рыбьи кости

В то день, в том году, в том месяце, когда Хром ушел, а Карен осталась в Гвардии, он пообещал ей, что присмотрит за Алажеей. Я знаю, ты ее ненавидишь, сказала тогда Карен, но ты же знаешь, она потеряется раньше, чем вы успеете до Баленвии доехать. Я бы кого другого попросила, да все за Эрикой смотреть будут, сказала тогда Карен, чтоб она на куски по дороге не развалилась. Я тебе потом отплачу, сказала тогда Карен, чем захочешь отплачу. И Хром согласился, как соглашался, впрочем, всегда и на все, сказанное Карен. Потому спокойно отнесся к открывшемуся голоду, который Алажея носит в себе с появления Эрики - неспокойный, ворочающийся моток колючей проволоки в самом нутре; она треплется уже второй час, а голод не уходит, наоборот, проволочный еж ворочается все недовольнее, все больнее, прогрызается наружу, нечеловеческий голод по Невре, злость на Невру, любовь к Невре. Ведь я для него одного стараюсь, понимаешь, я сижу ровно и всегда застегиваю ноги в линию, я несу сто лет одиночества и жизни уже не вижу за зефирной шторкой; ну что я делаю не так, скажи же мне? Хром молчит, смотрит на дорогу пустыми глазами, весь в своих мыслях, ведь ему что угодно интереснее стонов Алажеи; он настолько глубоко внутри своей головы, что все вокруг слышится как через толщу воды – все голоса доносятся из другой вселенной, все проблемы остались в какой-то другой жизни; его спина все еще болит после падения – не после того унизительного падения, когда он пришел к Лейфтану с покорно опущенной головой, а когда повалился с чокобо, не успев пройти и четверти мили. И это, быть может, стало бы предметом шуток на следующие пару часов, если бы Эрика, по счастливой случайности, не потерялась в этот же момент. Хром все еще помнит, как ловко Алажея соскочила со своего чокобо, подошла, поставила его на ноги, отряхнув одежду от листьев и спросила, помочь ли ему забраться; Хром тогда, конечно, огрызнулся, но от помощи отказываться не стал. — Ты бы лучше за собой следила, дура. — говорит Хром, взяв в руки поводья. На его комментарий Алажея лишь улыбается и выпивает остатки воды из своей фляги. Хром знает, что чем дальше от океана они отходили, тем тяжелее становилось ее дыхание: в такие времена лесной воздух ужасно сухой, жажда разбирает горло каждую минуту и если Алажея ее игнорирует, то ее начинает одолевать страшный зернящийся кашель. — Держи, — Хром отвязывает свою флягу от пояса и кидает ей, — и больше не лезь ко мне, поняла? Алажея улыбается. Оставшийся до Баленвии путь она не произносит ни слова. В пещерах Баленвии холодно и мокро; Хром ходит по мху, лимациды противно холодят ступни и застревают между пальцами – приходится каждый раз останавливаться и выковыривать их, чтоб не лопнули. Алажея сидит рядом, прижавшись к стене, дышит глубоко, всей грудью дышит – тут темно, влажно, совсем как дома, в Первородных вода – и следит за ним: белково-выкаченно, как опухший по весне выцепленный утопленник и внимательно, как любимая любовница, наблюдающая, как ее дорогой одевается, чтоб уйти к жене и детям. — Тут я все замерил. Попробую пробраться вглубь пещеры и посмотреть, как там. — Мне пойти с тобой? Хром оборачивается; Алажею почти не видно – обездвиженная, она слилась со стеной, позволяя мокрицам ползти по ее рукам и лицу – лишь два огромных влажных глаза смотрят на него. — Не надо. Отдохни лучше тут. Как только я закончу, то вернусь за тобой и мы пойдем в лагерь поесть чего-нибудь, хорошо? Хром кладет все свои записи в сумку и перекидывает через плечо, когда он собирается уйти, его спины касается: — Ты можешь наделать глупостей, Хром. Я за тебя волнуюсь. — у Алажеи в голосе ни тревоги, ни беспокойства, лишь усталость перед очередным провалом – очередной помехой, — Демоны, драконы, фениксы…. и только один человек! Эта охота будет поистине