***
В Норвегии пахнет дождем и озоном, мокрой травой и какой-то древесной пылью, и это просто чертовски похоже на Британию, но все равно отличается неимоверно сильно, потому что здесь перед глазами — ледники, вода и мурашки по телу, а за спиной, там, где когда-то давно был «дом»— коньячная горечь и запах отсыревших подвальных труб. Торд своих ассоциаций, если честно, не понимает и сам, но мир вокруг кружится и меняется слишком быстро, хотя Торд и не против — так даже легче немного, и новая, только со склада военная форма не так неприятно липнет к телу, как могла. Все, вроде как, налаживается. Он сидит в неглубокой низине, привалившись спиной к крупным валунам, по правую руку Патрик и Пол выкуривают одну сигарету на двоих, а у Торда на правах лидера и блядского мажора отдельная сигара зажата между пальцев и мысль об успешно выполненной миссии греет озябшие руки лучше длинных рукавов синей военной куртки, под которыми вены вновь наливаются густой тьмой. — Только представьте — общемировой порядок, производство и технологии в руках единой правящей партии и мы — в самой ее главе. Станем общественными лидерами, получим власть, заставим их всех молить о пощаде. Это будет идеальный мир в идеальном его развитии в самое подходящее время. — Ты веришь, что у нас все получится? Патрик проницательный — он смотрит прямо в глаза, ища ответы, и Торд не знает, вот верите, совершенно не знает, находит он их в глубине серых глаз или нет. Ларссон запрокидывает голову, выдыхая дым, и смотрит, как пепел сигары сносит в сторону ветер, как тлеет, а вскоре и тухнет окончательно огонек на кончике его никотиновой зависимости. Пол копошится и вытягивает шею, перебираясь к Торду ближе, почти переползая через Патрика и придавливая того к сырой земле — их кители покрыты пылью и копотью, немного подраны и измазаны кровью, но Ларссон знает, что это кровь — не их. Это кровь — предателей, укравших чертежи, это кровь трусов и дезертиров, отказавшихся от миссии, эта кровь — почти как грязь, только выглядит ярче и мерзостнее в ебаные разы. Торду хочется сжечь все это нахрен, но пока нельзя — им бы на базу вернуться, отметить на карту низменность и сгоревшее убежище повстанцев, а идти без кителя и куртки в Норвегии посреди осени так себе идея. В его, Торда, духе. — Босс, вам помочь? — Спрашивает Пол, извлекая из кармана бинты. Его взгляд не как у Патрика смотрящего в душу, он скорее как у Тома из дома-которого-нет — пристальный и пробирающий, гипнотизирующий и выворачивающий наизнанку, но Ларссону похер, потому что кого-кого, а Торда Пол не прошибет, силенок не хватит, да и вряд ли он сам этого захочет, ведь Пол не дурак, ему не нужны чужие проблемы — своих завались, если честно. — Ерунда, пара царапин. — Я не про них. Торд вскидывается и смотрит на свои руки; потухшая сигара выпадает из дрожащих пальцев, а темное плетение вен видно уже невооруженным взглядом, а потому Ларссон только кивает, снимая куртку и закатывая рукава рубашки по локоть. Патрик отворачивается, а Пол методично проверяет сохранность его, Торда, рук перед тем, как начать обматывать плотными бинтами горящие предплечья, сильно затягивая материю и почти до предела перетягивая марлю около локтя — руки слегка немеют и не болят так сильно. Торд смотрит, как рука Пола придерживает его запястье, завязывая узелок и натягивая рукава рубашки поверх искусственной белизны, смотрит, как тот проводит ладонью по своим волосам, смотрит, как обнажается крестик на его запястье, как Патрик, словно невзначай, прижимается к чужому бедру и как соприкасаются их с Полом колени. Они соулмейты, но хотя бы не смотрят на Торда с жалостью, и этого хватает с полна. Пол, несмотря на протесты, все же заклеивает Торду царапину на скуле, аргументируя свое своеволие тем, что не пристало командиру щеголять с царапиной, словно он подросток, первый раз стащивший папкину бритву. — И все же, что это за чертежи, за которыми вы решили выбраться лично? Неужели они настолько важны для вашего плана? — О, ты даже не представляешь. Все уже почти готово, остался только финальный штрих. Торд скалится, вставая и потягиваясь, разминая затекшие конечности. Спина неприятно хрустит, ноги болят и руки неприятно тянет, но это все хуйня, потому что за его спиной — мертвое пепелище, а перед глазами сотня возможностей