«В моей смерти прошу никого не винить. Единственный виновник в ней я и только я. Раз уж у меня нет любви, которая так мне нужна, значит, у меня ничего не осталось.»
И самое странное во всех этих делах было то, что определить, как именно человек умудрился расстаться с жизнью было совершенно невозможно. Абсолютно точно можно сказать, что на теле почившего человека не было найдено никаких явных следов насильственной смерти, как, впрочем, и ненасильственной тоже. Единственный след, найденный у каждого из потерпевших — глубокая рана на шее. Изначально предполагалось, что таким образом убийца вкалывал бы какой-либо препарат, но исследования показали, что никаких инородных веществ в крови не находилось. Как, собственно, в основном и самой крови. В момент самого первого заключения лекаря, каждый вздрогнул и невольно задумался, но никто так и не рискнул произнести свою мысль вслух, даже в шуточном виде. Благо, этой смертью не особо интересовались, отчего дело стало легко замять. Не найдя объяснений произошедшему, великие силы правосудия не попытались дойти до сути, а предпочли и вовсе забыть об этом. И это было легко, пока количество смертей резко не начало пребывать. — Да что за ересь! Это бред какой-то! Небось, опять своих модных французских романов начиталась да руки на себя наложили! А я всегда говорил — нужно их запретить! Запретить и все! Неча от любови себе бошку сворачивать, будто в книжке они, будто все игрушечки! Труп за трупом имел при себе записку, труп за трупом не имел при себе никакого объяснения. Утро встретило его неприятной прохладой, от которой хочется скорее одеться да выпить крепкого горячего чая. Офицер выглянул в окно. Питер как всегда встретил его росистым туманом. Михаил помнил день, когда он переехал сюда на службу из родного поместья близ Москвы. Откровенно, здесь ему не понравилось сразу. Город, хотя и был красив и утончен, все равно вызвал у него апатию и легкую депрессию. Все время хотелось выпить. Закончив с завтраком и не начиная, он принялся уж собираться, а после отправился вновь за бумагами, будто чуя, что за ним пошлют. — Случилось что? — Утопленника признали. Мамзель уж пол утра рыдает над трупом, вот-вот второй раз утопит. — Окстись. Таким уж был Петербург — мокрым и холодным. При том, кажется, больше не от погоды, а от людей. Явившись на место, он немедленно встретился с девушкой, о которой рассказал в дороге кучер. Девушка в простом, но оттого не менее изысканном голубом платье с вышивкой заливалась слезами, совсем растеряв всякое приличие. Казалось, никто не мог остановить ее безутешных слез, которые уже насквозь пропитали белый кружевной платочек и даже край манжет. — Мадмуазель, позвольте поговорить с вами. — Подите прочь! Не видите? Я в скорби! — Прошу простить мою бестактность и разрешить для начала представиться. Мое имя Михаил, я занимаюсь этим делом. — Что?! — она мгновенно оторвала светлые глаза от платка и вцепилась в сюртук офицера. — Вы знаете?! Вы знаете безбожника, что это сделал?! — Пока нет, но с вашей помощью, намерены все выяснить. Могли бы вы помочь? Но для начала, вам следует успокоиться. Служанки, наконец видя, что мамзель начала успокаиваться, мигом преподнесли ей в избытке сладкий чай с мятой. —Я любила его… — дрожащим голосом сказала она, держа в трясущихся руках фарфоровую чашечку. — Сильнее жизни любила, понимаете? Мне не было жаль на него никаких денег, лишь бы был рядом. За что боги так несправедливы со мной! — Как звали вашего возлюбленного? — Николай, — сказала она, и вновь зарыдала. — Был ли кто-то, кто мог желать ему неприятностей? — Да кому такое только в голову могло прийти! Коленька был добрейшим человеком, я вот-вот должна была вступить с ним под венец, а тут такое! — Не замечали ли вы в его поведении чего-либо странного? Чем в последнее время занимался? Девушка промолчала. — Не сочтите за дерзость, но вы упомянули о деньгах. Был ли он игроком в азартные игры? Девушка, опустив голову, убрала чашку и слегка помяла длинный подол руками. — Да, — едва слышно прошептала она наконец. — Но он никогда не был шулером, а проигранные деньги мы всякий раз отдавали. В голове офицера сложилась хорошая зацепка. Так, если он и не узнает мотивов, он все же мог расспросить побольше о юноше у прочих игроков. Разузнав конкретное место, он решил больше не тратить свое время на безутешную вдову, а тотчас двинуться в путь. Хорошенько обдумав положение вещей, офицер понял, что действовать следует все ж таки вечером, почти откровенно ночью, когда идет самый разгар простодушного веселья. А пока следовало переждать, расставив все мысли по полочкам. Ближе к полудню погода начала менять свои устои в лучшую сторону, на замену, казалось бы, нескончаемому дождю пришло солнце. Слабое, больное и еле светящее из-за облаков, но все ж таки солнце. Прибывая одновременно в желании как можно скорее во всем разобраться и желании отвлечься, он решил направиться на пешую прогулку вдоль Аничкова моста. Он все еще не слишком хорошо знал город. Украдкой оглядываясь по сторонам, он пытался запомнить каждую детальку города. Он пытался запомнить архитектуру, совсем отличную от Московской, зеленые деревья, что шуршали как-то иначе и людей, которые были совсем-совсем другими. Даже телеги ездили вдоль улиц с другим звуком. Солнце уже ярко отражалось в лужах, чуть колышущихся от дуновений ветра. Сам того не замечая, он весьма быстро миновал мост и серые улочки. Теперь перед ним ярким контрастом раскинулся цветущий сад, на лавках которого тут и там сидели влюбленные парочки, мягко воркуя и о чем-то шепчась. Сад поражал своим широким разнообразием разношерстных цветов, все еще покрытых мелкими капельками. Кшиштовский сел на одну из лавочек и начал рассматривать людей вокруг. Помимо парочек тут было много и прочего люда: семьи с маленькими детьми, няньки, выгуливающие красивых иностранных собак, пожилые люди, играющие в шахматы или просто философствующие о жизни и политике. Но среди них всех выделялся на первый взгляд ничем не примечательный молодой человек, примерно одного с офицером возраста. Даже Кшиштовский, особо не разбирающийся в моде, признал на нем невероятно новый английский черный сюртук, низами похожий на хвост ласточки. В отличие от всех окружающих его людей, костюм молодого человека был предельно скромных цветов: черный верх и белые брюки. У него были прилежно уложенные темные антрацитовые волосы. Кожа лица не