королевской, так что держись. Держись за свой рассудок, Хром. Хром замирает в страхе пойти дальше или обернуться. Он думает: о, неужели! Он думает: когда я успел так оступиться, когда я позволил этой дуре все понять? Он думает: : а понимает ли она что-нибудь? По-настоящему понимает? Хром стоит, вцепившись в ремень сумки и думает: неужели эта глупая девка нащупала в моем нутре что-то не то? И этот вопрос пугает его еще сильнее, ведь все, что Лейфтан когда-то смог нащупать, жестоко погрузив ладонь внутрь его сердца, которое изнасиловали распахнуться, – это память о припадочной, поломанной, оборотнической жизни; о тепле дома, вкусе еды и нежности рук мертвецки уставшей матери, которая изводила себя домашними обязанностями; о доверии и близости: негаданной, неправдоподобной, запредельной; о многолетней влюбленности в один единственный прекрасный сон, у которого есть несимпатичное имя и несимметричное лицо. Но за всем этим он тогда не нащупал лжи – было слишком много напускной детской наивности и всепрощаемости, которая была для Хрома самым прочным щитом. А сейчас этот щит проткнула рыбья кость. Какая нелепость. Какая постыдная вещь. Как это обидно. И как эта обида кипятит вены. — Мне не нужны советы, — говорит Хром, который раз внезапно озлившийся, — и опоры тоже не нужны. Через паузу: — Твои в том числе. Хром рад тому, что в этой темноте Алажея не видит, как он сгребает свои рыдания в кулак, словно не доглоданные кости и уходит. Хром рад тому, что не слышит ее: просто будь осторожен, растерянное и залитое непониманием. Алажея всегда привозит с очередного задания очередные безделушки для своих друзей, не жалея на них ни маны, ни золотых; Алажея всегда привозит с очередного задания очередную безделушку даже для него, для Хрома, и непременно выбирает что-нибудь поцветастее. Хрому Алажея не нравится до зубного скрежета, но ее любовь к этому барахлу с рынков – канареечно-медным лампам, высушенным погремушкам, фальшивым вуду-алтарям, тайно оскверненным амулетам и оберегам, которые она сама никогда не носит, лишь все раздаривает – кажется ему поистине восхитительной, и он бережно хранит каждый ее подарок, который брезгливо принимает, называя мусором. Когда сам Хром возвращается с заданий, для Алажеи он ничего не привозит, но это не важно, ведь он никому ничего не приносит; он просто пишет отчет и сидит один до тех пор, пока не свыкнется с ощущениями, а потом выходит с ненастоящей улыбкой в свет и все снова становится якобы нормально. Когда сам Хром возвращается с заданий, то никто не ждет его у главных ворот; никто не обнимает его прямо там, никто не тычется носом в шею, не вдыхает глубоко, как будто всего целиком вдыхает. Никто, кроме Алажеи, у которой радиации на спине предательски вздрагивают, когда Хром отпихивает ее от себя. В последнюю их вместе проведенную, бесценную ночь перед путешествием на Земли фениксов они сидят втроем, вместе с Карен, пьют и болтают так много, как будто уже знают, что это конец - как минимум, на ближайший год. Карен очень много смеется, рассказывает всякие глупые истории из своей жизни и позволяет Хрому и Алажее впитать настолько много себя, насколько это вообще возможно. Чтоб они по ней тосковали, и чтоб эта тоска стала для них одним единственным связующим элементом, не дающим потеряться. И Хром впитывает ее, и Хром любуется ей, как любовался с самой первой встречи, как невольно любуется каждый раз, когда видит, потому что вся Карен: все ее неправильное строение и существование отзывается в Хроме идеальной алхимической реакцией, чистейшей и выверенной, какая бывает только в эталонных учебных примерах. И когда им нужно уходить, то Хром восторженно обнимает Карен, прижимаясь к ней, давясь собственным пересохшим языком и ему кажется, что он обнимает ее в последний раз. И когда он забирается