О любви

Он говорит "Я люблю тебя" каждый день с тех пор, как впервые переступил порог "Кофейной гущи" наяву. В его исполнении это звучит как "Здравствуй, Макс", и целой вечности не хватает, чтобы научиться другим словам. Он бы с радостью попросил при случае удвоить вечность, да не хотел злоупотреблять гостеприимством хозяев, а кроме того, знал -- и вторая вечность не поможет. Он говорит "Я люблю тебя" каждый раз, когда в его заполненном на годы вперед календаре выдается свободная минутка. Он совершенствуется, и теперь это звучит как "У меня есть полчаса и кувшин отменной камры". Порой ему кажется, что он -- лишь утерянный стих некогда великого поэта, переведенный дилетантом на иррашийский. А иррашийский язык, как известно, совсем не подходит для стихов, оттого они гибнут, не родившись, растворяясь в забвении. Он говорит "Я люблю тебя" в те часы, когда приходит на рассвете поспать в тишине и спокойствии Мохнатого дома. В доме больше человеческого, чем в иных людях, а к своим частым гостям он проникся глубокой симпатией, поэтому в спальнях всегда прохладно, а сны -- летящие и сладкие, как полагается предрассветным хрупким миражам. Комната в башне или полутемная спальня, чаще всего пустующая в "общепринятое" время дарят покой и отдых, которого не найти в стенах Ордена. В эти дни слова звучат так: "Это единственное место, где я на самом деле могу отдохнуть". Чаще всего он просто молчит. Неумение -- невозможность -- найти нужные слова не кажется чем-то невосполнимым. В конечном итоге, слова перестали иметь значение много сотен лет назад, а с человеком, в шкуре которого не раз побывал в самом прямом смысле, они и вовсе не нужны -- такой прекрасный самообман призван сохранять спокойствие и не раскачивать внутренний метроном. Ритм и гармония не должны меняться под влиянием момента. За все это долгое, такое долго время ставки снизились, но все еще не исчезли до конца. Спроси кто -- он сказал бы, что имеет ввиду истинную свою природу. Но если бы он захотел быть честным с сами собой, он вспомнил бы пепел на руках, вспомнил бы, как человек вмиг обращается в лед, стоит ему потерять то, что ему по-настоящему дорого. Он хочет сказать "Я боялся тебя потерять", но в горле похмельно-сухо и першит, и он сбивается на кашель, выдаливая только "Я тебе потом голову оторву", Он хочет сказать "Ты мой мир", но молчит, обреченно закрывая глаза, пока внутри него на четыре секунды, долгих четыре секунды, бесконечных четыре секунды распускается Сердце мира. Он хочет сказать "Никогда больше так не делай", но понимает, что "так" будет постоянно, потому что это и есть жизнь и судьба, и иной судьбы и жизни ему уже не надо. След от чужих ногтей на предплечье не сходит еще долго -- крепко схватил. Даже если бы мир рухнул в небытие -- не отпустил бы. Впрочем, в том был и смысл -- не отпускать. Встать спина к спине перед лицом небытия во плоти и прогнать его на веки вечные, отменив саму смерть... Силы в этом столько же, сколько провести рукой по серебряной шерсти домашнего лиса. "Я люблю тебя". В тишине, пронзительной и беззвучной, опускается на прохладную, жемчужную от ранней росы, крышу, закрывает руками лицо, молчит.