была напудрена, как любили ныне делать разные дворяне, чтобы подчеркнуть свое аристократическое происхождение, но имела приятный светлый оттенок. Так что по большому счету, он весь был черно-белый, и только синеватая обложка книги, в которую был устремлен его взгляд, выбивалась из основного вида. Почувствовав, что на него смотрят, молодой человек поднял свои серо-голубые глаза из-под пышных черных ресниц на офицера, и, аккуратно улыбнувшись ему уголками пухлых губ, вновь углубился в чтение. Кшиштовский потонул в странном ощущение, и, без задней мысли, был вынужден себе признать, что парень был весьма и весьма симпатичным. Лишь спустя некоторое время наш офицер наконец опомнился, о том, что бесстыдно пялится на молодого человека напротив. Его охватило смущение, и он немедля перевел взгляд, притворяясь, будто он с великим удовольствием и энтузиазмом рассматривает цветущий розовый куст. Кажется, вновь стал накрапать дождь. Однако и сейчас он опомнился лишь тогда, когда все вокруг уже повставали со своих мест, боясь измочить свои наряды. Молодой человек тоже дошел глазами до конца абзаца и приподнялся со скамьи, аккуратно поправив длинные подолы сюртука. Подняв свои светлые глаза к небу, он с секунду рассматривал тучи, после чего пошел из сада. Отчего-то чувствуя себя неимоверно провинившимся, Кшиштовский нарочно пошел в обратную от него сторону, хотя по-настоящему и должен был двигаться в одном и том же направлении. Вечернее небо слишком внезапно приобрело темно-фиолетовый оттенок, в душе ассоциирующийся с камнями из бус подруги его матери, которая так любезно навещала их все время, в хлам надоедая своими «нужными» советами. Ветер крепчал. Крупные капли прибивали дорожную пыль. Беглой стрелой сверкнула молния, вмиг ровно разрезав небосклон, который выглядел так, как будто вот-вот уже упадет вместе с бесконечными водяными каплями. Необходимо было срочно искать крышу, где можно было бы укрыться. Сурово вдарил гром, когда потомственный москвич, ругаясь, бежал в поисках хоть какого-то навеса, способного укрыть его от треклятого дождя. Наконец, добежав до самой ближайшей пекарни, он встал, озираясь на свою забрызганную лужами обувку. — Добрый вечер. — Добрый-добрый, — не задумываясь ответил он, и лишь потом спохватился. Переведя взгляд, он едва сдержался, чтобы не вздрогнуть. По левое плечо от него, так же пережидая ненастье, стоял тот самый аристократ с синей книгой и глубокими глазами. Больше всего его сейчас интересовало, каким же образом они встретились плечом к плечу, если он наперекор пошел в обратную сторону. Это слегка пугало, но не менее интриговало. — Чертова туча! — ругнулся офицер, чуть выглядывая из-под карниза. — Не стоит искушать природу нелестными словами, — мягко улыбнулся он. — По мне, так Петербург прекрасен в любую пору. — Не вижу много прекрасного конкретно в нашей ситуации. — Отчего же? Разве же наш диалог не скрашивает Ваше ожидание? Он промолчал. — Усачев. Граф Руслан Усачев, — плавным жестом тот протянул руку. — Михаил Кшиштовский, — ответил офицер на рукопожатие. Они немного рассеянно постояли, не находя темы для разговора. — Позволите ли поинтересоваться? Что привело вас в Сад? Я не видал Вас раньше. Вы, вероятно, не местный? — Не знаю, что вы подразумеваете под «не местным», но, ваше право, в сад я забрел совершенно случайно. — О, это очень просто. Я бываю там каждый день во время вечерней прогулки. А теперь, судя по вашему диалекту, смею судить, что вы прибыли к нам из Москвы. Михаил, пытаясь скрыть свое удивление, все же приподнял бровь. Усачев вновь едва заметно улыбнулся, понимая, что и на этот раз он не ошибся. Офицер, отчего-то стараясь не глядеть на собеседника, теперь уж заворожено рассматривал капли, стекающие с козырька. —Позвольте узнать, какой книгой вы так увлечены, что прижимаете ее к себе даже прямо сейчас? — Гамлет. Вы ознакомлены? — Признаться, начинал, но быстро понял — не мое. — Весьма неплохая трагедия. Хотя вынужден согласиться, романы, в которых погибают все до единого — не для всех. Дождь начал стихать так же быстро и неожиданно, как и начался. Михаил понял, что настал черед находится ему под неприкрытым изучающим взором, отчего он мгновенно поправил костюм и без того истрепанные дождем волосы. — Вы мне приятны, Михаил. Я бы с удовольствием продолжил наш разговор, да вижу, дождь слабеет, а вы напряжены в мысли куда-то срочно идти. — Вы как всегда правы. Спасибо за составленную компанию, а теперь, — он аккуратно выставил руку из-под карниза, чтобы удостовериться в кончине дождя. — Теперь уж разрешите откланяться. Усачев почтительно кивнул, а офицер шел, стараясь избегать луж, и негодовал, что его как открытую книгу может прочитать первый встречный. Спустя время, он все ж добрался до назначенного места, сверяя у себя в голове название кабака. Помещение было отнюдь не богатым, однако, кишело людьми. Многие, позабыв о выпивке, собрались вокруг стола. Невысокий пузатый мужчина метал банк. Те, кто не играл, однако тоже были увлечены картами, наблюдая игру со стороны. Смерив игроков взглядом, офицер подошел к стойке трактирщика. — Папаша, тут дело есть, — негромко, но достаточно четко сказал он усатому мужчине. Тот лишь усмехнулся. Смекнув о местных порядках, он махнул рукой, соглашаясь на выпивку. — Николай *****. Слыхал о таком? — Крутился тут у нас такой, припоминаю. А тебе то что? — У нас с ним личные счеты. Скажи, проигрывал ли он в последнее время? —Ха! В последнее время! Нады-ть сказать, когда он в последний раз выигрывал, да не припомню. — И все отдавал? — И все отдавал. Посидит вечер, да пойдет малези опять юбку трясти, да уши щекотать. И она давала! Всякий раз давала, думала, опомнится, любила его — хоть в костер за ним. А он, почитай, крепко был влюблен в её деньги. — То есть, её он не любил? — Я сомневаюсь, что эта сука хоть какую-нибудь девушку любила. Если вы можете понять, о чем я. — Смутно. — Смутно — когда шишка на мамзель не стоит. А у него так и было. Кшиштовский, после секундного молчания, сделал большой глоток пива. — Знаешь, что он умер? — А то. И поделом. Скоро все уж передохнут, педерастры проклятые. — От чего? — А кто его знает, от чего. Их уж пол дюжины, вместе с ним считая, подохло. И поделом, поделом треклятым, пусть передохнут все с концами! Об этом Кшиштовский не задумывался и даже ничего подобного не знал. Значит, у него появлялась еще одна связующая зацепка. — Что-нибудь