heavy

Тяжесть в его руках.

Как же сильно священная реликвия чувствуется в натруженных, горящих от боли руках. Дирмуд смотрит на немого, и руки его трясутся, будто еще немного и он расплачется, почувствовав жуткую душевную тяжесть в своих же руках. Кровь на руках, яркая, горькая, жертвенная, мысли в голове путаются, и Дирмуд ловит себя на мысли, что ему немыслимо, невыносимо страшно за него. Он же, он держит весь мир в своих руках, его мир, наполненный верой, наполненный его страданиями, и этими чертовски тяжелыми днями, проведенными в походе. Дирмунд смотрит на это, и руки его трясутся, будто еще немного и он расплачется, руками зажимая искривленный в безмолвном крике рот. Алая, багровая, жертвенная кровь льется с рук его, стекает тонкими дорожками-ручьями, сквозь его пальцы, на камень — великий камень, священный камень, камень преклонения, камень раздора — словно еще пару минут назад его окропила кровь священного мученика в горячем воздухе Палестины — но Дирмуд чувствует, что воздух и сегодня невероятно горяч, что ему дышать трудно, невероятно больно, и он смотрит на Немого, трясущимися руками перебирая воображаемые четки, и на устах его только: «Господи, не оставь меня утопающего — от себя добавляя — спаси его». Агнец Божий, жертва, божество — все смазывается в едином моменте, у Немого кровь на лице, маленькие капельки, стекают с потом, и ему, ей-Богу, кажется, что это слезы, настоящие, по-мужски невидимые, соскальзывают с его длинных ресниц, и взгляд его мучительный, что ему и слов не надо. Ему и не описать того, что смешанно в них. Это явное, горькое, смешанное с потом и кровью искупление, говорящее на одном языке с душой, такое едкое, саднящее и хрупкое, в каком-то смысле невинное: — Я не хотел их убивать. «Но ради тебя убью любого» — немой переводит взгляд тёплых, влажных глаз, заглядывая в клубок сомнений — сердце, аки узел недающий дышать — в душу саму, голую и бесстыдную. В этом есть что-то божественное. Великое и божественное, отнюдь не связанное с всепрощающим отцом всего живого. С богом из того, горького, жестокого мира, где Англия существовала под гнетом викингов, сожженная и разграбленная, уничтоженная, оскверненная. Где старых древних идолов, втаптавыли в землю, где скандинавские боги наводили свои порядки, выкорчевывая великие священные дубы, истекающие кровью и слезами верующих. О, он был из тех богов, Марсом, Тором. Человеком, того времени, тех верований и правил, он понял это сразу. По началу он напоминал зверя. Могучее, страшное чудовище из старинных кельтских сказок язычников, рассказанных Дирмунду в детстве. В клетке. Его глаза, испуганные, бродящие по береговой линии, по серым стенам монастыря, по хрупким чертам лица Дирмуда — удивлённые, затравленные. Его широкие плечи, сильные руки, шрамы тонкие и яркие, и крест во всю спину — выходец из далёких земель. Подкожно все боялись его, предчувствуя волка в овечьей шкуре, но время шло, его взгляд становился все мягче и мягче, и взгляд на мальчишку, вызывал короткую, едва заметную улыбку на выразительных губах. Сейчас он был таким, как раньше. Даже хуже. Грудь его вздымаеться тяжко, вместе с сипом сквозь сжатые до боли зубы, а глаза, глаза, такие выразительные, такие черные, такие непостижимые, словно у Немтыря неба пропасти, словно звезды утонули в нем, в этом блеске животном, уставшем, измученном, в этих глазах немой Бога видит, ему губы не нужны, ему слова не нужны, ему язык не нужен, этими глазами можно заставить в Бога поверить, эти глаза могут заставить возненавить его, Дирмуд уверен, полностью, бесповоротно, безоговорочно, он в них Бога видит. Ему страшно, и губы трепещут, страшно искривившись в божественной муке, пока Немой над головой камень держит, орошаемый кровью, аки жертва, и раны его на плечах и груди, только еще больше в мистичность действия заставляют поверить. — Агнец Божий, взгляни на меня и дай волю божью исполнить. Дирмунд хочет подойти к нему ближе, но одна секунда решает все. Немой подходит к нему сам, отталкивает его резким движением и кидает святыню себе под ноги, разбивая голову еле живому мечнику. Немтырь не монах, он — воин. И камень, слишком малая цена за человеческие жизни.