you'll be my john the baptist

Пойти туманным лондонским вечером в церковь — только чтобы убедиться в собственном безумии. Выкурить сигарету у входа, не решаясь войти. Выдохнуть себе под нос тихое «блять», затянуть на шее покрепче шарф и подняться наконец по ступеням к деревянным громоздким дверям. Церковь ведь словно нарочно стоит именно рядом с его квартирой. Строгая, неприступная, как древняя крепость. Смотрит на Ньюта с немым упреком каждый раз, как он выходит из дома. От нее хочется просто избавиться как от навязчивой идеи, пульсирующей в воспаленном мозгу, преследующей на каждом шагу. Только идиот будет думать, что сделать это можно, именно осуществив ее. Ньют и есть самый настоящий идиот. Идиот, которого уже в конец достали лекции родных об «обращении к Богу», что нужно просто «попросить прощения за грехи, ведь он всех прощает». Он не говорит им в ответ, что беспорядочные половые связи, нестабильная работа и проблемы с алкоголем сегодня есть почти у всех, и никакой метафорический старец на небесах их прощать не собирается. А, ну да, он же еще и отвратительный содомит. Сейчас точно должны разверзнуться врата ада и поглотить его в ярком пламени целиком, без остатка. Ньют заходит наконец в дрянную церковь — ныряет с головой в холодную воду с самой высокой вышки, так, чтобы вышибло весь воздух из легких. Именно так все это ощущается, когда он идет сейчас по узкому проходу между скамеек, и чувствует, что этот корящий взгляд церкви достигает своего апогея, его как будто прожигают взглядом со всех сторон тысячи глаз. Хотя сейчас не идет служба, и на длинных пустынных скамейках сидит от силы пара человек. Медленные шаги отдаются гулким эхом в тишине. Это совсем как взбаламутить ил на дне реки, или ударить в самый громкий в мире гонг. Только не совсем понятно, чью именно тишину он сейчас нарушает — церкви, или самого себя. Потому что как только доходит до распятия по центру, сердце внутри начинает как-то странно колотиться. Трепыхаться, как птица, запертая в клетке. Фигура на стене жилистая, страшная, серая. Ньют думает, что у христиан определенно странные образы для поклонения. Впору бы искать стратегические пути отступления, но в голове почему-то становится тяжело и пусто, и он так и стоит на этом древнем полу, словно ощущая под собой сам ход истории. Все, что происходило, оставшееся на тяжелых каменных плитах. Из этого липкого транса его выводит чей-то пристальный взгляд, и когда Ньют поворачивает голову, то видит стоящего справа, чуть поодаль от него, священника. Тот не отводит глаза, а смотрит внимательно, с мягкой полуулыбкой. Как будто украл у кого-то традиционную строгую рясу и белый воротник, потому что беспорядочные шоколадного цвета волосы совершенно к ним не подходят. Врата ада до сих пор не поглотили Ньюта, и церковь вроде успокоилась, по крайней мере, так кажется. Поэтому он решает, что терять ему нечего, и словно на ватных ногах подходит ближе к священнику: — Не слишком поздно для исповеди? — Двери церкви всегда открыты для тех, кому это действительно нужно, — мягко улыбается в ответ тот. Улыбается, а у Ньюта внутри что-то переворачивается, и живот словно скручивает в узел. Это точно какой-то неправильный священник. Улыбка, которая еще секунду назад казалась доброй, понимающей, всепрощающей и далее по списку — превращается теперь в непонятную полуухмылку. Так выглядят не священники, а демоны-совратители, от которых ангелы становятся падшими. Наверно, он и не идиот вовсе, наверно, он просто сходит с ума. Сейчас только бы рассмеяться горько от двусмысленности ситуации, потому что именно то, чего ему нужно было спасаться, ждало его в самой церкви. К черту. Христиане не с тех пишут иконы, не тем ставят свечки. Вот он, кажется, и нашел своего собственного идола. Свое распятие, перед которым впору только упасть на колени и молиться и день, и ночь, и целые столетия. Остаться наедине со священником можно только через исповедь. Ньют отводит наконец взгляд в сторону, чувствуя, как его щеки нещадно пылают, выдавая с потрохами. Но ему сейчас плевать на это. Ведь