Это было «доброе утро»

Это было то редкое утро, когда все вещи вокруг будто пропитаны сонным зельем, и даже солнечные лучи, гладящие по щеке мягкими подушечками невесомых пальцев и наливающие под веки рубинового сияния, поддерживают сладкую негу. Кёнсу утопает в постели, как в свежем лилейном лепестке, и обнимает голыми пятками узкий матрац. Его ресницы, отбрасывающие томные полумесяцы теней на щёки, чуть подрагивают во сне, когда стоящий на подоконнике жасмин под порывом лёгкого ветра жадно ловит солнце, не пропуская его сквозь тонкую занавеску к тонкой коже, просвечивающей сине-фиолетовую паутину вен. И Сехун, стоя в проходе с кружкой кое-как сваренного кофе, снова удивляется, как сводивший его с ума несколько часов назад хён может выглядеть самым невинным ребёнком. Тихое сопение, надутые губы, ещё не успевшие потерять краски, маленький кулак, подпирающий подушку. Внешний вид мог бы быть обманчив и для Сехуна, но он удовлетворённо обводит взглядом космическую синеву отметин на молочной коже старшего, прекрасно зная историю их зарождения, и наваждение невинности почти исчезает. Почти. Не хватает лишь искры, опасно мерцающей в тёмной глубине больших глаз, чтобы развеять сомнения. Парень склоняет голову набок, борясь с впервые появившимся желанием потревожить сон Кёнсу. До как-то говорил, что не против этого, однако Сехуну всегда было важнее, чтобы тот выспался и чувствовал себя хорошо. Или хотя бы имел на то призрачную возможность. Сегодня же что-то сломалось в этом личном правиле. Быть может, от осознания, что под лежащим белыми буграми одеялом Су совсем без одежды. А может быть, из-за притягательно раскинутых в стороны ног, неравномерно выглядывающих из-под этого самого одеяла. Проклятая вещь, так или иначе, просится быть откинутой на пол, и в воображении О уже живо рисуются последующие за этим картины. Впалый живот и выступающие рёбра, синеватый след большого пальца на бедре Кёнсу, и он… между этих расслабленных ног, закидывающий их себе за спину и верным движением проталкивающий свой член в тесное кольцо мышц старшего. Тот, захлебывающийся хриплым стоном, не ожидая, что первым звуком, сорвавшимся с его уст, мог быть этот, а первым ощущением – приятная наполненность и покалывание пальцев не от стандартного утреннего возбуждения. Сонная трепетность, плавно превращающаяся в бессильное желание продолжения. Большего. Низменного, похожего на нежно опаляющее пламя из расщелин в саду дьявола. …однако эта фантазия провальна – Кёнсу, будучи синонимом чувствительности, проснётся ещё при колыхании кровати во время попытки страстного любовника к нему подобраться. Чуть раньше, когда младший устал лежать и решил разнообразить жизнь, принеся кофе в постель, До тоже приоткрыл глаза и всё же, просипев что-то невнятное, вновь погрузился в дрёму. К тому же… даже если получится не растрясти чужой сон, Сехун был уверен, Су испугается и оттолкнёт его, расцарапав лицо. Сам О думал, что тоже поступил бы так и не иначе. И он нервно отставляет кружку на книжную полку, не заботясь о несчастных случаях с разлитым кофе, и прижимается лбом к прохладной древесине косяка. Со слабой надеждой успокоить прилив крови к паху и вяжущую тяжесть обнимает себя рукой и до лёгкой боли сжимает оголённый бок. Отворачивается, смотря сквозь соседнюю комнату, и едва не сбегает, не оставляя шансов глупой мечте сбыться, но вдруг слышится шумный вздох Кёнсу и короткое причмокивание, заставляющее обернуться. Спящий закрывает прятавшимся под одеялом локтем раздражённые светом глаза, становясь похожим на ребёнка ещё больше. Сехун закусывает губу, мечась между хорошим и плохим вариантами, смутно осознавая, что выбор уже давно сделан. Спустя пять минут душевных терзаний, флёром оставшихся сдавливать грудную клетку, младший осторожно ставит колено на кровать и с грацией снежного барса перемахивает вторую ногу через родное тело. Су тут же вздрагивает, лениво посматривая из-под еле приоткрытых ресниц, и хрипло мычит, слизывая сонную немоту с пухлых губ. На языке чувствуется металлический привкус запёкшихся мелких ранок, полученных прошедшей ночью, и Кёнсу довольно жмурится, змеем потягиваясь под выжидающе нависшим Сехуном. Он кладёт размякшие ладони на широкие плечи и тихо спрашивает, сколько сейчас времени, а ответом служат любимые губы, накрывшие его собственные, и лёгшая поверх одеяла рука. До чуть подгибает колени – ткань пододеяльника слишком грубая, чтобы скользить по уязвимому