улыбнулся и опустил глаза: коньяк, направляемый уверенной ладонью, услужливо подлил как можно больше. — А ещё ты хороший слушатель. Хотя иногда, если честно, так и хочется тебя этой улыбкой огреть, чтобы ты выдал что-то по-настоящему живое, что-то… что-то стоящее, прямо какие-то чувства. Но нет, ты непробиваем и надёжен, как стена. Выпьем за эти твои черты? — Ну, валяй. Мы чокнулись. Борис хитро цокнул языком, видимо, распробовав коньяк. — Хорош, очень даже ничего… быстро разберёт — такой крепкий… они тут определённо знают толк в градусе. — Поэтому, наверное, мой минибар и настолько просторный. — Это всегда такое в отелях — настоящие жлобы, много не дадут… причём не за алкоголь больше боятся, а за номер и за свой отель. Понаедут ещё, разнесут… О стенки стакана в третий раз ударились волны тёмной жидкости — Но… ты всё-таки помнишь, как это было? Тео хмуро кивнул. — Всё-всё… что бы мы ни делали? — Всё. И он не лгал: он не представлял даже, что мог забыть. — С годами, конечно, какие-то фразы вытираются из памяти, лица… я уже и половины всех самых красивых девчонок школы вспомнить не могу. — Нет, я не только про это. Я про нас с тобой. — Помню… — Ты тоже мне так говорил, но потом оказалось, что ты ни про картину не помнишь, ни про… — Я был пьян! — запротестовал Тео. — Очень… очень юн и пьян! — Да ты и сейчас пить не научился, всё такой же юный, пьяный и забывчивый. Мы с тобой много что делали… пьяными. — Тогда уж сразу — почти всё. — Нет, не всё… по ночам я иногда трезвел и был в сознании. Это своего рода… проблески моего разума, который постоянно спит и просыпается изредка, чтобы напомнить мне о чём-то и тут же убраться на место. Будто бы он там и вовсе не при чём, не при делах. — И что же, например, напоминает? — Каждый раз, когда вижу этот твой совершенно потерянный взгляд — напоминает… — Борис шмыгнул носом. — Я и подумать раньше не мог, вернее, не думал и старался не думать, как много ты мне дал. Когда ты уехал, то я долго в таком пьяном угаре непрекращающемся был — наркота, деньги, бабы, очередная понюшка, немного травы для того, чтобы подняться с ног, а там тебе уже колёса суют за щёку — жуй, мол… мне некогда было вспомнить о тебе. А когда немного протрезвел, то так больно и стыдно разом стало, неспокойно. Сразу — где он, что он, как с ним? Нашёл, что искал? Справился? Он покачал головой. — Ох, трудно это было — сразу всю тоску, что душил в себе, наружу выпустить… осознать ошибку… надо было брать тебя подмышку и вместе с тобой сбегать к чёрту, мне бы повезло, я и ещё кому-нибудь в твоём Нью-Йорке понадобился и понравился… я бы тогда из штанов вылез, натурально так. — И как же ты справился? С тоской? Он пожал плечами. — Да вот просто — справился… запретил о тебе думать, потому что у Поттера, понимаете ли, новый мир, новая жизнь, без меня… зачем я ему такой? Ты бы наверняка, если бы мог, все воспоминания обо мне, — он покрутил пальцами над головой, — взял и вырезал. — Я никогда не забывал о тебе, Борис. Даже искал, если бы знал, где тебя можно искать. А потом… так внезапно… — Ага, я и сам не ожидал увидеть тебя… внезапно, спустя столько лет… — Да, так и есть. Тео качнул теперь уже немо головой, потёр переносицу, чувствуя, какой медлительной и ленивой становится постепенно его рука — тяжёлой и совершенно неповоротливой. Пальцами стало сложнее двигать. Видимо, именно так сегодня подкрадывается к нему сон, очень похожий на оцепенение и паралич всех конечностей, всего рта. — Так ты искал меня? Тео кивнул. — Конечно… в интернете, когда можно было. Первое время повсюду вылавливал какие-то новости, но о тебе вообще не было ни слова. Оказывается… — он усмехнулся, — оказывается, так много Борисов помимо тебя. — Ну конечно, дурень! Борис заливисто и заразительно рассмеялся, чуть не расплескав виски прямо ему на живот и на покрывало. — Господи! А ты что, не знал?! Давай выпьем за это открытие! Тео не сопротивлялся — отдался ему весь, его голосу, его странным мыслям внутри этой головы — всё-таки влажных и давно не стриженных волос, тёмных, отливающим чем-то за углами и выступами черепной кости. — Давай… Тео правда первое время думал, что Борис — это один Борис на миллион, но даже в штатах, оказывается, Борис был не на миллион, хоть на несколько тысяч. Но такой Борис… — Чёрт, блин, Поттер… давай, выливай эту дрянь, что мы тут распустили. Тео удивился и, подыгрывая ему и его жестам, попытался также легко и естественно повести бровями. Не удалось — он всего-то застыл, широко распахнув глаза и приоткрыв рот. — Давай, — он потянул к себе стакан, грохнул об комод. — Тебе не