на чокобо и смотрит, как Алажея, вся в слезах, обнимает Карен и имеет смелость поцеловать ее в щеку, где-то в груди похрустывают больные усталые кости. И это не из-за какой-то глупой ревности к Алажее, которая сама безответно влюблена в другого; это из-за того, что Хром еще не знает, сколько времени понадобится ему после, чтобы не думать об этой ночи, которую его память с особенной, самоубийственной жестокостью отпечатает в нем в самых мельчайших деталях. И когда они приехали на Земли фениксов, и когда все были заняты Эрикой, Хром находит Алажею в абсолютном одиночестве – сидящую на ступенях храма и смотрящую на звезды – то он не стесняясь садится рядом с ней, кладет свою голову ей на плечо и говорит: — Я скучаю по Карен. Хрому нравится Алажея прямо сейчас, безусловно. Нравится легкая прохладная ладонь Алажеи, которая ложится ему на голову и бессознательно перебирает его волосы. Потому что это помогает забыться. — Я тоже. Только на время, конечно же. Хром всегда сравнивает Алажею с рыбой, которую вытащили из воды и бросили трепыхаться на берегу; нежные жаберные лепестки пересохли, но до того их успел забить песок; пляшет по кругу немилосердное солнце, мир вокруг нее залит белизной и удушьем – и вроде бы есть язык, да не позвать на помощь, и вроде бы есть ноги, да некуда сбежать. Он следит за тем, как Алажея трет переносицу, вдыхает поглубже – будто пытается убедиться, что у нее еще есть, чем дышать. Почти нечем – на улице сегодня жара. Они сидят в огромном зале за трапезой и правила фениксов не позволяют отобедать в одиночестве. Алажея сидит по правую руку от Хрома и растерянно смотрит в свою тарелку, ее бокал давно опустошен. — Алажея? — говорит Хуан Хуа. — Алажея, вы в порядке? Хром бьет ее ногой под столом и, опомнившись, Алажея кивает, нервно смахивая со лба пот, которого там нет. — Да, — говорит она. — Да, госпожа кандидат на титул феникса Хуан Хуа. Вечно улыбающаяся Хуан Хуа, непроницаемая Хуан Хуа, спокойная Хуан Хуа кивает ей и возвращается к диалогу с Эвелейн. Многие так часто говорят о ее красоте, но Хрому она кажется смешной — потому что у нее глаза, как у Корко; все время смотрящие не туда, куда нужно. Потому что она выглядит как жертва, плачущая по ловцу. А ловцов вокруг нее уже достаточно. Хром поднимает взгляд на Лейфтана, который выглядит… так же мягко, беззащитно и глупо. Поразительно. А ведь он может просочиться в самую узкую из щелей, способен обмануть самый хитрый дверной засов и взобраться по самой скользкой отвесной стене, способен низложить самую могучую власть; но только что он, кажется, пожаловался на то, что оливки слишком твердые. Хуан Хуа не слушает. Хуан Хуа отмахивается. Спину Хуан Хуа греет солнце. — Оракул всевидящий, как же душно… — шепчет Алажея, поднимает подбородок, болезненно даже на вид сглатывает и оттягивает подальше от горла тесный воротник, расстегнуть который она не может, иначе весь ее костюм упадет до пояса, обнажив ее плечи и большую упругую грудь. Правила фениксов запрещают уходить с трапезы раньше, чем это сделает глава дома – совершив это, ты показываешь свое неуважение и незнание этикета; но Хром видит, что госпожа Хуан еще даже не притронулась к еде, а Алажея через минуту другую начнет безостановочно кашлять. И Хром вскакивает, слегка задевая край стола: — Мне очень жаль, но нам с Алажеей нужно выйти поговорить. Это очень важно. — Хром кланяется Хуан Хуа, которая смотрит на него безучастным стеклянным взглядом, а затем указывает на дверь, — Благодарю. Он хватает Алажею за локоть, они выходят и на улице их встречает удушье – пыльные камни, над которыми дрожит воздух; блеклые без дождя деревья в саду; раскаленные стены и охрана, оловянными солдатиками плавящаяся под белым полуднем. Хром беспокойно встряхивает головой, встречает солнце слезящимися глазами и