Эластико

Хорошие грампластинки всегда заезжены, исцарапаны и изрядно потасканы. Говорят, то же самое происходит и с хорошими людьми — чужие люди оставляют на них слишком много следов, прокручивая на дряблом, скрипучем жизненном патефоне раз за разом, часто даже не вытаскивая наружу. Андрей не ощущал на себе ни чужих царапин, ни исполосовавших сердце и сознание кровавых чёрточек — все те, кому он когда-либо готов был отдать частичку себя, не желали слушать его музыку или упорно слышали в соль-минорной страсти с дьявольщинкой нечто такое, что Бабичу было совсем не свойственно. Он не был романтиком до мозга костей и не был на все сто процентов законченным прагматиком; ему не нужны были поцелуи под луной, но и дикие танцы в пьяном угаре на грани публичного интима были ему чужды; он и сам не мог в полной мере разобраться в себе, а по-честному и не хотел: всё, что было ему необходимо, рано или поздно трансформировалось в цель, а целей он с детства привык достигать. Его день был расписан с утра и до самой ночи: работа, ещё одна работа, спортзал, несколько часов в неделю на написание поселившихся в голове букв и словосочетаний да редкие вылазки «в свет» — посмотреть футбол на большом экране московской фан-зоны, а заодно и в отражение лица Богдана в стакане из-под «Кока-Колы», где уже полчаса грелось под июньским солнцем подпольное пиво на разлив. Это всё было как-то не про него — и криволинейными мазками выводить триколор на щеке Лисевского, и улыбаться ему как-то по-особенному — под стать этому жаркому футбольному лету, и делать шуточные ставки под абсолютно невозмутимый голос Богдана «Разбивай», и под полунасмешливый возглас Белякова «Глупо ставить на Россию, Кэп, испанцев нам не пройти». Он и сам знал это, как знал и то, что делает это наперекор — то ли наперекор Лисевскому, то ли наперекор самому себе. Россия побеждает по пенальти в практически инфарктном матче, а проигравший Богдан, чему-то странно ухмыляясь, обещает отдать свой долг в Казахстане. Андрей не может больше спокойно думать ни о чём другом, кроме как о предстоящей поездке, но почему-то внутри него снова ничего не заедает, и пластинка честно отыгрывает свою партию от начала до конца. Ему сегодня двадцать семь, но сил в нём на все восемнадцать. Им уже больше шести, но до сих пор стрелка отсчёта не продвинулась дальше нуля. Это ли не повод всё исправить? *** Астана встречает нежаркой, идеальной погодой, когда совсем не пригождаются заготовленные в спортивной сумке фиолетовые толстовки, экзотической, но незабываемо вкусной кухней, и по-детски наполненными искрящейся радугой развлечениями. Андрей снимает шлем, который, по-честному, и был нужен ему исключительно для создания антуража да чтоб ветер не путался в коротко, нетипично остриженных волосах, и, встречаясь с колючим, изучающе-предупредительным взглядом синих глаз, выстреливает: — Сегодня. Богдан выцарапывает на нём своё немое согласие, и этот день рождения Андрей Бабич может смело считать одним из лучших в своей жизни. *** Богдан вновь сомневается, правильно ли он поступил, взвешивая все «за» и «против» совершённого ночью, а Андрей совершенно не понимает, зачем ковыряться в том, что уже сделано. Им обоим было хорошо сегодня — Настя полночи копалась в сделанных за день фотографиях и над чем-то звонко смеялась, что было слышно даже через хлипкие стены соседних номеров, парни из «Дороги» тормошили остальных на предмет «футбола и пивка», а они были предоставлены лишь сами себе и своим вскрывшимся нестерильным скальпелем чувствам. Андрей подставлялся ещё и ещё — ему хотелось наутро обнаружить на себе чужие следы — но летние ночи непозволительно коротки, а утро — непозволительно забито последними приготовлениями к «Кубку Евразии» и репетициями. — В субботу Россия выиграет, — пытаясь непослушными, всё ещё подрагивающими после выпитого (и выцарапанного) пальцами застегнуть рубашку поверх футболки (сколько бы он сейчас ни надел на себя одежды, глядя на довольные, удовлетворённые, сытые глаза капитана, он всё равно чувствовал себя голым), выпаливает напоследок Богдан, прежде чем окончательно прийти в себя уже на генеральной репетиции, когда с трудом, но всё же получается сконцентрироваться на работе, а не на том, что, к своему стыду, даже банально не успел сказать Андрею: «С днём рождения». — Хорватия, — скупо выпаливает капитан перед самым выходом на сцену, разжигая в Лисевском не то ярость, не то лишние нервы, которые на этот раз снова пойдут им обоим на пользу. — И на after-party не идём — нам и так будет, что выпить. *** Хорошие грампластинки всегда заезжены, исцарапаны и изрядно потасканы. Говорят, то же