еще знаешь? О нем ли, о других? Трактирщик шевельнул усами. Офицер вновь разрешающе махнул рукой. Бокал мгновенно наполнился пшеничным пивом. — Были у них, говорят, встречи, так скажем, по интересам. После таких встреч их и находили. Но об этом ничего не скажу, потому как мужик я нормальный, при жене. И тебе советую. Кшиштовский усмехнулся. — Спасибо, папаша. После, кинув ему деньги, в последний раз глянул на игроков и поспешил удалиться. На улице было туманно как и в голове, однако, кажется, и там, и там уже виднелись правильные силуэты. По приходу домой, он будто бы не мог найти ни себя, ни своего места. И чувство это хоть и было необъятно, таким, что рассказывать о нем возможно было сутки, а описанию не поддавалось. Хотя он и зачастую рассуждал про себя, мысленно описывая все, что видел, слышал, чувствовал. Он распахнул окно, впуская в комнату влажный воздух, вместе с десятками маленьких мошек и комаров. Они крутились у лица, противно жужжали, пищали и зачастую даже кусались. Впервые он не пытался отмахнуться, а лишь смотрел, смотрел, не пытаясь даже сосредоточиться на чем-то одном. Смотрел на дома. Смотрел на лужи. Смотрел на деревья, пытаясь разглядеть в кромешной темноте листочки. И много смотрел на небо, более не фиалковое, не индиго, как чуть ранее, и совершенно не серое, как днем. Оно было синим. И черным. А еще в темных перьях облаков. А вдалеке, так далеко, что, видимо, недостижимо, была тонкая красная полоска. Где-то там был закат. Где-то там люди наслаждались его красотой, и, непременно, чувствовали ее каждой порой своего тела. В глубине души он бы искренне хотел принять юродивую, непокорную красоту Петрограда, но вместо того отчего-то лишь сильнее мучился. Он глубоко вдохнул свежего воздуха, такого, какой бывает только после или во время дождя. Не закрывая окна, он последовал на кухню, где зажег пару одиноко стоящих свечей. Сначала смотрел на огонек: на его мирные колыхания и кроткие подрагивания. Затем достал бутыль. Граненый стеклянный стакан. Он не видел причину, по которой прямо сейчас вливал в себя горячащий алкоголь. Не чувствовал. А чувствовал лишь мертвецкий холод, исходящий из распахнувшегося окна, которое попутно столкнуло с подоконника цветок. И это заставило его задуматься. Вот он был, красивый, молодой, цвел и радовал глаз. А затем упал. Неважно почему: может столкнули, может сам оступился — один факт, упал. И что от него осталось? Где та красота, то прекрасное цветение? Остались лишь земля, влажноватая грязь и сломанный корень. Он кинул стакан в стену, который разбился даже с еще более сильным звоном, чем цветочный горшок. Ему не хотелось встать за другим. Он отпил из горла. А чувство все оставалось, сидело на месте и совершенно не желало покидать его ни на секунду. Осело. Проснулся он от встревожившего его шороха. Резко распахнув темные глаза, он все же предпочел некоторое время не шевелиться. Пришлось посидеть с минуту, может больше, перед тем как уж полностью привыкнуть к темноте. Болела голова, и Кшиштовский сразу же нашел причину этому — лежащая перед ним пустая бутылка. Шорох не унимался, а на слух будто бы наоборот, сильнее приближался к нему. Совершенно не шевелясь, он попытался рассмотреть время на настенных часах, но это давалось ему с тяжким трудом. Наконец, определив стрелку в районе трех часов, он все же рискнул повернуть голову к источнику шума. Пол был залит водой — так ливень пришел к нему в гости сквозь так и незамкнутые ставни. Цветок был придавлен. Наконец, сквозь лунные отблески разбитого стекла, он смог увидеть пару смотрящих на него из темноты глаз. — Это еще что?.. Да, глаза эти принадлежали явно не человеку, а зверю, который, супротив обычного их поведения, вышел из тени навстречу, а не поспешил как можно быстрее сбежать. — А ты чего у меня забыл, братец? — сонно спросил он у настороженно стоящего рядом с осколками кота. — От дождя небось прячешься, а, бродяга? — зверек присел, внимательно изучая мужской силуэт желтыми глазами с зрачками-зернышками. — Ты выбрал себе не самого хорошего соседа, лучше тебе уйти, у меня, вон, даже цветы гибнут смертью храбрых. Словно желая опровергнуть его слова, кот подошел и мягко обтерся серой шерсткой об его ноги, ласкаясь и чуть-чуть мурлыча. Он отчего-то узнал в этом взгляде чей-то чужой, такой же умный и понимающий, но немедля списал все на опрокинутую в одного бутылку. Что ж, теперь он не будет один хотя бы до рассвета. А с рассветом непременно придется собирать осколки, подтирать полы и заметать землю. Но это все с рассветом. А до него надо еще дожить…***
— О! Миша! Пришел! — встретил его один из знакомых в участке. Молодой рыжий парень словно светился и явно с нетерпением хотел о чем-то сказать. — Мне надо тебя кое с кем познакомить! — Ты выглядишь так, будто знакомить ты меня собрался с собственной невестой. Парень пропустил мимо ушей, ни то случайно, ни то нарочно. — Удивительный человек, мы обсудили с ним твое дело, и он выдал несколько недурных гипотез. Рыжий подхватил его под руку, ведя в нужном направлении. Увидев человека, он снова впал в немой ступор. Кажется, ныне это называется модным словом «дежавю». — Разреши представить… — мягкий голос прервал его до того, как он успел договорить. — Не стоит. Мы уже знакомы. И снова черный ласточкин хвост, и снова запах книг и холодного дождя, а может даже и каких-то садовых цветов. И белые перчатки, и светлый умный взгляд. И снова он. — Неужто? — Право, это так, — они вновь пожали друг другу руки. Как тогда, у пекарни. — Что привело Вас сюда? — Ваш друг и капля любопытства. — Прошу простить его замашки, он молод и непрофессионален. Юноша нахмурился, что перед его новым знакомым его друг так себя ведет, выставляя себя чуть ли ни королем манер, в то время как по жизни он был очень простым человеком, не скупящимся на крепкие слова, особенно, находясь в объятиях бутыли. — Отнюдь, вы зря его срамите. — Как знать. Однако, к делу. О каких гипотезах шла речь? — Тут лучше рассмотреть наглядно. Они подошли к карте. — Последний погибший. Его выловили из реки, ведь так? — Угу. — Однако, стоит ли судить о самоубийстве? Сейчас все объясню. Он не мог утопиться сам, потому как неоткуда. Посудите сами, он же не мог просто зайти с берега и нырнуть? — Я так же думал. Там не было моста. И как вы себе это представляете? Ни на руках, ни на ногах не было следов от веревки, его не могли утопить. — Потому как никто и не топил. И