оборачивается на Алажею, которая стоит с широко открытым ртом, как рыба, и впускает это удушье в себя. Единственное место, полное воды и сырости, которое находит Хром – водоем рядом со статуей феникса. — Нет, Хром, пожалуйста, не надо! Мне уже влетело за порчу статуи, я не хочу еще и… Хром не сдается и валит Алажею в воду, подминает под себя – Алажея кажется ему неожиданно тяжелой, как меч, который он первый раз взял в руки украдкой от отца и удивился его весу – Алажея отчего-то не сопротивляется, и это отчего-то очень жутко; она держится за его руки, которые утонули по локоть в воду и прижимают ее ко дну озера; она смотрит на него через толщу воды с нежной горечью. А потом вздыхает, позволяет воде заполнить легкие и зажмуривается от стыдного наслаждения. Хром чувствует, как сильно колотится ее сердце, под его рукой и это так сладко. И это так ужасно. Когда Хром отпускает ее, Алажея садится – ее взгляд ясный, а дыхание тяжелое, но не предсмертно-тяжелое, как было до этого, – и зачем-то очень интимно жмется лбом к его шее. И Хром обнимает ее, как обнимала она, ожидая его возвращения у главных ворот Штаба; Хром обнимает ее, желая смахнуть все осуждающие взгляды фениксов, для которых их действие было… Ужасно. На улице ужасно жарко. Алажея крутится перед зеркалом в красивом, пышном платье. Хром в ее покоях чувствует себя максимально комфортно и безопасно, потому забирается на подоконник с ногами. Хром видит ее сияющее счастьем лицо в зеркале. Хром любуется тем, как она поправляет подол, аккуратно завязает ленты в волосы и безостановочно рассказывает, как купила это платье у фениксов; как они сказали, что в этом платье ее полюбит любой мужчина и любая женщина; как она счастлива и хочет поскорее вернуться в Гвардию. — И в этом одеянии Невра полюбит тебя? — спрашивает Хром; спина у платья открытая и он видит, как костные лучевые радиалии, вгрызшиеся в позвоночник Алажеи, растягиваются мехом гармони. — Да, и не нужно будет теперь понапрасну улыбаться ему, подолгу смотреть на него и думать о нем, причесываясь поутру перед зеркалом; мы будем вместе, он будет держать мои ладони в своих и... — ... и будет дарить духи к твоим платьям, и читать вместе с тобой молитву перед трапезой; пройдет время, и вы поженитесь, ты понесешь от него детей и больше не сможешь смеяться со мной; ты будешь улыбаться мне, как ребенку и мне придется обращаться к тебе с уважением, кланяться при встрече и целовать тебе руку... — Хром представляет это в своей голове и это красиво, как из книжек с картинками, но смотреть на них у него нет удовольствия вовсе, — я не переживу этого, а потому в ночь перед отъездом я приду и убью тебя, взрежу тебе горло. Чтобы ты не стала гадкой и мерзкой взрослой. Хром отворачивается, ужаснувшись собственным словам. И ему показалось, что то был не он, а часть Лейфтана, которую тот оставил в его голове вместе с улыбкой, прикосновениями и голосом, кричащим из Темераты; та часть, которую он взращивает в Хроме с особо-изощренной любовью; та часть, которую Алажея успокаивает песнями на неизвестном языке и глупыми, пустыми словами; та часть, где находится все его истинные желания. — Не говори глупостей, я никогда не смогу понести от него детей, ведь вампиры бесплодны. — отвечает Алажея через долгую, долгую минуту. — Ох, где бы теперь ожерелье подходящее найти… и поясок! Хром держит пальцы сложенными в щепоть и перетирает в ней собственную кровь, которую он стер с виска; правый глаз его залило гренадиново-густым соком, у которого железный запах и цвет самого ужаса; он смотрит на Алажею, которая подбежала к нему с ужасающей скоростью и отсекла руку нападающему восхитительно длинным лезвием магуро кири; он смотрит на Алажею, которая схватив его за затылок рукой, кричит: ты в порядке? Ты слышишь меня, Хром? Скажи, что слышишь, молю