он точно безумный, а безумцам нет дела до других. Он видит маленькую исповедальню, заходить в которую совершенно не хочется. Там-то он не увидит священника и не почувствует на себе этот его гребаный взгляд, выворачивающий все внутренности наизнанку. Низкий голос прерывает его внутреннюю борьбу: — Первый раз? И будь Ньют проклят, если это не звучит двусмысленно. Он выдавливает из себя только тихое «Не люблю закрытые пространства», и никак не ожидает, что священник предложит ему подняться на крышу для исповеди. Ньюта ведет, шатает, засасывает в какую-то невидимую воронку иррационального. Терпкий запах ладана ударяет в нос, смешиваясь с горьким сигаретным, который остался еще у него на одежде. Как сквозь дымовую завесу он замечает, что священник поворачивается и начинает идти куда-то в заднюю часть здания, и слепо идет за ним, уже ничего не соображая. Они поднимаются по круговой узкой лестнице, как в каком-то рыцарском романе, словно пытаясь вызволить принцессу из башни. Нестройный стук шагов отдается у него в ушах в три раза громче. Небольшая дверца громко скрипит, когда священник открывает ее, пропуская Ньюта вперед. Они выходят на крышу, и хочется просто рассмеяться в истерике, когда он видит два стула, стоящих друг к другу спиной. — Так это… еще одно место для исповедей? — выдыхает он, и взглядом обводит темное небо, на котором серыми разводами тянутся облака. — Да, можно и так сказать. Некоторым сложно исповедоваться обычным способом, — священник делает паузу, прежде чем представиться, словно вынуждая Ньюта опять посмотреть на него. — Меня зовут отец Томас. — Ньют. Томас жестом приглашает его сесть на один из стульев. Ньют садится, и чувствует спину священника у своей спины, и жар его кожи чувствуется даже через разделяющие их куртку и рясу. Ньют думает, что ему не помешает сейчас небольшой тайм-аут, и благодарит бога (чертова ирония), что сидит сейчас спина к спине с Томасом и не видит его блядских темно-вишневых глаз, которые раздевали и трахали его с самой первой секунды, как он остановился у распятия. — Значит ты ни разу еще не исповедовался, сын мой? — говорит Томас, и Ньют понимает, что никакого тайм-аута у него не будет. Ни секунды, ни минуты, ни черта. Его ведет от этого низкого обволакивающего голоса еще хуже, чем от взгляда священника. Блять, как же он попал. — Ни разу, — выдавливает он из себя, облизывая пересохшие губы. — Тогда расскажи мне, что тебя тревожит. И помни, бог не осуждает. В голове что-то внезапно щелкает, и Ньют не успевает себя остановить, прежде чем выпаливает, со злобой, выплевывая слова куда-то в ночное небо, целясь на небеса, где должен быть какой-то метафизический мудрый, всевидящий и дарующий спасение бог, как будто именно он — вина всех его бед. — О, поверьте, то, чем я занимаюсь, он точно осуждает. У меня не было стабильной работы уже почти два года. Я задолжал с оплатой за квартиру на полгода и каждый раз прячусь от своего лэндлорда. — В этом нет ничего постыдного, это временные трудности, с которыми сталкивается каждый, — спокойно отвечает Томас, разжёвывая слова, словно объясняя первоклашке. Ньют чувствует, как священник меняет позу, садясь удобнее, будто в нетерпении, и его собственная спина горит так, как будто между ними нет ни сантиметров ненужной одежды, ни стульев. Будто он уже в преисподней. В самой что ни на есть чертовой жаровне. — А еще я … Вот он, тот момент, когда можно еще сделать шаг назад, и притвориться, что он не готов прямо здесь, на этой чертовой крыше, отдаться священнику, и сделать вообще все, что тот захочет. Отец Томас замолкает и Ньют готов поклясться, что слышит, как он задержал дыхание. — Расскажи мне, — шепчет он, и у Ньюта по спине бегут мурашками. Никакого шага назад или дополнительного хода ему не остается. Он может только отдаться этому чертовому демону без остатка, со всеми потрохами. Дать ему почувствовать все свои внутренности. Вытащить барабанящее громче любых колоколов сердце в груди — и отдать ему. Томасу. Все — Томасу. Как он и просил. Ньют сглатывает, и на выдохе начинает