Чужими глазами

Амон Эреб отдаленно напоминал крепость Химринга. Те же каменные стены, те же обширные дворы с кузнями, конюшнями и темными сырыми амбарами, те же высокие холодные залы и завораживающие виды со смотровых башен. Но здесь то холодное, суровое отчаяние, царившее в Химринге, сменялось смиренной безнадежностью. Детские голоса маленьких лордов, привезенных из гаваней Сириона, окутывали Амон Эреб невесомой пеленой робкой надежды — а может, все-таки с новым лучом солнца наступит мир, или древняя Клятва потеряет свою силу, и эльфийские лорды обретут, наконец, покой. Но, конечно, война продолжится, ибо мир куется кровью и смертью, а феаноринги не предадут Клятву свою. И будет Амон Эреб медленно тонуть во мраке и скорби по благословенному прошлому и несбыточному будущему… Берлион* еще мальчишкой служил в Химринге, и вот судьба его снова привела под покровительство Маэдроса. В свое время от старой прислужницы Аннарэт, что, казалось, испокон веку прислуживала Маэдросу, Берлион наслушался историй, сказок и присказок об эльфийских лордах. Аннарэт была глупой женщиной и до смерти дивилась нестареющим лордам. Она мало-мальски понимала квенья — уже тогда бывший языком братоубийц и предателей, но удивительно звучный и чистый, как весенний ручей — и с услышанного придумывала сказки, которыми щедро кормила всех охочих слушателей Химринга. Теперь же Берлион, согбенный под тяжестью лет и жизненных невзгод, знал много больше об эльфах. Здесь, на Амон Эреб, особенно были они похожи на смертных. Лордов Карантира и Амраса, основавших крепость, уже не было в живых. Он смутно помнил их по Химрингу, как и короля Фингона. Никого уже не осталось от дома Феанора, кроме старших его сыновей. Они жили словно старые супруги: чахли в крепости, иногда лениво спорили о чем-то на своем благозвучном запрещенном языке, молча наблюдали за занятиями сирионских маленьких лордов и непременно сидели рядом на скорбных, становящихся все скудней пирах. Они понимали друг друга жестами, взглядами, короткими улыбками, редкими прикосновениями. Полуэльфы росли в этой тишине, развеиваемой северными ветрами и звуками будничной суеты. Маглор мог подолгу сидеть с ними у подножия лестницы, ведущей в самую крепость, и слушать их размышления об истории, музыке и поэзии. В конце он всегда делился своими историями, и Берлион иногда слышал обрывки фраз, из которых вырастал целый мир погребенной в веках древности. Маэдрос обучал их владению мечом, смотрел с прищуром и на тренировочные бои всегда заплетал свои прекрасные волосы в косу. Берлион с восторгом наблюдал за ним и мальчиками и все не мог понять, как это возможно в один миг из сурового эльфийского лорда превращаться в беспечного юношу. Должно быть, думал Берлион, старший сын Феанора был таким там, в своем Благословенном Краю, и все они по замыслу того, кого называли Илуватаром, должны быть именно такими. Маэдрос прекрасно владел мечом и левой рукой, а правой — бронзовой тяжелой кистью — словно игриво отражал удары тупых деревянных клинков. Однажды Берлион, чистивший коня Маэдроса, увидел, как перед тренировочным боем с мальчиками Маглор заплетает волосы брату. Его ловкие сильные пальцы с не выразимой словами нежностью перебирали толстые пряди. Странная тоска была в глазах Маглора, когда он смотрел на брата и думал, что его никто не видит. Они о чем-то тихо переговаривались, и до Берлиона долетали лишь отдельные слова. Он немало лет прожил в Химринге и, хотя понимал квенья меньше Аннарэт, все же невольно прислушался. Грустное «atar», слетевшее с губ Маглора, заставило Маэдроса повернутся к нему. Он что-то сказал, и в этой фразе было много боли и неявной злости, стершейся за многие годы. Потом старший феаноринг заговорил о Финдекано: Берлион понял, что речь идет о короле Фингоне. После он снова отвернулся от брата и продолжил уже тише. А Берлион словно сквозь них думал о собственной покалеченной несчастливой жизни и о том, что его потомков ждет такая же полная горя и борьбы судьба. Потом показались сирионские полуэльфы — Элронд и Элрос — гордые, но сильные. Братья феаноринги приветствовали их взглядами, и по одному только движению словно светящихся в жидких сумерках глаз Берлион понял: именно так любящие отцы смотрят на своих сыновей. После заката в один промозглый летний вечер был пир в честь дня зачатия Элронда и Элроса. Берлион и весь его немаленький род были приглашены на него. Довольно простая трапеза закончилась