тебя, Хром! Нападение произошло неизмученной ночью, белой от цветов, красной от крови; луна, яркая и высокая, уходит за тяжелые черные тучи. Все хрустит, все рушится, все полыхает, все безумствует, стонет, дергается и хохочет – жизни столько, что любому хищнику хватит напиться ей. Алажея будет пить ее с другими, без него. Позади Хрома раздевается к дождю пыльное лиственное море: тысячи кустов познают предгрозовой ветер, тысячами едких заноз, подставляют мягкие языки под первые холодные капли. Чуткие ступни зябнут на камнях, выстилающих дороги, но холод не дотрагивается до губ, не дотягивается до глаз; их греет огненный красный, который пугает Алажею, она боится смахнуть его с лица Хрома, она говорит: держись рядом со мной и все будет в порядке, я защищу тебя; я скормлю любому врагу этот нож: сверху, если это женщина, и снизу, если это мужчина. У Алажеи в руках стынет отчаянный скрежет: кусается отзвуками венозно-сухожильную изнанку плечей, скользит вдоль лезвия вверх и тонет в чужой плоти; Алажея закапывается в эти чувства, как милые кости в милую преисподнюю: слезливо задыхается, слезливо грызется, всей пересохшей глоткой хлебает оглушительные крики, под ее ударами не кончающимися литрами хлюпает кровь, красное половодье из венозных ручьев щекочет ноздри свежей ржавью; одержимость неисчерпаема, хватка неодолима, заострившиеся зубы кусают, грызут и удерживают, и слюна течет и пенится. Алажея защищает его. Хром смотрит и видит, как все это омерзительно, как не хочется этого, как….. О, нетнетнетнетнетнетнет... Сначала Хром успел испугаться, что очутился в Промежутке, но очень быстро понял, как это глупо. У него кружится голова, голод откачал слюну из рта и воздух режет сухое горло, челюсти сводило, словно во сне Хром скрежетал зубами, а сердце колотиться так, что болит грудь, словно его ударили по ней маленьким, но сильным кулаком. — Слава Оракулу, ты очнулся! Поздний вечер, особенная тишина, какая, право слово, может быть только под водой; Алажея – спокойная, усталая – сидит рядом с его кроватью и смотрит на него, даже не моргая; глаза, все в полопанных капиллярах, широко распахнуты, будто у ребенка, который еще ничего не успел увидеть, кроме самых малых частей мира. Однако сам он смотрел только одним глазом. Паника подступила моментально, и он хотел было дотронуться до того, что мешает ему видеть нормально, как Алажея схватила его руку. — Не надо, не трогай пожалуйста. Эвелейн сказала, что лезвие задело лишь веко и все будет нормально, но трогать нельзя. Давай я лучше дам тебе воды, ты ведь хочешь пить? Она опускает его руки, берет стакан и аккуратно подносит к губам Хрома, придерживая его голову – поразительно аккуратная работа для Алажеи. — Как ты себя чувствуешь? — Плохо. — говорит Хром, придерживая челюсть рукой; у него трясутся губы. — Зубы болят. — Тебя лихорадило. Ты так стискивал челюсти, что мне пришлось разжимать их ложкой и ты ее погнул, Хром. — Как долго я спал? — Не достаточно, чтоб полностью восстановиться: ты очень долго не мог уснуть после того, как рану зашили, так что нужно было дать тебе снотворное. Я развела его в теплом молоке с медом и накормила тебя через пипетку. Хром почувствовал, как отвратительно краснеет – пятнами, от шеи до щек и крыльев носа. — Где ты этому научилась? — Пока помогла Мурфею. Так дают лекарства больным фамильярам... я не умею иначе, прости… но Эвелейн сказала, что я проделала хорошую работу. Даже похвалила то, как я перебинтовала тебя. — Ага… спасибо. Алажея улыбается еще пару минут, а потом плачуще сводит брови. И начинает рыдать. — Эй… Ты чего?... Хватит Алажея, что не так-то?. — Карен впервые попросила меня о чем-то важном, и я не смогла выполнить ее просьбу! Что мне теперь делать? Как я вернусь в Гвардию и привезу ей такого тебя? Что она мне скажет? Она же возненавидит