самое происходит и с хорошими людьми. Значит, он — плохой человек. Сколько раз он злился на Богдана, что в самый ответственный момент или после шёл на попятную, сколько раз бросался желчными словами о трусости и сраном стыде, но, проснувшись после недолгого, муторного сна в самолёте от чьего-то навязчивого касания руки, почувствовал, что ему на самом деле стыдно. Стыдно, потому что шею и плечо, которое Настя отнюдь не по-женски ласковым движением треплет и трясёт, покрывают свежие ало-красные пятна, а сам он выглядит так, как будто занимался… тем, чем занимался. Богдан же выглядел, как обычно — всё в той же рубашке поверх футболки, всё с теми же манипуляторскими, похуистичными усами и с точно таким же манипуляторским, похуистичным выражением лица, со скрещёнными на груди руками и вытянутыми вперёд ногами. Такой же невозмутимый, такой же закрытый, но в то же время такой же «свой». Вот только в глазах его Андрей не видел то, что обнаружил в собственных в грязном, замызганном зеркале шереметьевского сортира — стыд и сожаление. Два грёбаных чувства, неведомых ему ранее. По крайней мере, не в таких душераздирающих количествах, когда все ставки сыграли в ничто, и уже можно фиксировать поражение, не дожидаясь объявления судьёй дополнительного времени. Этот судьбоносный автогол — гол в собственные ворота, когда даже Лисевский, кажется, готов принять произошедшее далеко за пределами Родины, а он сам, пропуская точно такие же удары под перекладину своей души ранее, теперь метким «парашютиком» отправляет мяч туда же, сравнивая счёт не в свою пользу. Андрей отгибает ворот футболки и неосознанно трёт пальцами основание шеи, разбрызгивая воду и собственную выверенную годами выдержку — домой он поедет один и футбольный матч в субботу, наплевав на приглашение Богдана, тоже посмотрит один. *** Настя откровенно мало что смыслит в футболе, да и в спорте вообще, но уговорить переключить на какой-нибудь другой канал распалённых азартом мужчин всё равно не удастся, как не удастся и уснуть в прохладной казахстанской ночи под дикий ор комментаторов и пронзительный рёв вувузел. И всё, что ей остаётся, — отложить почти разряженный в ноль телефон и постараться найти хоть что-то стоящее внимания среди двадцати двух человечков, гоняющих один-единственный мячик на стодвадцатиметровом красиво выстриженном газоне. — О, как сфинтил! — возле уха звучит восхищённый выкрик Конюхова, и Настя морщится, не понимая, почему, собственно, финтить — это хорошо. Куда лучше ударить сразу, издалека, чтобы не пришлось обводить защитников и преодолевать ненужные препятствия. — Это хорошо, но не всегда защитники дадут тебе ударить, — спокойно, невозмутимо отвечает Богдан, пригубляя ещё небольшой глоток пива и косясь на уже явно начинающего нервничать Андрея. Их ночь уже давно началась, а они торчат здесь и смотрят малоинтересный матч, где уже известен явный фаворит, как, собственно, и исход игры. — И тогда приходится финтить, обманывать. Видишь, что он делает? Это называется эластико — делать вид, что ведёшь мяч в одну сторону, а потом резко уклоняться и отправлять мяч в другую. Маленький футбольный обман, вершащий великие футбольные дела. Андрей улыбается — ему нравится слушать глубокий низкий голос своего фронтмена, но гораздо больше ему хочется его слушать в другой обстановке и при совсем других обстоятельствах. *** Они не разговаривают больше недели, а Андрей чувствует себя последним дураком и трусом, но до последнего оттягивает момент вылета в Калининград, боясь столкнуться лоб в лоб с тем, кому безбожно проиграл по серии послематчевых пенальти. Первым выходя вперёд, он пропускает второй в дополнительное время, с трудом сравнивает счёт в конце второго овертайма, но даже это не спасает его от промахов в конце пути, как не спасло Смолова и Фернандеса. Россия проиграла, и точно так же проиграл и он, хоть и поставил на Хорватию — он просто не сможет решиться позвонить Богдану первым и получить свой выигрыш. Лисевский тоже не торопится — у него наверняка много своих дел, а ещё он наверняка не думает об Андрее столько, сколько Андрей думает о нём — ему так кажется, и это блядское ощущение бьёт по темечку отчаянным молоточком, выжигая на груди первые, по-настоящему болючие царапины. Может, он не такой уж и плохой? Может, у него может что-то получиться? У них получиться. Эти и ещё миллиард других вопросов щипучей змейкой вертятся в голове, и Андрей слишком бурно и не по-капитански реагирует на телефон в руках Насти и её счастливый, по-детски приправленный игривостью смех, когда она пытается снять несколько фото на память из очередного зала ожидания перед очередным