when hope and love has been lost

МакКой наливает до краев терпкий виски, имеющий от оригинального содержимого только название, а все остальное - непереваримая бурда. Кирк где-то трахается с очередной первокурсницей, не снимая лапши с ушек округлой/заостренной/заебической (нужное подчеркнуть) формы. Обычный вечер пятницы; завтра нет зачетов и лекций, где половина студентов откровенно храпит. Только у Леонарда сраная практика полетов, но он и без тщательно вливаемой в себя бутылки дешевого пойла блеванул бы там. Ебучее имя под левой лопаткой жжется. Проблема вот в чем - ему уже давно не восемнадцать, и вот пару лет как он живет с полным знанием своей долбанной родственной души, чтоб ей икалось. Дело не в сложившемся разрыве с единственной, с кем МакКой почти решился переспать, после страшного разоблачения (бывшая орала, что всегда знала - его удел быть долбанным педиком). Дело не в нескольких все же случившихся экспериментах, после которых Леонард сбегал, сгорая от стыда перед известным только по имени человеком, который, может, класть на него хотел. Дело просто в том, что Джим Кирк подсел к нему в транспортнике, бессовестно ржал, когда МакКоя выворачивало, дотащил до коменданта, настоял на совместном проживании и вообще провозгласил себя его лучшим другом. МакКой тогда, полоща горло от вкуса блевотины, думал - нахуй мне такой друг, имя которого дебильной вязью выписано на теле. Он и сейчас так думает, но под конец этой долбанной академии, когда они уже почти назначены на корабли (надежда, что на разные, подохла) - поздновато. Кирку - двадцать два, и Леонарду почти жаль его. Уроков полового воспитания в том захолустье, откуда он выбрался, явно не было. Джим Кирк и его член это ходячая, хотя вернее сказать, стоячая легенда академии. И вовсе это не распутство, а называется это свобода выбора. Хуевая свобода, как бы это не было игрой слов. Никто не дает гарантии, что пара не окажется маньяком-педофилом со склонностью к какой-либо еще дряни. С другой стороны, думает Леонард, он-то нихрена не маньяк-педофил. Когда бутылка заканчивается, в комнату вваливается Кирк, прихватывая с собой очередное оригинальное амбре из перегара, дыма и сладковатых духов его вечерней пассии. МакКой отстраненно рассматривает наливающуюся синевой гематому на подчеркнутом загаром чужом лице, испытывая желание упасть мордой в пол. Но это перманентное состояние, никак не относится к тому, что его вроде-как-предназначенный-человек рассказывает ему, как здорово он потрахался на стороне. И с этим Леонард может справиться. Он взрослый, уже потрепанный жизнью, человек, а не сопливая школьница, чтобы вестись на истории из разряда "долго и счастливо". Он может убедить себя в том, что подобная херня ему не нужна. Кирк, становясь невольным свидетелем его прокрастинации относительно личной жизни, заявляет: - Знаешь, я ведь тоже немного доктор. И поэтому я прописываю тебе хороший трах. В ответ МакКой запускает в него первым, что ложится в ладонь. Он надеется, что это что-то убийственное. За неделю до выпуска Леонард мечтает вырезать из себя кусок кожи с плотью. Проклятое Джеймс Т.Кирк едва ли не отпечаталось у него на костях, выжигая собой безобразную метку. Разворачивая зеркало и глядя на эту каллиграфическую кляксу, он думает, как скоро ее края смажутся, начиная исчезать. Ни на первый, ни на второй год в летающей консервной банке нет изменений, хотя, если задуматься, как раз есть. Кирк доволен до ужаса заслуженным креслом капитана, хлопая МакКоя по плечу, предлагая отметить двойное назначение. У Леонарда сдержанная паника: во-первых, практика полетов с пиксельными анимациями и близко не стояла рядом с огромным пространством по ту сторону корабля. Во-вторых, черта с два он рассчитывал получить руководящую должность так быстро. Его лидерские навыки утонули в бурбоне, а после хорошо замариновались отвратным кофе из репликатора и убойной дозой витаминизировнной дряни. В-третьих, о чем он старается не думать, понимая, что ради такого