Нити тянутся-тянутся

Нити тянутся-тянутся уродливыми комками, пачкают дорогу и мешаются в квартире. Они торчат из приоткрытых окон домов и свисают с потолков даже в его, мать вашу, кабинете. Чуя злится, сжимает кулаки, пинает путанные нитки носком ботинка, снимает «гирлянду» со своей люстры и много-много матерится. Люди говорят, что соулмейты — это прекрасно. Что они бы все отдали, лишь бы хоть на минутку увидеть аккуратные красные нити, оплетающие их мизинцы, лишь бы понять, наконец-таки, кто тот самый человек, что поймет, поддержит и позволит раскрыться, без намека на предательство. Чуя злится и раздраженно теребит свою нить: она сдавливает палец чересчур сильно, кажется, что еще пару часов и его можно будет смело пилить за ненадобностью — совсем онемеет. Но этого, почему-то, не происходит, и мизинец выглядит совершенно обыкновенно. Ну, разве что, он всегда болюче холодный и порой мужчина перестает его ощущать. В такие моменты становится немного страшно и беспокойно. Но еще больше беспокоит то, что в такие моменты сердце стучит бешено-бешено, а сам рыжий превращается в комок боли, раздражения и злости, способный уничтожить любого, кто мешает ему воспринимать эти чувства. Только спустя время Чуя осознает, что это вовсе не его чувства. А того, кто живет на другом конце этой глупой и подозрительно чистой нитки (серьезно, он повидал достаточно уз в своей жизни: покрытых пылью и кровью, хлипко держащихся, а то и спутанных в большой уродливый узелок, который — черт возьми — почему-то хотелось распутать, но ни разу не видел такой чистой и непорочной, будто его соулмейт не человек, а ангел во всех ипостасях). Чувства соулмейта окутывали его болью и безнадегой, заставляют жаться в углу дивана и бояться-бояться-бояться. Бояться невесть чего, бояться ожидания и неопределенности, а порой и вовсе умирать от необъяснимой боли и страха. Чуя себя трусом никогда не считал. Более того, профессия не позволяла. Но он упрямо пропускал через себя тонны боли и непонимания, постепенно роднясь с ними, а еще — внезапно — понимая их суть. Кажется, он слышал что-то о способе передачи эмоций через непрочную хрупкую красную нить, которую глупые людишки считают неразрывной и — господи, боже — вечной, но Накахара никогда не думал о том, что может ощущать чужую боль так явно. Кажется, он почти смирился с мыслью о том, что его соулмейт — бесконечный комок проблем и боли, что — он себе так и представлял — выпирает из-под бедер и читается в глазах. Он представлял себе красивую девушку (обязательно ниже его, никак иначе) с большущими глазами цвета травы, с тонкими руками, обвивающими его с исключительной отдачей и самопожертвованием, и становилось легче. Навязанная чужим человеком боль отходила на второй план, становясь фоном его собственной, а еще в груди жгло от каждой новой порции вынужденного дара. Чуя даже пытался отыскать даму, что, безусловно, была в беде и ждала его спасения, наматывая несчастную нить на свой палец и идя по ее следу, но попытки успехом не увенчались — по пути он наткнулся на очередную пыльную свалку нитей, среди которой затерялась и его собственная. В общем-то, ему только и оставалось, что жить с этим бременем, задумчиво водя пальцами по мизинцу, пока… Пока он не увидел нить Дазая. Рваная, истерзанная и заляпанная кровью, она представляла собой что-то невообразимо интимное и личное, от чего Чуя даже растерялся, стоило напарнику явиться на порог его квартиры. Скромно вилась сзади хозяина и редела, совсем рассыпаясь у пола. Да и сам Осаму выглядел, скажем, ни на грамм не лучше красного недоразумения сзади. Он, кажется, улыбался, потягивая вино из коллекции коллеги, в очередной раз шутя то ли насчет шляпы, то ли роста, но Накахара не вслушивался и всматривался в нить, пораженный и обескураженный. — Она порвана, да? — тихо спросил Дазай чуть позже, валяясь на диване в зале. Чуя хлопнул ресницами, косо глядя на напарника. О чем он? — Не тупи, мелочь. Она порвана? — мужчина сделал акцент на первом слове, вытягивая руку вперед и выпячивая мизинец. Рука, держащая бокал с вином у губ, замерла. Рыжий едва ли не задохнулся в бесконечном множестве вопросов, что роились в голове, будто дикие пчелы, и еле слышно выдохнул несчастное «о», закусив губу. — Ты… ты их видишь? — тихо, чуть хрипловато, от накатившего волнения, спросил Накахара, наклоняясь вперед. Дазай улыбнулся, слепя в глаза своими чересчур идеальными зубами. Можно было бы удивиться такой странной реакции, но Чуя знал, что его улыбка — жалкая попытка скрыть боль, лишь бы не казаться жалким и беспомощным в чужих глазах. — Их видишь ты, — по-простому, как что-то само собой разумеющееся, ответил Осаму, опуская руку вниз. — Это было лишь моим предположением. И оно оправдалось, как видно… — предупреждая все вопросы, закончил мужчина и привычно небеззаботно подмигнул напарнику. Рыжему оставалось лишь вздыхать, заменяя небольшой стакан с вином на целую бутылку и жадное глотание алкоголя прямо с горла. Алкоголь вдарил в голову с привычной непозволительной скоростью. Осаму выпал из реальности куда раньше, уснув прямо за столом. Пришлось поднимать его и тащить на не расстеленный диван в зале. Уходя, Чуя еще раз бросил взгляд на полупрозрачную полосочку, тянущуюся с мизинца Неполноценного.