рабочим вылетом. Вот только Андрею не смешно, и он вообще ругает себя последними словами, что дал согласие на этот блядский «КиВиН», на эту блядскую «Высшую лигу», гастроли в октябре с «Борцами» и с «Дорогой», и вообще на всё это недоразумение под названием «Богдан». Кто знал, что будет так? Ведь он хотел просто делать то, что нравится и что приносит чистое моральное удовольствие. Почему никто не предупредил, что это удовольствие нужно заслужить? Лисевский слушает что-то в одном наушнике, и, судя по отсутствию привычных постукиваний ногой, это что-то очень грустное, но он всё равно ухмыляется, изображая смех, в ответ на очередную реплику Ильи и в целом выглядит довольным жизнью. Это бесит. В Светлогорске с самого начала всё идёт совсем не так — первая редактура поздно вечером, в номере душно, несмотря на прохладную погоду и коварно дующий с моря ветер, новые тексты не пишутся, а сам он — выжатый ломтик лимона, который только что вынули из остывшего чая и оставили на салфетке стекать терпкими коричнево-грязными каплями. Всё новые и новые царапины исполосывают душу и несопротивляющиеся мысли — Андрей с трудом заставляет себя отвлечься в почти выстраданный бездельный понедельник и наконец отвечает согласием на ночную вылазку на море. Он уже проебал прогулку в один из первых дней пребывания здесь — а по словам Насти, это было волшебно — и больше не хотел проёбывать ничего, что могло бы хоть как-то, теоретически, гипотетически, потенциально, космически сблизить их с Богданом. — Не хочу, — почти грубо отрезает тот, и нить обиды проскакивает в спутанном клубке отношений между ними. Андрей не понимает, Андрею обидно — а ещё он злится на себя, что в свои полноценные двадцать семь позволяет себе подобные подростковые чувства. Это не ревность и не огорчение, это не гнев и не замешательство — банальная детская обида. Он пропустил «гол в раздевалку», да ещё и забитый с офф-сайда, но почему-то засчитанный арбитром. Босые ноги погрязают в мокром, пропитанном йодом и солью песке, а сам он окончательно погряз в своих грёбаных чувствах, у которых потерял начало, а что самое обидное — кажется, нашёл конец. — Эластико, — мягкие девичьи руки касаются спины, и Андрей вздрагивает в ответ на Настин заливистый, ребяческий смех, совершенно не понимая, что происходит и какое отношение ко всему этому имеет он — кажется, Настя знает что-то, чего не знает он, но ему уже не хочется ничего выяснять. *** Ярко-жёлтый, огромный бейдж, висящий на шее, откровенно раздражает, как и тупое напряжение внутри, от которого бросает не то в жар, не то в холод (и это в комфортные плюс двадцать пять), и Андрей невольно сжимает пальцы в кулаки, не реагируя ни на излишне, наигранно бодрый голос Вани и всё тот же беззаботный смех снимающей их «для истории» Насти. — Расслабься, Кэп, всё пройдёт нормально, Масляков одобрит, — Васенёв повторяет это, кажется, уже в четвёртый раз, но только сейчас это доводит его до той кондиции, когда Андрей может с готовностью сказать, что его всё окончательно, по самую макушку заебало. — Да похуй на Маслякова! И нихуя оно не нормально! — он срывается, наплевав на десяток пар глаз вокруг, но тут же замолкает, чувствуя настойчивый, но всегда осторожный мазок прохладной ладони по плечу. — Покурим? — ухмыляется Лисевский, и Андрей на ватных ногах идёт за ним, не ощущая асфальта под подошвами простых кроссовок и не сразу осознавая, что направляются они, собственно, не просто не на курилку, а внутрь, к служебным туалетам на втором этаже. — Эластико, — понимающе улыбается Бабич, спиной вколачиваясь в кафельную стену под напором нависшего над ним Богдана, и не остаётся в долгу, запуская руку в чужие шорты, лишь несколькими секундами спустя ощущая точно такие же поступательные движения и в своих. — Обманный ход, чтобы обвести меня вокруг пальца накануне сраного показа? — Можно сказать и так. Ты был слишком напряжён, и только я знаю самый лучший способ тебя расслабить. Лисевский непривычно странно отражает его улыбку и проводит губами в основании шеи, не находя там больше следов собственной любви и страсти — а это недоразумение надо бы непременно исправить. — Мундиаль закончился, на что будем ставить в следующий раз? — в перерывах между гортанными полустонами выдавливает из себя Андрей, но Богдан в ответ лишь плотнее сжимает кольцо из пальцев на его члене и накрывает чужие пересохшие губы рукой, вынуждая наконец заткнуться. — Никаких больше ставок, пока не закончились мы, — он наконец его целует, срывая окончательно все стоп-краны и стирая границы, и Андрей впервые за долгое время ощущает себя заезженным и потасканным. Как хорошая пластинка.