танцами, и уже глубокой ночью Маглор вынес свою арфу и запел. Берлиону довелось однажды слышать пение Маглора, но это было давно. А теперь же он словно услышал впервые сильный, по-юношески низкий голос. Это была древняя песня на квенья, песня о счастье, по крайней мере Берлион на какие-то мгновения почувствовал себя счастливым. После того, как песня закончилась, в огромном зале, полностью забитом народом, еще долго висел до странности печальный отзвук Маглорова голоса. Берлион взглянул на лордов-феанорингов, — прекрасных и сильных, но изможденных своей долгой жизнью и Клятвой — и на душе остро кольнуло печалью. Словно былое счастье и радость ушли из жизни, да, они были, но больше никогда не вернутся, а впереди лишь неизбежный и горький конец. Он вышел из зала на одну из каменных террас с южной стороны крепости, присел на резную скамью, тяжело опираясь на дубовую трость, и посмотрел на небо. Там, в разрезе тяжелых, полных воды туч проглядывал кусок чистого неба — синий-синий, почти черный и словно усыпанный мелкими бриллиантами. Где-то на востоке грозно и резко прозвучал громовой раскат, и мир на миг ослепила белая вспышка молнии. А затем на западе сверкнуло прозрачно и чисто — то ли новая звезда взошла на небосвод, то ли в старых глазах Берлиона почудился отблеск былой молнии. — Это Сильмарил. — Берлион обернулся на голос. Маэдрос говорил на общем наречии**, и понимать его было непривычно. — Камень твоего отца, господин? — отозвался Берлион. — Как он оказался на небе? — Это неважно. — На террасу вышел Маглор. На его щеках появился румянец, и выглядел он чуть менее задумчивым, чем обычно. — Главное, теперь он дарит надежду и освещает путь. Он подошел к Маэдросу и встал рядом: немного ниже Высокого, с темной волной не закрепленных ничем волос, почти такой же недосягаемый в своем великолепии, как в тот раз, когда маленький Берлион увидел его впервые. Положив руку брату на плечо, Маглор посмотрел на него понимающе, прощающее и как будто влюбленно улыбнулся. Маэдрос взглянул на него, слегка склонил голову и положил на его ладонь свою руку. Берлион почувствовал себя лишним, будто подглядывал за чьей-то интимной беседой. Сколько же лет нужно прожить рядом, чтобы уметь вот так общаться одними лишь взглядами и прикосновениями, подумал Берлион. Он и сам без слов хорошо понимал своих сыновей и старую жену, но между феанорингами будто за миг прошла целая жизнь. Он собрался уйти и не мешать братьям, но Мэдрос его остановил. — Расскажи, Берлион, — попросил он, — о своем отце, о своей любви, о своих детях. Берлион замер. — Лорд Маэдрос, я очень рад, что ты помнишь меня. Я же с самого детства знал тебя, и мне, седому старцу, дивно, что же бессмертному эльфу может быть интересного в моей короткой жизни. Маэдрос рассмеялся легким бархатным смехом и ответил так. — Мне любопытно, о чем же ты думаешь, седой старец, когда конец так близок? Я хочу посмотреть на мир твоими глазами. Берлион смутился и долго не мог найтись с ответом, но Маэдрос с улыбкой смотрел на него, ожидая ответа. Маглор присел рядом на скамью и поднял взгляд на новорожденную звезду, почти касаясь Берлиона рукавом свой праздничной мантии. — О чем я думаю… Так о том, что хорошо бы умереть в тепле, и чтобы дети не голодали и не пришлось им воевать… И молюсь создателю, чтобы добрые лорды, — он смущенно взглянул на братьев, — и дальше покровительствовали моему роду. Они переглянулись с невообразимой точностью повторяя движения друг друга, и Берлион снова поразился тому, что феанорионы могут обходиться без слов. Но на этот раз и он понял их и сказал так, будто с самим собой соглашаясь. — И еще… Да, умру без сожалений. В долгом молчании Маглор склонил голову перед ним и помог встать. Берлион поклонился лордам в ответ и, уходя, обернулся на тихий, будто шутливый и все же серьезный голос Маэдроса. — Благодари Эру за свой дар, Берлион. Что ответить ему Берлион не знал, да и не понял слов эльфийского лорда: каким же даром он обладал? В самом же деле, ничего ценного у него не было. Он поклонился братьям-феанарионам еще раз и уточнил к какому часу завтра готовить лошадей для охоты. Маэдрос рассмеялся на это и сказал, чтобы к полудню кони были готовы. Засыпая, Берлион еще долго гадал, каким таким даром наделил его Создатель. Уж не про смерть же говорил лорд Маэдрос. Ему, бессмертному, не узнать, каково это — ждать ее как старого друга… Однако ж никто не знает, что творится в чужой душе.