Вот только она разорвана не была.

***

Нити тянутся-тянутся уродливыми клоками, снова и снова мешая идти по, казалось, совершенно пустой улице. Чуя бесится. Чуя пинает глупые красные комки, пихает в мусорники и, кажется, совершенно не заботится о том, что выглядит чересчур странно. Но не ему ли плевать? Бесполезные, путанные и кроваво-темные нитки мешают нормальному передвижению, мешают вообще всему, хотя, по сути, не должны. Мотоцикл, например, вообще их не ощущает, проезжая сквозь, а другие люди даже не видят, что подвергает его здоровую психику большим сомнениям. А еще он умеет их развязывать. Это пугающе, неожиданно и, наверное, еще и страшно. Потому что сложно мириться с тем, что в любой момент можешь отнять у кого-то что-то самое сокровенное и родное до боли в груди. Чуя задумывается о том, может ли он делать это случайно: просто зацепившись за чей-то комок ниток, взять и развязать неустойчивый узелок на чьем-то пальце. А еще Чуя спит неспокойно, стараясь не задевать ниточку на мизинце, невольно наматывая нить на палец все больше и больше. Люди проходят мимо, совершенно не обращая внимания на странного парня в шляпе и плаще, что бешено пинает носками ботинок воздух. Мужчина устало вздыхает, успокаиваясь, и облокачивается о стену жилого дома. Внутри бушуют непозволительные чувства, которые, к слову, ни один жестокий и опасный эспер испытывать не должен. Соулмейт выкачивает из него силы и хладнокровность, отдавая в замен глупую детскую веру, непосредственность и, кажется, отвратительно тянучую неуверенность в себе. Хотя, наверное, не так уж и трудно проявить слабость к тому, кто является ее причиной. Нить на пальце призывно алеет, как бы призывая обратить на нее внимание, а после обдает такой порцией тепла, что тело немеет, а мизинец — впервые — согревается и больше не кажется чем-то отдельным от остальных частей тела. Накахара замирает, не в силах ступить и шагу, а после жадно глотает воздух. Кажется, он не дышал слишком долго, а сейчас вынужден заново этому учится. Кажется, это была… Признательность? Благодарность? Восторг? Чуя не умеет понимать чужие чувства ощущениями. Он умеет впиваться в лицо взглядом, ловя мимолетные вздрагивания ресниц и уголков губ, умеет определять эмоции в разной степени блеска глаз, но совершенно не понимает как определить чувства другого, проживая их самостоятельно. Может быть, поэтому по глупой нитке неизвестной стороне приходит лишь недоумение и замешательство, вместо каких-либо ответных чувств или обнадеживающего «ничего». Чуя успокаивается и идет дальше, аккуратно переступая через чужие нити, чувствуя позади свою. Но она не привычно волочится по земле, нет, она летит, переливаясь яркими красными оттенками под ярким солнцем, а мизинец (все еще холодный, по сути) раз за разом обдает спасительным и приятным теплом. Хочется улыбаться.