сам он рук на себя не накладывал. — Объяснитесь? — У него остановилось сердце. Ни для кого не было секретом, что последние дни своей жизни господин жил на широкую ногу. Стояла адская жара. И он, невзирая на приличия, находясь под влиянием крепкого спиртного, решил искупаться с прохладной воде. — Хотите сказать, у него остановилось сердце от резкого перепада температуры? Нырнул и не вынырнул? — Именно. Однако, это лишь моя гипотеза. — Хорошо, допустим, но как объяснить оставшиеся пол десятка? — Например? — Хотя бы и самого первого. Он был найден на скамейке парка. — А умер?.. — При странных обстоятельствах. От потери крови. Однако, на нем не было ран. Кроме одной, на шее. Будто его проткнули и выкачали все из него. Усачев задумался. — Что ж, это и вправду занятно. И знаете, что приходит на ум? — С удовольствием выслушаю, — вставил свои пять копеек рыжий. Кшиштовский уловил его взгляд, взгляд, посвященный новому знакомому. Он будто был очарован. Интересно, вчера он тоже выглядел так же глупо и нелепо в саду? — Вы слышали о таком явлении, как переливание крови? — Заморская сказка это. — Пока, — граф сделал на этом слове акцент. — Пока сказка. Я искренне верю, что в дальнейшем, доктора все же воплотят ее в жизнь. Хотя, вынужден согласиться, сейчас все опыты и прошли неудачно. — Хотите сказать, они были частью опыта? — Опять же лишь предполагаю. Не прошло и получаса, как они, уже все втроем, начали активно обсуждать это, словно всю сознательную жизнь были закадычными друзьями. Усачев привел много доводов, которые могли бы объяснить происходящее, однако, многие из них звучали не менее бредово, чем сказки про упырей, рассказываемые бабками непослушным детям, что не хотят ложиться спать. Задержавшись еще лишь на самую малость, граф поспешил откланяться, ссылаясь на личные дела и оставляя пищу для размышлений. Но и поработать как следует в тот день не получилось ни тому, ни другому. Однообразные бумаги и рапорты уже пролетали ни то что мимо мысли, а даже мимо взгляда. А рыжий парень и вовсе успел насадить на новые листы несколько чернильных клякс, за что впервые не получил со стороны старшего ни выговора, ни замечания. Уже невинно подняв глаза и приготовив несколько отговорок, он заметил, что Кшиштовскому совершенно не до него: офицер что-то старательно и с неприсущей ему аккуратностью вырисовывал пером. — О чем так стараешься? — с хитрым подозрением спросил он. Кшиштовский стремительно вложил листок, на котором только что писал, под прочую макулатуру. — Если я не обращаю на тебя внимания, это не значит, что ты можешь отлынивать. — Да брось, неужели я не вижу. Ты и сам не работой занят. — По крайней мере я не мараю бумагу кляксами. Рыжий развел руками и отошел к собственному столу. — Мне все же интересно, где ты встретил Усачева, а главное, каким образом зашли на тему трупов? Данила почесал шею. —Так скажем, это секрет. Кшиштовский поставил неимоверно жирную точку в документе. — А вы? — слегка усмехнулся. — В этой истории нет ничего интересного или примечательного. — Я полагаю «и рассказать нечего»? — Зачем спрашивать, если заранее знаешь ответ? — Так вот, понимаешь, жду от тебя как бабка от курочки золотое яичко. Раз на раз не приходится, вдруг да искрометную шутку скажешь. Но каждый раз забываю, с кем имею дело. — Так сходи к мозгоправу. —Для начала бы к цирюльнику заглянуть, — он многозначительно почесал бороду. И так протекал всякий день — с дружескими, но зачастую очень колкими насмешками. Они давно сработались, путем того, что приживались на новом месте так же вдвоем, а потому долгое время являлись друг для друга единственной опорой. Время, как назло, тянулось так же долго и противно, как ночная ода мартовского кота. Кшиштовский зачастую тайком посматривал на свои карманные часы, корпус которых был сделан их стерлингового серебра, украшенного мелкой резьбой. Дорогой подарок, который он не посмел бы продать даже находясь на пороге нищенства. Особенно, когда резьба так напоминает о Москве. Наконец, оставалось переждать последние полчаса. «Просто три раза подождать десять минут», — подумал он сам себе Данила тоже выглядел обеспокоенным, но скрывал это чуть менее упорно. Он так же смотрел на часы, так же совершенно не был занят работой и с нетерпением ждал момента, когда он уже освободится.***
Усачев стоял у по-королевски большого окна. Даже в моменты полного уединения с собой он сохранял осанку, и, как видно, совершенно не умел расслабляться. Он смотрел на розоватое небо и слегка жмурился тогда, когда напротив ослепительно била вспышка электрических разрядов. Он не являлся тем, кого могли бы пугать такие глупости. Скорее — настораживать. Он любил грозу, и любил любую погоду, как уже успел сообщить новому приятелю. Однако… в такие моменты он чувствовал себя… незащищенным? За ним лежало немало грехов, за которые его вполне могла бы поразить любая из молний. Он не хотел боли. Граф сел за стол, перебирая почту, что только недавно ему принесла одна из незадачливых служанок. Однако содержание более половины посланий с легкостью можно было предугадать заранее, а потому было предпочтительно вовсе не отвлекаться на них. Не найдя заветного конверта с единственной такой на свете печатью, он и вовсе смахнул все письма. Затем вздохнул, оперся головой на руки. В комнате царило великолепное убранство. Все, что только набирало популярность среди высших слоев, тотчас оказывалось здесь, стояло, висело, лежало, росло. А главное — менялось с завидным постоянством. Однако что толку в роскоши, если не с кем ее разделить? Он искренне мечтал, чтобы дождь завершился до вечера.***
Когда они вышли из здания, ненастье уже завершилось. Данила послал за каретой. — Спасибо за предложение, но я пройдусь пешком. — Час от часу нелегче, мусьё Михайло. Мне помнится, вы люто презирали местную погоду. — Зацикленность — признак старости. — Ого, и вы решили искоренить в себе все такие признаки? Ну что ж, валяй, да только трудиться придется долго. Как бы не заболел, а кроме меня тебе и стакан воды некому подать. — Ты младше меня лишь на шесть лет. — Не льсти себе, говоря «лишь» вместо «аж». — Кучер, извольте отвезти его куда подальше, а затем, желательно, сбросить в канаву. — Понял-понял, уезжаю. — До скорого. — И вам не хворать. Кшиштовский проводил его взглядом до тех пор, пока он не отъехал от крыльца примерно на сажень. После того ноги сами повели его и не остановились до тех пор, пока он не достиг нужного места.***