придется вышибить себе мозги, Джим Кирк на земле, на корабле, даже в открытом мать его космосе в скафандре остается Джимом Кирком. Но это проблема только Леонарда. И - на мгновение - когда история с проклятым Ханом, этим Джоном Харрисоном, завершается тем, чем завершается (по-простому, трупом в мешке), Леонард думает: Слава Богу. Любому из всей той кучи, что существовала на Земле и прилегающих к ней разумных планетах и искусственных базах. Временами он рассматривает чужое имя, отштампованное на спине. Ничего в нем не меняется, за исключением моментов, когда у МакКоя на глазах пьяные слезы от забойной выпивки. И тогда обычно твердая "Т" ползет куда-то в сторону, стекая на чистую кожу. Наутро, когда Леонард трезвеет, он забывает об этом. Он слышит однажды занудные до тошноты рассуждения Спока о предназначенных друг другу людях. Как обычно - высокопарно и как по методичке; гораздо интереснее ответ. Джим не подводит, отмахиваясь, говоря, что чушь и наглый пиздеж, нет никаких счастливых пар (есть, Леонард видел это чудо, думая, что таких ненормальных обдолбышей от любви стоит держать взаперти). И в глубине души Леонард должен себе признаться - он надеялся на другой ответ, процентов на пять. Возраст, хотя дешевые ночные шоу на паршивых канальчиках утверждают, что после тридцати начинается самый расцвет. И здесь потеряна сноска мелким шрифтом - если только вы обрели свою пару, а не наблюдаете и не обсуждаете ее похождения за дерьмовым кофе. Ко дню рождения Джима МакКой готовит ему самый малодушный подарок - увольнение, свое собственное. Перед заносчивым штабистом, принимающим рапорты, с радостным оскалом кладет справку о негодности. Как сгодилась практика полетов, где он только и делал, что проверял на прочность свой вестибулярный аппарат и желудок. И то, и другое подводило с первых мгновений, так что Леонард должен поблагодарить свой организм бутылкой хорошего шотландского скотча. И он снимает номер на нижнем уровне разросшегося Сан-Франциско, дешевый в противовес бутылке, отмечая двадцатишестилетие человека, уже оставившего множество сообщений. Кто-то говорит, что любовь живет три года, кто-то, что сто лет, а МакКой только и рад, что его несостоявшаяся любовь умрет в состоянии зародыша. Его метка не свербит спустя месяц, всего какой-то жалкий месяц. Если он думал, что будет удивлен, то нет. Черта с два. Когда после душа на его полотенце остается чернильный след, они встречаются с Кирком. Тот выглядит решительно, словно настроенный на бой в своем обожаемом космосе. Леонард бы даже сказал - сердце екнуло, хотя глупо приукрашивать романтической бурдой правду для себя. Не сердце, член. Простая физиологическая реакция на привлекательную особь, черт бы побрал Спока с его академическими формулировками. Вселенная, мать ее, побеспокоилась. У Леонарда метка течет заглавными буквами, оставляя после себя щекотное чувство. И больше ничего (кроме пресловутого члена). - Ты даже не хочешь дать мне шанс, - Кирк обвиняюще наставляет на него палец, порицая все основы этого дурацкого мира. - Сколько раз я должен извиниться за свое прошлое? Это невозможно, да и кто вообще будет ждать столько? - Я же ждал, - пожимает плечами Леонард, отодвигая от себя разукрашенную яркими голограммами карту местных горячительных. Во рту сухо, но до стакана воды тянуться через руку Джима, и МакКой только сильнее откидывается на спинку. Пораженное лицо Кирка - да, это стоило увидеть. Следующую фразу Джима он перебивает погодной сводкой. Кажется, о таком говорят просто знакомые. Все, что было, остается на пальцах черными разводами. МакКой не стал бы малодушничать сам с собой. Была и привязанность, и симпатия, и надежда; хрен знает, может, из всего этого и складывается та самая любовь. Одна и на всю жизнь, пока смерть, повышение уровня загрязнения воздуха и прочая дрянь не разлучит вас. Сейчас он пожимает плечами, на осторожно брошенное Споком: - Кажется, он страдает. - Мне очень жаль, - лжет в ответ Леонард. Ему кажется, что он поправляется.