Нити тянутся-тянутся, путаясь, закручиваясь и цепляясь друг о друга. Чуя, кажется, начинает понимать всю суть этой путаницы, глядя на то, как люди вновь и вновь сходятся с кем-то совершенно непохожим и неподходящим. Их нити переплетаются, редея и темнея, а еще становятся тяжелыми, словно впитали в себя каждую каплю вчерашнего ливня. Чуя гладит свою нить, накручивая на палец, и тревожно всматривается, пытаясь найти хоть каплю пыли или темно-алого кусочка, тянущего всю нить вниз. Но ни того, ни другого на извечном наказании-даре Накахара не видит. И он даже не знает как реагировать на подобное, пока на лице вырисовывается нелепая и совершенно неуместная улыбка. Чуя больше не чувствует боли. По нити текут неверие-счастье-умиротворение, распространяясь по телу мелкими электрическими разрядами, от чего мужчина то и дело чуть вздрагивает, пытаясь скрыть счастливую улыбку за извечным злобным оскалом. Он не глядя берет дело о поимке какого-то сильного эспера, совершенно не заботясь даже о прочтении досье на него, и тут же спихивает пыльную работенку на бывшего кохая Дазая. Кажется, дело непосредственно связано с самим недосуицидником, но Накахара лишь сжимает зубы, борясь с противоречивыми желаниями: набить ему морду или оставить в покое, жизнь и так покарала, раз в агентство ушел. Все меняется, когда Акутагава возвращается с места битвы не с извечной снисходительной ухмылкой и побежденной добычей в руках, а помятый, побитый и слегка обескураженный неожиданным для него поворотом событий. Чуя хмурится, перечитывая, наверное, раз в сотый досье на парня-тигра, а фотографию его буравит куда дольше, явно озадаченный тем, что в таком жалком теле может поместиться столь неожиданная сила. Почему-то берет злость от того, что Осаму смог найти этого мальчишку раньше. Почему-то злость не вьется из мысли про то, что такой ценный сотрудник явно пригодился бы в рядах мафии. Просто хочется иметь этого тигра рядом. При себе.

***

Ацуши считает себя никчемным. То и дело поглядывает на свой мизинец, щупает его и рассматривает едва ли не под микроскопом (он без понятия откуда в детективном агентстве микроскоп, но там, пожалуй, есть всё). Ацуши не умеет показушно вздыхать, как это делает Дазай-сан, глядя на мило воркующих Танизаки (хотя никто не говорил, что их отношения единственно верные и судьбоносные. Они скорее… Странные), но все же очень им завидует. Он старается быть счастливым. Улыбается ярко-ярко, от чего пол-агентства называет его вторым солнышком, думает только в позитиве, отвлекаясь на бесконечные стычки Дазай-сана с Куникида-саном, лишь бы не думать о чем-то депрессивном. Он верит во всю эту, как выражается Доппо «небылицу», и упрямо верит в то, что его эмоции могут влиять на вторую половинку с другой стороны красной невидимой нити. Многие из коллег, почему-то, не верят в существования соулмейтов, лишь Дазай улыбается как-то странно и делано беззаботно, говоря, что они, конечно же, существуют. Не видавший ни капли ласки, ни толики тепла, Ацуши доверчиво тянется к Осаму, купаясь в минутной и долгожданной человеческой заботе, от которой, честно, почему-то хочется плакать. Накаджима даже думает о том, что его соулмейтом может быть сам семпай, от чего краснеет, хихикая в кулачок, и поглядывает на неполноценного все чаще и чаще. Но… Что-то не сходится, не идет по плану и совсем не нравится Ацуши, потому что однажды Дазай спокойно заявляет ему, что у него нет соулмейта. Тигр хмурится, поджимая губы, и прикусывает язык, лишь бы не ляпнуть чего лишнего и слишком давящего на старые мозоли наставника. Он спокойно кивает, косясь на свой мизинец, и тут же переводит тему на то, что у него, скорее всего, тоже. Ведь, мол, кто такого, как он, вообще полюбит. Дазай смеется и глаза его вспыхивают недобрым алым, от чего Накаджима невольно отшатывается, часто моргая, и переводит взгляд куда-то в сторону. Его пугают глаза мужчины и смотреть в них лишний раз — себе дороже. Осаму улыбается собственным мыслям, бормоча что-то про то, что он мог бы помочь. Ацуши вежливо благодарит, решая закончить разговор, и быстро ретируется куда-то поближе к Куникиде-сану, лишь бы не пересекаться со странным и пугающим наставником. Он что-то задумал, Тигр знал это, наверное, лучше всех других, привыкших не обращать внимания на странные заскоки коллеги, но ему совершенно не улыбалось принимать участие в опасных — ну да, у Дазай-сана иначе и не бывает — играх. Ну, по крайней мере, пока сам семпай того не попросит.