— Господин, помилуйте мою душу, не ходите сегодня! Дожжь только-только передышку делает, с секунды на секунду снова пойдет! —Прекратите кидаться, будто я на эшафот добровольно собрался, а не на улицу пройтись. — Так ведь околеете! Промокните! — Удивительные вы, девушки, создания. Прекрасно знаете, что со мной ничего не станется, а все равно молите каждый раз, — он никогда не улыбался девушкам визави глядя в глаза, а с загадочным видом смотрел вперед, или рассматривал очередную безделушенку, купленную им. Знал, что чревато. — Не тратьте времени моего, прекрасно зная, что меня не переубедить. — Стало быть за извозчиком послать? — Кучер уже ждет меня. Девушка выглядела озадаченной. — Ак разве ж он не… — Я нанял нового. — в его голосе прозвучала нотка пренебрежения и даже злости. Он вышел на улицу, вдохнув свежего воздуха. В прежней карете было неуютно, она нагоняла воспоминания, о которых и думать не хотелось. Усачев вцепился пальцами в обивку сиденья, но мгновенно поймав пред глазами картину из прошлого, сейчас же отпустил. Он с жадностью посмотрел в окно, будто пытаясь занять место в голове чем угодно, кроме мучивших его мемуаров, попутно думая, что от этой извозки надо избавиться как можно скорее и приобрести новую.***
Когда сад был уже виден, и оставалось пройти всего ничего, Кшиштовский неожиданно задумался, зачем он, собственно, туда идет. У него не было ни единого предлога, стоящего внимания, оттого пришлось придумывать его на ходу. Он увидел уже сидящего на скамье Усачева, и было радостно и горько. Кшиштовский точно знал, что сможет найти его здесь сегодня, хотя в глубине души и надеялся, что предчувствие его подведет. Не он один рассматривал графа, и на лице Усачева даже читалось удивление, когда к нему подошел именно офицер. — Добрый вечер. — Добрый-добрый, — с ласковой улыбкой повторил он их вчерашний разговор, но быстро отвел взгляд, на сей раз не успев уткнуться в книгу. — Что привело вас сюда? — украдкой спросил он, слегка лишь поглядывая на неспокойного Кшиштовского, попутно убирая книгу за пазуху. По беглому взгляду черных глаз можно было сказать, что он подбирает нужные слова. — Решил проведать вас. — Да неужели? — в момент тот был похож он на хитрющего кота, тайком стащившего с хозяйского стола кусочек мяса. — Вы проницательны. Да, у меня к вам просьба. — Какая же? — он более не сидел боком, а развернулся к собеседнику на три четверти. Кшиштовский замялся. — Вы были правы, когда определили откуда я родом. Однако, не смотря на мое общественное положение, я совершенно не знаю города. — И вы хотите, чтобы я его вам показал? Кшиштовский кивнул. Граф посмотрел по сторонам. — С одним лишь условием. — Каким же? — Никогда не ищите меня больше здесь. — Но? — Но если вы захотите вновь найти меня — лучше пишите. Он не понял ни слова. Ни понял и мотива. Но все же решился ни о чем пока не спрашивать.***
Они пошли вдоль улиц. И шли долго, почти не останавливаясь. Усачев рассказывал о всем, что только знал, и, казалось, знания его были бесконечными. Однако речь не выглядела сухой. Они часто смеялись, буквально на ходу разыгрывая сценки, отчетливо понимая друг друга с полуслова. — Вот тогда он и спрашивает: «Это конь или цветы?» — раздался смех. То, о чем они говорили было понятно только им. Для любого же другого человека это было бы вздором, бредом сумасшедшего. В один миг Санкт Петербург перестал быть промозглым туманным городом, а стал просто прекрасным, заигравшим новыми красками (уже не только серыми). Теперь уж было все равно, что листва шуршала иначе. Да, иначе, но мелодичнее. И было все равно, что небо имело не голубой оттенок. Не голубой, но тысячи-тысячи других. А еще было все равно на то, что люди были совсем отличны от Москвичей: внезапно круг замечаемых им сузился до одного. А затем пошел дождь, но они даже и не пытались вновь спрятаться под карнизом той же самой пекарни. И лужи больше не разливались грязью и не пачкали сапог, зато теперь в них было отлично чуть пританцовывать, в насмешку. Пшеничные волосы офицера намокли уж насквозь, что придавало ему вид более неопрятный, но до жути потешный, чем он в совершенстве пользовался. — У вас волосы растрепались как у дурачка, пригладьте хотя бы, а то в совокупности с вашим поведением люди могут так и подумать, — он улыбнулся, показав ровный ряд жемчужных зубов. — Вам, стало быть, постыдно гулять рядом с дураком? — О да, исключительно! Кшиштовский подошел ближе, запуская свою руку в промокшие угольные волосы. — Теперь я не один выгляжу как дурачок, — он разлохматил прилежную прическу, отчего часть её встала дыбом в виде причудливого гребня. Усачев притупил взгляд, отчего более не походил на хитрого дворового кота, а лишь на потерявшегося котенка. Кшиштовский до сих пор не убрал руки из чужих прядей. В момент, когда они находились непозволительно близко, горло внезапно высушилось до предела. Офицер сглотнул. Без того большие глаза стали казалось еще больше. Кшиштовский наконец понял их цвет: цвет Петербургского неба. Граф отвел взгляд вниз, и слегка отстранился. Кшиштовскому стало неловко. — Вы совсем промокли, — мягко, как будто со стыдом, сказал он, рассматривая изумрудного цвета сюртук. — Однако, жить еще буду. — Я искренне на это надеюсь. Он все еще не пригладил хохла. И это было прекрасно. Такая дикая и неопрятная деталь на фоне безупречного образа. — Совсем уж близко стоит мой экипаж. Вы не желаете составить мне компанию за чаем? — Я не хочу вам докучать. — Если бы вы мне докучали, я бы бросил вас еще в саду. — И все же… — Вы меня обидите. — Лишь ради этого соглашусь. Кем я буду, если потеряю такого человека? — Прекрасно. Я знал, что вы благоразумны. Когда они приехали в поместье Усачева, служанка сразу же бросилась на него, снимая промокшую верхнюю одежду, помимо того причитая, что все случилось в точности так, как она и говорила. — Бросьте обо мне, вы разве не видите, что пред вами стоит гость? Молодая девушка с небольшой печалью осмотрела офицера, но быстро начала хлопотать и возле него. Кшиштовскому был поразителен сей дом, насколько он был богат. Везде висели хрустальные подсвечники самых причудливых форм. В обилии были и китайские фарфоровые вазы, в некоторых из них стояли цветы, каких он раньше не видел. Было так же и огромное зеркало, в полный рост, что было необычайной редкостью: стоили они огромных денег, а достать их было