меня, перестанет говорить со мной, и мы не будем больше подругами. И останусь опять одна. А я не хочу этого Хром! Я не хочу терять вас! Она опускает голову ему на колени, Хром гладит красивые жесткие волосы Алажеи, пока она тянет из горла колючую проволоку, ее много, очень много; она грохочет, скрежещет и путается, пока Алажея наматывает ее на собственное бессилие; на десятом витке становится совсем тяжело, но она терпит: — Это все даже не смешно, это все давно перестало быть смешным, все давно уже не по-настоящему: все неправильно, бредово, ничего из этого не может происходить с нами! Я же никогда не хотела такого, я хочу только стоять по колено в океане, гулять с тобой и Карен, кормить фамильяров, заниматься обязанностями, которые мне даст Эзарель и чтоб все были счастливым. А это все просто кошмар, очень долгий, очень убедительный, но все-таки кошмар, который никак не может остановится… о, Хром, я на все готова, чтоб остановить его, ты только скажи, что я могу седлать. Скажи хотя бы, что я могу сделать, чтоб ты был честным если не со мной, то с Карен? И Хром вдруг понимает: никому и никогда не удавалось укрыть от Алажеи истинного положения дел; все лгут ей каждым своим словом, он лжет ей каждым своим словом, а она поддается и лжет сама. — Давай убежим отсюда, — она поднимает голову, ее лицо полно воодушевления, — заберем Карен и убежим навсегда, будем путешествовать! Увидим все Острова, пройдемся по обжигающими берегам Темераты! Ты же помнишь, как проводил сутки и недели в рассуждениях этого. Ты сам задавался вопросом: нужно ли мне что-то еще, кроме свободы и неувиденных мест? Оставь свое упрямство, пойдем со мной. Ты не видел еще всего мира. Соглашайся, и я проведу тебя, я… Хром обхватывает лицо Алажеи и касается губами ее лба, так мягко-мягко, словно извиняется. И он правда извиняется, он бы сказал это, вот только смех и рыдания застряли у него в горле и не дают сказать ни слова. А он бы так хотел сказать: когда-то у меня была возможность так поступить, а теперь у меня нет ничего. Потому что я думал, что Лейфтан защитит меня. Потому что я думал, что Лейфтан благоволит мне. Но на самом деле он лишь издевается над нами - над всеми нами и нашей простотой. Потому что Лейфтан мурлычет по ночам, помогая уснуть и отгоняет кошмары; он приносит удачу, он начиняет руки и ноги ловкостью, какой нет больше нигде; он дает силу, равной которой не найти на всех землях. Он дает так много, чтоб забрать еще больше: чтоб все мы орали как резаные, разбивали головы о стены и блевали без продыху кровью; чтоб убить нас, чтоб забрызгать все вокруг нашими останками, чтоб переломать наши шеи, чтоб за пару минут разобрать нас на клочки, лоскутки и косточки, когда мы наскучим, станем ненужными, сделаем в сторону шаг или нам просто не повезет и мы безвестно сдохнем где-нибудь, а он останется чистеньким, при всех своих поклонницах, сладко замирающих от одной мысли о нем. Вот он, Лейфтан! Весь как на ладони. Но Хром молчит, потому что не хочет, чтоб планеты, которые давно сбились с обрит, столкнулись сейчас; потому что он хочет откатить их отношение до стабильной неприязни, но точка восстановления давно стерта им же, Хромом, его собственными губами, собственными руками, и Алажеей, ее улыбками и пышными платьями. — Давай просто держаться рядом, хорошо? Присматривать друг за другом, как просила Карен. А когда все закончится, то мы уйдем. Алажея внимательно смотрит на него, как любимая любовница, наблюдающая, как ее дорогой одевается, чтоб уйти к жене и детям. Алажея улыбается. Кровать в комнате Хрома слишком мала для двоих - никак не шевельнуться даже, не расправить затекшие плечи, только лежать вот так, переплетя пальцы. Это очень уютно. И очень неправильно. Но главное - не думать, не задумываться, не осознавать, как все запуталось.