***

Они встретились случайно. Чуя шел домой, знакомясь с каждой лужей хотя бы одним ботинком и совершенно не разбирая во что вступает и когда переходит дорогу. Кажется, он чуть не спровоцировал дтп, но, если честно, его это мало заботило. Сегодня он решил пойти на работу пешком, ведомый каким-то странным и веселым настроением, которое все же смог испортить Дазай, названивая ежечасно и прося помочь «его котику» выяснить местоположение половинки. От чего-то одна мысль о Тигре бесила и выбивала рыжего из колеи. Не сложно догадаться куда был послан надоедливый бывший напарник. А потом еще и этот дурацкий дождь. На метро Исполнитель ехать не решился и выбрал меньшее из зол — пешая прогулка. Зато освежился. Ну, или заболел. Разница не очень-то и большая. Нить на пальце снова сжимала мизинец, но в этот раз чересчур сильно и неприятно, от чего даже шевелить им не хотелось без лишней необходимости. Но Накахара все равно упрямо наматывал нить на злосчастный палец, думая о том, что совсем его не ощущает. Нить перестала натягиваться. Мужчина хлопнул глазами, косясь на ниточку, что резко стала чересчур свободной. Он остановился, оглядываясь. Челка липла к лицу, мешая нормально осматривать улицу. Кажется, на ней никого не было. Кроме надоедливых клубков ниток, разумеется. Чуя вздохнул и подставил лицо под капли дождя, чуть улыбнувшись. Горячая кожа приятно контактировала с холодными каплями, заставляя чуть вздрагивать от холода. Он не мог сказать, сколько простоял вот так, приводя путанные мысли в порядок, да и сколько еще мог, если бы его не отвлекли. — С вами все хорошо?.. — спросил тихий мальчишечий голосок, с явной толикой беспокойства и тревоги. Капли перестали бить по лицу, Накахара нахмурился и открыл глаза. Сейчас его взгляд утыкался в раскрытый зонтик, который кто-то заботливо держал прямо над ним. Мужчина повел плечами и невольно вздрогнул — одежда промокла насквозь и теперь неприятно липла к телу. — Тебе какое дело? — раздраженно прошипел мафиози, направляя свой гневный взгляд на того, кто посмел его потревожить. И замер. Прямо перед ним стоял тот самый полудохлый парнишка, чьи способности смогли уязвить даже эго Акутагавы. Мальчик-Тигр. Накаджима Ацуши. И тот самый кохай чертового Дазая Осаму. Блондин испугано хлопнул большими глазами и смутился, вызывая у Чуи приступ умиления. Он тут же понял, что стоит молча минут пять и беспардонно рассматривает безбожно краснеющего и быстро намокающего — зонт все еще висел над головой Исполнителя — Ацуши, а тот лишь губу кусает и мнется, ковыряя носком ботинка асфальт. — Ладно, прости. Со мной все в порядке, — еле выдохнул мужчина, всматриваясь в лицо парня. Ниже взгляд он не опускал, а еще нервно теребил свою нить, пытаясь справится с каким-то странным волнением. — Чуя Накахара. — протянул руку, приветливо (насколько это вообще было возможно в этой ситуации) улыбаясь. Далее последовал целый спектр эмоций. Ацуши побледнел, прикусывая нижнюю губу едва ли не до крови, испуганно отшатнулся назад, при этом задев шляпу мафиози зонтом, от чего та упала на асфальт, после кинулся за ней, теперь уже краснея, и начал что-то лепетать. Его нить вилась, едва не задевая лицо мафиози, — так быстро и испуганно размахивал руками, — а Накахара едва держался, чтобы не закрыть глаза — искушение глянуть на мизинец было слишком велико. Накаджима, все еще копошащийся, поймал на себе взгляд васильковых глаз и замер. А Чуя понял, что влюбился.