невозможно. Стены сплошь и рядом были усеяны картинами, среди которых Кшиштовский почему-то не нашел портрета Усачева, чему жутко удивился. Весь дом был обставлен по последней моде, а одного из самых главных шиков не наблюдалось. Особенно ему было занятно это наблюдать от человека с идеальной портретной внешностью. Их усадили за стол. Узнав, что господин желает испить с гостем чай с ромом, служанка как будто бы расслабилась. За считанные минуты стол уже был заполнен разными кондитерскими изделиями: тут были и пряники, и сухофрукты, и халва, различного вида печенье и даже шоколадные конфеты. Кшиштовскому выдали сухую одежду, коричневое одеяние пришлось ему ровно в пору, будто бы и было сшито для него, хотя он и был слегка повыше Усачева. Когда он пришел к столу, молодой человек уже ожидал его так же в сухом облачении: опять же черно-белом, но уже чуть более строгом. Их разговор был так по-детски расслаблен, они смеялись будто были давними друзьями, особенно смешными были рабочие рассказы Михаила о пьяницах, о глупых крестьянах и не менее глупых помещиках. Граф рассказывал истории из путешествий, а на путешествия он был горазд. — Вот, и тогда он на чистом русском начинает ругаться! Представляете, так двух слов связать не мог, а как мешок упал — сразу ж понеслось галопом. — Выпьем же за богатую русскую словесность! — А выпьем! В какой-то момент к Усачеву на колени сел серый кот с янтарными глазами, в котором офицер с удивлением признал того самого, что разбудил его сегодня в собственной квартире. Недолго думая, кот решил пересесть на колени Кшиштовского, где и пролежал, с почетом и ласками, все оставшееся время. Усачев отпил очередную новую чашку и, с совершенно не присущим ему низким голосом прохрипел: — Ну рома они не пожалели! — после чего засмеялся и сам. Они перешли к напиткам посерьезнее. У Кшиштовского краснел нос. Он начал задумываться о том, с какой частотой он стал выпивать. Были уж первые часы следующего дня, когда кучер, несмотря на уговоры графа не утруждаться и остаться на ночь, доставил не желающего мешаться Усачеву Кшиштовского домой.***
— Миш, — с каким-то подозрительным сожалением сказал Данила, отводя взгляд в пол. — Тебя там на ковер вызывают. — Что? Отчего? — Не знаю, но начальник явно зол. И мысли выскакивали одна за другой. Он не знал, чего ожидать, ведь вроде как ни в чем виновен не был. И все же в кабинет заходил с огромной осторожностью. — Вызывали? — он сделал формальный поклон. — Да. Вызывал. Мужчина встал из-за стола, и отвернулся к окну, рукой разрешая сесть. После, скрестил их за спиной. — Мне сказали, тебя вчера вечером в саду близ Фонтанки видели. — Да, вчера я там бывал. — Сидел на одной скамье с миловидным молодым человеком. — Да… было дело, — подтвердил он, чуть замявшись. Мужчина возмущенно хмыкнул себе в усы. «И даже ведь не упирается, сукин сын». — Однако, что в этом плохого? — Что плохого? — начальник полиции развернулся, оперевшись на стол. — Да ты хоть понимаешь, что я могу тебя за это мгновенно разжаловать?! — он стукнул по столу кулаком. — Нам тут такие как вы не нужны! — Не сочтите меня за идиота, но я правда не понимаю своего проступка… Увидев искреннее непонимание в глазах молодого человека, полицейский перестал быть настолько суровым. — Ты ж Московский? Недавно приехал? — Два месяца. — Так ты и правда ничего не знаешь? — Никак нет, сер. — Так вот слушай сюда, сынок. Сад он, конечно, садом, красив, нечего сказать. Однако, в вечерне-ночное время там собирается исключительно голубое сословие городского населения, в самых бесовских целях и помыслах. Кшиштовский опешил, несколько раз быстро заморгав глазами. — То есть как это? ВСЕ? — Все. — И ни одного приличного человека? — По крайней мере, знающих местные распорядки. Приличные в такое время либо по домам сидят, либо место этого стороной огибают. Смысла разгонять их нет — через недельку снова собираются, недостойные. Потому как ты не знал, в первый раз отделаешься лишь моей поучительной беседой. Однако если это повторится еще раз — вышвырну, не посмотрю кто таков. Из кабинета Кшиштовский выходил находясь не в этом мире.«Никогда не ищите меня больше здесь.»
Два раза попасть к начальнику на ковер за один день, да еще и с промежутком в час: что может быть страшнее. Поставили новые указания по делам самоубиенных юношей. Куда уж проще все: единогласным решением, дело принято было замять. Кшиштовский, будучи в душе человеком справедливым и малость любопытным, не хотел бросать дело, но обстоятельства его вынудили. У них не было ни одной догадки, но при этом железно имелись письма с объяснениями. Кто ж мог поспорить? С них и требовать никто не станет. Убился и убился. Настал черед вернуться к совершенно обычным делам: расследовать, кто у кого украл гуся, наказывать пьяниц, ловить вандалов, топчущих цветы, как целостная картина — блюсти порядок. Он даже и не знал, рад этому или нет. С одной стороны это значило спокойную, насколько она вообще может быть у Российского полицейского, жизнь, с другой — неимоверную скуку. Молодое сердце жаждало приключений и удивительных историй, а не перепалок с пьянющими нелюдями. Однако перед этим следовало исписать несусветное количество документов, подтверждающих закрытие всех шести дел. Раздался стук в дверь. — Войдите. — Приветствую при исполнении. Кшиштовский подорвался с места, чтобы пожать руку товарищу. — Рад видеть, что ваш нос вернулся в нормальное состояние. — Черт с ним, с носом, лишь бы голова не болела. Они рассмеялись. Данила с подозрением смотрел на них из-под стопки бумаг. — И вам добрейшего дня, Данила, — Усачев протянул руку и второму полицейскому, от чего рыжий просиял, будто ребенок, которому принесли гостинец. — Однако, что вас привело? — О, я ненадолго. Проходил рядом, решил зайти. А это, верно, ваше, — он протянул аккуратно сложенную вещицу, в которой легко узнавалась нательная рубаха. — И боле попрошу не забывать, есть огромный риск невозврата, — он повёл бровями. Краем глаза Кшиштовский заметил, как у Данилы отпадает челюсть. —Покорнейше благодарю. Вы могли бы послать и кого-то из слуг, я по сравнению с вами никто, чтобы вы таскали ко мне каждую тряпицу. —Как знать, как знать. Надеюсь, вчерашняя наша ночь была не последней. Теперь черед уж падать челюсти Кшиштовского. Усачев будто наслаждался его смущением, оттого как офицер совершенно не походил на того, кого простейшей хитростью можно заставить залиться румянами. Он ведь не делал ничего постыдного? Они ведь просто пили и разговаривали? От чего, о господи, от чего теперь он слышал то, что слышать был не должен? Усачев ушел. Михаил все не ослабил хватки в несчастную рубаху, а держался за нее так, будто это был его скромный плот в безжалостном поглощающем его море. Он обернулся на товарища, который все еще смотрел неоднозначно. — Я объясню, — бегло сказал он, хотя спустя пару мгновений понял, что не имел важности никому объясняться. Рубаха была чистой, проглаженной, пахла свежестью и даже была мягче на ощупь. — Ага, у тебя упало. — Что? — Как видно давление, но я про листок. Кшиштовский резко заглянул под стол, подняв небольшую записку, написанную чрезмерно аккуратным почерком. Он бегло пробежал взглядом по ней.«Покорнейше прошу Вас пожаловать на бал и вечерний стол сего Июля 17 дня 17** года в 7 часов. Бал имеет быть в доме Усачева по улице *****»