говорить, боясь пошевелиться: — Снять парней в клубе — проще простого. Я привожу их обычно к себе, и они ведут себя как полные шлюхи. Эти податливые рты и разгоряченная кожа… — он делает паузу и сглатывает, чувствуя, как горят щеки. — Я трахаю их пальцами, растягиваю, слушаю их сдавленные стоны, и это так заводит. Кусаю их в шею, и беру на столе или на полу. Трахаю, пока они не начинают молить о том, чтобы я до них дотронулся и дал кончить. Ньют говорит все это, и сам не верит в происходящее. Чувствует, как собственный член уже слишком больно трется о джинсы. Отец Томас внезапно встает со стула, и по спине сразу пробегает холодок. Медленно обходит свой стул, приближаясь и нависая над Ньютом, и пальцы его неожиданно проходятся по плечу Ньюта, легко, легче перышка, словно дразня. Ньюту настолько сносит крышу от происходящего, что даже это мимолетное прикосновение чувствуется сейчас хуже любой плетки. Дыхание опаляет правое ухо, задевая волоски на шее, и священник шепчет низким голосом, растягивая слова: — Так ты и сюда за этим пришел? Какая уж тебе исповедь, сын мой. Да ты же самая настоящая шлюха. Еще шаг, и Томас уже шепчет ему куда-то в губы, глазами прожигая дыры внутри. — Хочешь трахнуть меня? Как тех парней? Это можно устроить, но… — он облизывает губы, нахально улыбаясь уголком рта, — тогда ты больше не сможешь думать ни о ком, кроме меня. Руки опускаются на его торс, оглаживая, задирая вверх свитер, словно бы случайно задевая соски, и Ньют дергается, ерзая на стуле. Ниже, ниже, к бедрам, притягивают к себе за ремень джинсов. Ньют опускает взгляд на набухшие венки на руках Томаса и уверен, что никогда еще его так не вело от чьих-то рук. Все эти точеные пальцы хочется по очереди засунуть себе в рот и рассасывать, перекатывая на языке, словно самые дорогие и вкусные леденцы. — Таким плохим мальчикам Бог точно не прощает грехи, — словно прочитав его мысли, продолжает священник. Собственный хриплый шепот кажется таким беспомощным, таким тихим, когда он выдавливает из себя только: — Пожалуйста, прошу, мне нужно… Прикрыть глаза на секунду, растворяясь, расплываясь, чувствуя, как горячие пальцы наконец стягивают с него джинсы. «Смотри на меня, Ньюти, и не смей опять закрывать глаза» и взгляд из полуопущенных ресниц, застывшая на губах улыбка, появившаяся невесть откуда черная атласная лента, собственные руки, связанные теперь крепко сзади, за спинкой стула, и обжигающий влажный язык священника, легко дразнящий головку. Томас насаживается, вбирая в себя больше, и сразу же выпускает член изо рта, и ведет по нему щекой, растягивая момент, и повторяет все по новой, словно обнаружил самую лучшую в мире игрушку. Розоватые губы словно специально созданы для того, чтобы их трахали и растягивали, и Ньют не выдерживает и толкается вперед, в этот идеальный горячий рот, чувствуя, что не может больше ничего сделать из-за гребаных связанных рук. Ему прощают эту слабость, и Томас сам задает темп, насаживаясь почти до конца, так и не сводя дразнящего взгляда с Ньюта. Изо рта вырываются рваные звуки, и где-то на краю сознания проносится мысль, что он звучит сейчас как последняя шлюха, так громко, как до этого еще ни разу не стонал. Священник резко отстраняется, член выскальзывает изо рта, хлюпая, и ниточка слюны тянется от малиновой головки до его губ, растягивающихся в каком-то садистском наслаждении. — Ты же не думал, что все будет так легко, правда? — в полусмехе и из-под прищура. — Ты теперь мой, и сможешь кончить, только когда я скажу. Тонкие пальцы правой руки обхватывают член у основания, буквально за секунду до такой близкой, казалось, разрядки, и Ньюту хочется расцарапать себе горло и кричать, пока не откажут легкие. Запястья связаны так крепко, что начинают саднить от боли. Отец Томас тянется другой рукой ниже и легонько проводит кончиками пальцев по яичкам, и Ньюта словно прошибает током, он дергается на стуле, как тряпичная кукла. Пальцы поднимаются наверх и дотрагиваются до горошин сосков, дразня и потягивая, и Ньют дергается еще больше, чувствуя, как не может вырваться. Он