стоит пить — вдруг ты опять что-нибудь забудешь? — О нет, — Тео улыбнулся, — эту ночь я точно никогда не забуду. Я… я научился вспоминать. Я вообще всю свою жизнь только и делаю, что вспоминаю. — Что именно? — Разное… — Постоянно. — Да, точно. И теперь я, кажется, понимаю, какой же камень… свалился с души. — Ну да, облегчение! Давно пора было это устроить. Ну ничего, — Борис хлопнул его по плечу и наклонился. — Теперь ты да я, ты да я! Как и раньше, а? — Точно… Тео зажмурился и кивнул, чтобы не передумать. Что же делать ему теперь — куда бежать, от кого спасаться? Чего бояться, над чем дрожать? Точно… большой камень свалился с души, на его месте — сосущая пустота, и лучше бы что-то заполнило его, запузырилось там, ожило… — Есть теперь смысл?.. — Эй, Поттер, ты чего? — поддел его Борис. — Всё же кончено. — Да, всё… ты знаешь, что теперь делать? — Ложиться спать, потом завтра, утром, ехать в… — Нет, нет, нет! Я не об этом. — А интересно ли жить, когда знаешь всё наперёд? Будто бы и дел у тебя никаких не осталось. Вот приедешь в Нью-Йорк свой, разладишь всё, а потом придумаем, что же делать… — Нет, но так же нельзя… Борис помахал ему ладонью перед лицом, но тот даже не дёрнулся, не моргнул, не отстранился — только замотал ещё больше головой. Последние события наконец настигли его, накрыли с головой — всё кончено, Тео… А что после этого «всё»? Пропасть, конец, красивая надпись в рамке, семейная фотография на полке? У него нет ни полки, ни семьи — фотографий даже таких нет, только из детства пару, что любила хранить мать, а теперь затерялись где-то, пропали на дне чемодана… — Так что делать теперь? Борис улыбнулся, глядя ему в глаза, просто так и без мыслей: — Ничего… — Ничего? — Точно. Понял? Ничего. — Но… — Давай мы завтра подумаем об этом, ладно? Есть одна хорошая русская пословица, и в ней… — Ты же не уйдёшь? Звук собственного голоса здорово напугал, но Борис замолк только, схватил его за запястье и заставил разжать пальцы. Осклабился весь, рассмеялся одними тёмными и подвижными глазами: — Как же я скучал по тебе, Поттер… как же я скучал по всем этим словам… И всё — Тео прекратил сопротивляться и запретил себе думать, чтобы не спугнуть это странное и щекотливое ощущение — тёплое дыхание на щеке, пропитанное сладким ядом… Голова прямо-таки закружилась, темнота обступила со всех сторон, стало страшно. Страшно, потому что темнота, как единое животное, готовилось к самому долгому, к дикому прыжку, вжав голову в плечи и не боясь задеть и ударить. Темнота целилась прямо в него… и Тео вцепился пальцами в белый и по-прежнему различимый воротник рубашки, потянул его к себе, вжался губами в губы и понял, что подставил темноте спину Бориса. Испугался. Струсил. Предал. — Поттер… Он вздрогнул и приподнял чуть голову. Борис понизил тон и заговорил шёпотом: — Эй, ну-ка давай… полегче. Хочешь меня без пуговиц оставить? — Нет, нет, я только… Тео опять начал бы суетиться и всё отрицать, — а если он всё понял? — если бы только Борис очень вовремя не остановил его, не навалился сверху и не прижал, больно попав локтем прямо по ребру. — Ш-ш-ш, тише… И это был такой голос из снов, из кошмаров… этот странной шипящий звук, не похожий на себя — это Тео точно знал, знал, что так говорят где-то далеко отсюда — там, откуда он родом, там, где он не был никогда, где не искал его. Тише, Поттер, тише… И он закрыл глаза и в самом деле успокоился — позволил этому тихому и вкрадчивому, хриплому голосу уносить его отсюда далеко и далеко… Борис тоже потянул к себе его рубашку, но не так резко, а просто удобнее пододвигая к себе, на ощупь расстёгивая пуговицы. — Ты точно хорошо чувствуешь себя? — Точно. — Тео, но если только… — Нет, — оборвал его Тео не раздумывая ни над чем, — продолжай. Он выдохнул и запрокинул голову назад, чтобы вдохнуть побольше воздуха и опуститься на самое дно. А после — схватил его опять в охапку, обнял и заскользил руками по спине, чтобы поскорее это страх закончился, чтобы оставил его в покое… чтобы поскорее наступил конец, и он самому себе сказал очень скоро: Что же делать? Да ничего… что хочешь. Что хочешь, и не думай об этом. Не запоминай, потому что тогда вспоминать это будешь очень долго… И в самом деле — он мало что запомнил из этой ночи. Разговор как-то смутно бледнел и таял в мыслях, волосы Бориса, наоборот, прямо-таки нависали над ним, как и он сам этой ночью… а ещё? Что ещё? Тео запрокинул голову, закрыл глаза, втянул воздух и позволил делать ему всё что угодно — ровно так, как и в детстве. Много лет назад всё то, что он оставил позади — к чему больше не вернётся...