органу, – и, вопросительно светя опасной искоркой в омуте взгляда, отдёргивает одеяло вместе с ласковой ладонью. Сехун с показной невозмутимостью возвращает её обратно, поглаживая и пробуждая плоть, и пихает растерянного Кёнсу носом в щёку, легко целуя уголок рта. – Можно?.. – простой вопрос с непрозрачным намёком вызывает у старшего странную улыбку. Логично предположить, что, не расставшись с последствиями ночи, согласием сейчас он обречёт себя на длительное прихрамывание и тесное общение с косметикой, и естественно сказать решительное «Нет». Только вместо этого его голова качается в кивке в ответ на белёсые всполохи перед глазами от мягкого нажатия подушечки пальца на всё ещё горящее отверстие. О не нужно другого знака, чтобы, сталкиваясь с внезапно требовательными руками хёна, стянуть надетые наголо широкие домашние штаны и закинуть расслабленные ноги на свои плечи. Кёнсу шумно дышит, ёрзая от разыгравшихся под впечатлением от такой импульсивности мурашек, и тянется к любимым губам, чтобы целовать глубоко и долго, ещё больше сбивая с толку лёгкие. А Сехун не торопится. Опьянённо всматривается в лицо, ловя каждую чёрточку, искажающую его, пока головка дразняще погружается и покидает податливое тело. Он знает, всегда знает, что взгляд с шальными огоньками из-под ресниц и приоткрытые подрагивающие створки раскрасневшихся губ – это просьба ощутить его полностью. Этот вид ни за что нельзя променять на мало что выражающую спину, а Кёнсу, до одури любящий целоваться, цепляя зубами и натягивая тонкую кожицу, не позволяя лопнуть, ему за это очень благодарен. И всё же мучительное вступление он не выдерживает и подмахивает бёдрами, насаживаясь чуть дальше и подстёгивая младшего войти до конца. Кёнсу придавлен своими коленями и от безысходности с несдержанным стоном комкает в кулаках простыню, закатив глаза и откинув голову назад. Быстрые амплитудные движения внутри, сменяющиеся тягуче медленными, выбивают его из реальности, наполненной воздухом, и чувственно раскрытый рот тщетно ловит его, завораживая Сехуна попытками. Он приглушённо мычит, не желая перебивать сладкую песнь без слов, которая расплавляет сознание, перемешавшись со звучными соприкосновениями бёдер и мягких ягодиц. Оглаживает округлые коленки, переводя властные ладони по аккуратным голеням к тонким лодыжкам, плотно обхватывая пальцами и прижимая одну к своим губам. Прикусывает затем холмик косточки, заставляя голос Кёнсу на мгновение истончиться до звона луговых колокольчиков, и не выпускает дёрнувшуюся конечность из крепкой хватки, языком исправляя нанесённый вред. Су млеет от этой нежности и тянет руки к возвышающемуся над ним Сехуну, а тот сразу реагирует на немой зов, широко разведёнными в стороны ногами испытывая растяжку старшего. Это слегка больно, но Кёнсу теперь волен цепляться длинными пальцами за мощную грудь, смазанно пересчитывать рвано вздымающиеся рёбра, царапая короткими ногтями, взвиваться над постелью, упираясь в неё лишь лопатками, и целовать. Целовать, целовать, целовать не смыкающимися губами достижимое, наконец, лицо, беспорядочно и роняя судорожные выдохи на язык младшего с твёрдым знанием, что не нужно касаться себя, чтобы достичь пика блаженства, – им это было под силу всегда, начиная с порывистого и неловкого первого раза. Влажные столкновения губ вкупе с уверенными толчками под верным углом уносят Кёнсу ещё дальше в тёмные пучины греховного удовольствия, куда Сехун был искусным проводником, и из напряжённой плоти льётся липкий поток. Младший с улыбкой на устах опускает пальцы в тёплую лужицу и с нажимом размазывает по животу, ясно чувствуя себя внутри. Сцеловывает прерывистое дыхание и делит на двоих протяжный стон, обжигая Кёнсу семенем изнутри. Набирающее силу солнце напоминает слепящими бликами о жизни и начинающемся дне, но Кёнсу и Сехуну сейчас всё равно. Они лежат, вслушиваясь в гул сбившихся с ритма сердец, и учатся дышать заново. – Что это было?.. – севшим вновь голосом интересуется Кёнсу, слабо ёрзая под придавившим его телом. – Это было «доброе утро», – хрипит в ответ Сехун, полностью убеждённый, что невинностью от его хёна даже не пахнет, и скрывает эту маленькую деталь, положившую всему начало, – И я сварил тебе кофе. Кёнсу смеётся, замечая на книжной полке напротив кружку. Кофе наверняка остыл и потерял особенный вкус, изначальное наличие которого с умениями младшего сомнительно, но До намерен его выпить. Потому что это доброе утро.