бы продал душу, лишь бы это все прекратилось, но только он не уверен, что она у него еще осталась. Член медленно наливается пунцовым, и Томас наклоняет голову ближе, дует на него, и легко обводит языком уздечку. Пальцы поглаживают живот, а потом опускаются ниже, переключаясь теперь на его дырку, очерчивая вход, выводя вокруг нее круги, так близко, так сладко, но не проникая внутрь. — Томас, пожалуйста, — шипит Ньют в отчаянии, не зная, что он должен сделать, чтобы почувствовать в себе эти идеальные аристократичные пальцы. — Какая же ты шлюха, Ньюти. Скольких парней ты перетрахал, тридцать, сорок? За это тебе нужно долго просить прощения. — Я сделаю что угодно, пожалуйста, — скулит Ньют, и из глаз начинают катиться слезы. Расчетливое «Проси прощения» священника звучит так пошло, что член вздрагивает, и остается только шептать торопливо, надеясь не на спасение вовсе, а на окончательное падение в чертов ад: — Прости меня, господи, ибо я согрешил. Томас ухмыляется и смачивает пальцы другой руки в слюне, старательно их облизывая. Заглатывает все еще перехваченный член и проникает наконец пальцем в Ньюта, начинаяя двигаться в одном темпе. Ньют судорожно втягивает ртом воздух и дрожит всем телом, пытаясь насадиться еще больше. Искусные пальцы растягивают его, проходясь по узким стеночкам, и Ньют сжимается вокруг пальцев, наплевав на глухую боль, расплывающуюся внутри. Он чувствует себя настоящим мазохистом, потому что сейчас хочется, чтобы было еще больнее, чтобы вышибло весь воздух из легких. Подвывает уже, кажется, не останавливаясь, задыхаясь, когда пальцы находят простату. Когда он опять чувствует, что уже вот-вот кончит, священник останавливается и опять выпускает член изо рта. Длинные пушистые ресницы подрагивают, и он моргает, словно бы показывая свою невиновность. — Ох, Ньюти, ну давай же, ты сможешь продержаться дольше. Ты же хочешь, чтобы тебе отпустили грехи? Ньют судорожно кивает, хотя ему совершенно наплевать, и он вообще уже не соображает, кто он такой и где находится. Руки болят невыносимо, а пальцы священника внутри издевательски застыли, не двигаясь, и кажется, что эта пытка никогда не закончится. Весь ритуал повторяется снова и снова, кажется, целую вечность, и Ньют всеми силами пытается не закрыть глаза, чтобы Томас не выдумал для него новое издевательство. Сердце бьется так быстро, словно сейчас вообще откажет, и когда кажется, что больше он точно не выдержит, Томас отстраняется от него и разжимает пальцы, отпуская багровый член. Тело Ньюта сотрясает в оргазме, и он изливается на лицо священника, на его прикрытые глаза и ресницы. Ньют загнанно дышит, смотря в открывающиеся глаза цвета спелой вишни, и оседает на стуле, чувствуя, как все его тело как будто придавливает вниз невидимым грузом. Белые полупрозрачные капли стекают по алым щекам священника, тянутся мерцающими бликами в сумеречном свете, оседают на верхней губе, и Томас облизывает то, что может достать. Медленно обводит языком опухшие губы, и ухмыляется, довольный, словно сытый котенок. Внутри сразу становится невыносимо пусто, когда он вынимает пальцы из Ньюта, и подносит их к его губам, требовательно раскрывая и давая Ньюту облизать каждый из них. Солоноватый вкус на языке и возможность вылизать наконец старательно фаланги изящных пальцев вырывают из его горла еще один сдавленный стон. Во рту становится теперь так же пусто, как и снизу, а отец Томас поправляет свою рясу, и обыденным жестом этими же пальцами крестит Ньюта. Ньют растворяется, плавится, как свечки, там внизу, перед алтарем. Только алтарь у него — отец Томас. Эти глаза, эти руки, которые гипнотизируют, вводят в транс. Похуже любых шаманов. Это за пределами религии, это что-то недосягаемое и бесконечное, и это все — его. Ньют уже готов окрестить себя и грешником, и язычником, и кем только угодно, но в голову почему-то приходит только одно сравнение. Дальше ему — никуда, без Томаса — никак. Ему придется следовать теперь за ним везде и всюду, как за своим собственным Иоанном Крестителем. И кто он такой, чтобы сопротивляться?