***
Кшиштовский не спал и не ел, дожидаясь 17го дня. На днях сходил к цирюльнику и даже отдал в чистку свою лучшую форму. Любой человек, который знал его ранее, с легкостью мог сказать, что за последнюю неделю офицер изменился в лучшую сторону и даже похорошел, он стал больше следить за собой. Утром 17 числа (то было воскресенье), он даже встал с неимоверным энтузиазмом, а не с желанием до беспамятства напиться. Парадный мундир ждал своего выхода не меньше, уж очень редко владелец им пользовался. Кшиштовский не любил посещать балы, считал это слишком вычурным, причудой богатеев, однако, в этот раз он был совершенно уверен, что в этот раз все пойдет по-другому. В пять часов он начал собираться. Послал за извозчиком. Долго стоял на балконе в ожидании, когда часы пробьют нужное количество раз. Наконец время настало. Он возвращался в дом к весьма почитаемому им человеку, держа за пазухой письмо. Когда перед ним открыли дверь, он будто не узнал поместья. Тогда тут было совершенно спокойно: лишний раз не шевелился даже кот или огонек камина. Сейчас же все представало в абсолютную наоборот: повсюду горел яркий свет, в главной зале стояли целые столы дорогущей выпивки всех сортов, играли в карты, звучала музыка, смеялись дамы и их кавалеры. Усачев знал толк в балах. А вот и, собственно, он сам: стоит среди прочих гостей и разлюбезно беседует с ними. Кшиштовский не мог отвести взгляда, как сильно он выделялся среди прочего народу: он не был чрезмерно высок, каким отдавали свое предпочтение дамы, однако был строен и красив на лицо. Весь его силуэт был словно мечтой художника, насколько правильны были его черты. По крайней мере, так ему казалось. Помимо прочего, на графе было так же надето парадное одеяние, которое совершенно не походило на его повседневные наряды: верх был белым, с красивым цветочным вышитым орнаментом, красные с золотым воротник и манжеты. В таком контрасте еще сильнее выделялись благородного цвета волосы. Заметив Кшиштовского, он немедленно отвлекся от гостей, пройдя к нему на встречу. — Я благодарен вам, что вы пришли. — Как же я мог не принять такого предложения? Вы предварительно споили меня, и это лишь маленькая часть того, ради чего я мог прийти. Усачев улыбнулся. — Располагайтесь, веселитесь, если вам что понадобится, я буду полностью к вашим услугам. — Несомненно. Несмотря на свой статус, Усачев, как и Кшиштовский, был совершенно не увлечен праздником, устроенным им самим. Он не пригласил ни одной дамы ни на один танец, станцевав только совсем обязательные. Они много разговаривали, обсуждая гостей, граф давал понять москвичу местные распорядки и чины. —Человек он так себе, в отличие от его деда. Вот он был человеком и смекалистым, и юморным, а как прекрасно разбирался в военном деле! А Кшиштовский все пытался набраться смелости, время от времени будто ощущая, что письмо втыкается в его грудную клетку. В какую-то секунду граф извинился, сказав, что ему нужно отойти. Люди вокруг танцевали мазурку. Спустя еще немного, Кшиштовский мог поклясться, что видел в зале рыжую макушку Поперечного. И тот не танцевал, а будто спешил куда-то. Он начал проходить сквозь толпу, пытаясь разглядеть человека, а тот все дальше и дальше заходил в петляющие коридоры. Один из углов Кшиштовский проходить не стал. Замер, пытаясь сквозь свое дико стучащее сердце подслушать диалог. — Мой дорогой, я пылко вас желаю, прошу, не томите меня больше. Мне кажется, что боле я не вытерплю. — И пылкость ваша вам к лицу, — Кшиштовский закрыл глаза и резко открыл их, будто проверяя, что он в самом деле стоит на углу коридора, а не все еще мечтает, стоя на балконе. Он аккуратно выглянул из-за угла. Увиденное могло убить его несчастное сердце в ту же секунду. Да, слух не подвел его, и там действительно стоял Усачев. Помимо которого был и Данила, что с нескрытой страстью и неимоверной жадностью выцеловывал его бледные руки. Они шептались. Кшиштовскому стало тошно. И больно. Он пожелал развернуться и уйти прочь. Отсюда. Насовсем. — Вы написали записку, о которой я вас просил? — отчего-то эта фраза заставила его остановиться. — Да бросьте, неужели вы в самом деле намерены сделать это? — Таков был уговор. Вы знали, на что идете. Поворачивать назад уже поздно, — он приподнял рыжего за лицо, но не поцеловал. Второй же будто заскулил, когда граф приблизился к его шее. — Да, я написал все, как вы и просили, в точности, и даже про чертову неразделенную любовь, — он протянул маленькую записку в руки Усачева. Тот, прочитав, изменился в лице, Кшиштовский даже не знал, как описать это, гримаса не походила на улыбку, но притом не была ни радостной, ни печальной. Она была дикой. Граф сделал несильный, будто предварительный укус на молодой шее, но и этого было достаточно, чтобы смогли просочиться первые кровавые капли, который он сейчас же слизнул. Кшиштовского в этот момент словно уронили в чан с холодной водой, все казалось и таким странным, и реальным одновременно. Он вышел из-за угла, держа на вытянутой руке пистолет. — Горячо приветствую. Усачев все еще держал в руках чужую шею. Все трое находились в напряженном оцепенении. — Мне искренне жаль, Михаил, что вам пришлось это увидеть и услышать. Кшиштовский поджал губы. — Отпусти его. Сейчас же. Усачев на секунду прикрыл глаза, а затем с сожалением посмотрел и с силой ударил голову Поперечного об стену. Кшиштовский бросился к нему. — Он жив. Всего лишь спит. Он не должен знать этого разговора. Кшиштовский резко поднялся и впихнул вампира в комнату. — Так это ты, ты черт возьми! — теперь уж он взял его за шею, хотя второй и не сопротивлялся. — Ты убил их всех, дьявольское отродие! Усачев погрустнел. — Да. Это так. Позвольте хоть объясниться. Мне больно вас терять. Шепот пробрал его изнутри. Он отпустил графа, так виновато смотрящего на него. — Они хотели от меня любви… — И от теплоты душевной, вы выпивали из них всю кровь. — Такая плата. Они знали, на что шли. Я никого не заставлял. Все они желали этого сами, безумно, дьявольски желали. Желали любви. Вы видели и сами. — Это не любовь. — Откуда же мне знать? — Вы читали столько книг, и ни разу не вдавались в подробности? — Мне сказали, что это любовь. Сказали в самый первый чертов раз, перед тем как навсегда пропасть из моей жизни. Я понимаю, что слишком поздно начал осознавать. Настолько поздно, когда в погоне за желанием, желание перестало им быть, а стало лишь влечением. Игрой. — Однако, почему же вы убивали? — Вы знаете, что Клеопатра за ночь, проведенную с ней, брала плату размером с человеческую жизнь? Чем я ее хуже? Разве я не красив? Разве во мне не течет кровь аристократа? Пропустив искусительный вопрос о красоте, он все ж таки съязвил. — О да, аристократа. Аристократа, портного и даже, черт возьми, кучера. Вы так любвеобильны. — Так научите же меня любить? — так горько прошептал он. — Прошу вас, неужели, там, на улице под дождем вы не желали этого? Кшиштовский не выпускал оружия из рук. Усачев печально посмотрел на него. — А впрочем, делайте то, что вам велит ваш государственный долг. Я знаю, что никаких доказательств, помимо настоящих, но невероятно бредовых, против меня нет. Но если вы сочтете нужным, верьте — я буду искренне счастлив умереть здесь, от ваших рук, а не от очередных душащих в попытке убить меня в момент моего бессилия за нежеланием уплаты договора. Он встал на колени, прикрыв пышными ресницами глаза. Ждал. Ждал, когда холодный металл коснется его лба. Но вместо этого он почувствовал лишь тепло чужих губ на своих. Впервые, наверное, за жизнь, он обронил слезу. — Научу, — и, стерев капельки, вновь поцеловал. Так, как не целовал раньше никто. Не страстно. Не кусая. А с неподдельной лаской. И он не мог сдержать больше слез, горько заплакав. Кшиштовский обнял его. Тепло. Душевно. Они сидели на полу, чуть покачиваясь. Затем Руслан и сам поцеловал его. На вкус он был сладким, а пах какими-то травами. И вечерним дождем. А еще пекарней на Невском. Стянув с него сюртук, Кшиштовский с досадой и даже злостью обнаружил на светлой шее следы удушья. Черные синяки выглядели невероятно порочно и скверно. Он поцеловал его в болящую шею, после чего послышался короткий стон. Перина была невероятно мягкой, а кровать просто усеяна подушками. Впервые же Руслан с трепетом почувствовал переплетение пальцев, рассматривал их. Он млел. Шторы были открыты, а ночь совершенно безоблачной. В доме гудел праздник. В голове тоже гудело. Когда Усачев окончательно разделся, смущенно заливаясь в румянце, Кшиштовский закрыл окна, теперь уже не желая делиться Русланом ни с кем, даже с полной луной. От нежных прикосновений он растекся в улыбке, обнажающей острые клыки, которые еще совсем недавно были совершенно обыкновенными зубами. Офицер коснулся кожи у самых бедер. Усачев вздрогнул, подтягиваясь вперед, желая больше ласк, которых он не получил за эти годы. Он видел и смущение Михаила. Да что уж, они оба не могли налюбоваться друг другом. Кшиштовский снял с него чулок, затем второй. Его ноги были невероятно стройными. Затем неуверенно их развел. — Вы переоцениваете меня, — смущенно прошептал граф, протягивая скромных размеров баночку. Содержимое в ней пахло цветами, а на ощупь было масляным. Кшиштовский подложил под молодого человека одну из многочисленных подушек, а тот лишь был в очередной раз тронут бесконечной заботой. Кшиштовский двигался мягко, а не пытаясь выбить все силы, чтобы избежать последствий контракта. В ту ночь все было сладким: и поцелуи, и стоны, и прикосновения, и улыбки. А особенно сладким было его собственное имя, часто проносившееся сквозь стоны. Миша. Впервые в жизни тогда он обнял кого-то после, прижимаясь всем телом и боясь потерять. И впервые в жизни его обняли в ответ. Впервые просто хотелось дышать друг другом: цветами с летним дождем и чернильной бумагой с терпким запахом порохового разряда. — Я, кажется, и вправду вас люблю. — Вы очень быстро учитесь, — прошептал Кшиштовский, целуя в багряную щеку и обнимая еще крепче. — А еще я очень люблю цветы. Вы когда-нибудь видели, как цветет лотос брахма-камал? — Я искренне хотел бы увидеть вместе с вами. Кшиштовский перебирал черные волосы. — А еще я хотел бы станцевать вами под один английский стишок. Тот, в котором поется о падающем Лондонском мосте. И он тихонько начал его напевать, незаметно этим убаюкав их обоих. Когда Кшиштовский проснулся наутро, под боком уже никого не было. На тумбе лежала записка и белый, почти прозрачный цветок.«Я искренне благодарен за то, что вы научили меня любить. Теперь и я люблю. Люблю вас всем сердцем. А оттого не хочу доставлять вам боль и хлопоты. Я прочел письмо, что было у вас в мундире за пазухой. Теперь я не расстанусь с ним. Спасибо вам за все. Огромное спасибо.»
Кшиштовский повертел в руках цветок. Лотос. Позднее он узнал, что этот дивный цветок невероятно редкий, а расцветает только ночью. Тем же утром он узнал от слуг, что их хозяин уехал, не сказав совершенно ничего. Спустя неделю уехал и сам Кшиштовский. Говорят, они даже встретились. Встретились, и, несомненно, покружились под падающий Лондонский мост в танце. На том история и закончилась: двое влюбленных, один из которых и вовсе был нелюдим, сбежали из прекрасного города, где познакомились. А поскольку все истории, несомненно, должны иметь хороший конец, затем все жили долго и счастливо: Кшиштовский и Усачев начали ездить по тем местам, о которых граф когда-то рассказывал, а затем своими глазами наблюдали раскрытие белого лотоса, цветущего лишь одну ночь. Усачев, кстати, расстался с прошлой жизнью, а Кшиштовский, разузнав более, принял его. Данила, с которым не случилось ничего дурного, позже осознал, на какой безрассудный поступок он пошел, после чего остепенился. И даже девушка, так безутешно влюбленная некогда в подлого мерзавца, обрела свое счастье.Все потому что даже после самой длинной ночи восходит солнце, а после самого протяжного дождя появляется радуга.