и надежд, и это заводит его куда сильнее любой заправской шлюхи и распутной медсестры. Пол и Патрик встают рядом, пряча руки в карманы и поправляя ворот, стряхивая пыль и стирая бурые разводы с собственных лиц кончиками пальцев. — И куда мы дальше, Босс? — Вы — на базу. Завершите чертеж, отправите рапорт о потерях, и, ради бога, не забудьте указать местоположение окопа — он доставил нам множество проблем. Потом можете отдохнуть — два дня будет вполне достаточно. — А куда же Вы? Небо над их головами темнеет, лес шумит листвой и где-то далеко, почти у подножья гор слышен треск сухих сучьев под чьими-то неспешными шагами. В воздухе ощущаются нотки гари и петрикора, несет паленым шалфеем и самую малость мятой, которой всегда пахло где-то в далеком прошлом средство для лечения синяков и ссадин — то, которое всегда было в большой коробке-аптечке на третьей полке между глупым совместным фото и подранным годами плюшевым медведем. «Хоть бы они не разъебали робота за это время», — думает Торд. «Хоть бы они не разъебали себя», — остаётся на языке неприятным осадком. Торд помнит, так, словно это было вчера, словно не было отъезда сотню лет назад, словно последние месяцы просто глупый сон — он помнит запах «Смирнова», что у Мэтта сто три зеркала, что Эдд больше любит пончики с шоколадным сиропом и сахарной глазурью поверх, помнит, что окна его комнаты на солнечной стороне и чтобы открыть входную дверь нужно пнуть ее ногой чуть левее неровного крестика на обшивке, помнит, что у Тома волосы зовут Стив и что под рождество лучше носить с собой огнемет, потому что с простым кастетом на Риджуэлла с безухой — это перебор даже для него. Где-то там его уже давно не ждут, но Торда не ебет, потому что это будет не милая поездка с друзьями — это дело, это миссия, это задача и цель, а цели Торд привык добиваться любой, вашу мать, ценой, и если раньше найти блядского «человека по ту сторону провода» было задачей номер один, то теперь у Торда планы куда большего масштаба. — А я, мой дорогой друг, возвращаюсь в Британию. «А я, мой дорогой друг, возвращаюсь домой»***
Торд не верит, не хочет и просто не может — но бороться с навязчивой мыслью у него выходит откровенно хуево, да и обстоятельства ему не помогают совершенно. Тошнота подкатывает к горлу, а происходящее мутнеет и расплывается за пеленой невольных слез боли — руки сводит просто невыносимо, и Торду хочется вырвать собственные вены, выдрать из-под бледной кожи, потому что терпеть подобное просто невозможно, просто невыносимо и невероятно; Эдд кричит что-то невразумительное, но Торд его не слышит, потому что пятна мельтешат перед глазами и кровь стучит в висках. И пазл складывается. И Торд понимает, каким идиотом он был все это время, потому что его соулмейт всегда был здесь — на расстоянии вытянутой руки — деля с ним одни царапины на двоих и матеря по утрам за завтраком, показывая факи и ставя подножки на крутой лестнице. Потому что только один человек без соулмейта всегда был так далеко и близко. Потому что только один придурок мог валяться пьяный в стельку с переломами ребер на мерзком бежевом ковре. Потому что в голове Торда все, наконец-то, сложилось, но легче, к сожалению, не стало, но какая-то несостыковка все равно царапает сознание, потому что дом разрушен, Том — мертв, а вены все равно горят огнем, и Торд старается не думать о том, что будет еще херовей. В армии Ларссон видел, что случается с людьми, чей соулмейт погиб, и ему это не понравилось совершенно, а потому светлое будущее правителя мира как-то резко перестало казаться столь радужным и притягательным. Торду хочется разъебать свою голову о панель управления, но у него нет времени на подобные шалости — цель поставлена уже давно, а потому отступать сейчас Торд не станет, ведь он мудак, и чувства для него — помеха под стать блядскому Тому, и от этих мысли Ларссона начинает мутить еще сильнее, а фразы, заученные и переученные сотни раз, получаются как-то сухо и пресно — Торд не впечатляет ими даже самого себя. То, что Мэтт начинает мстительно тыкать на кнопки, его и удивляет, и раздражает одновременно, но где-то в глубине несуществующей души он чувствует некую тихую радость, потому что последнее, что Торду хочется — заниматься этой хуетой, а сейчас, фактически, последний шанс повернуть назад. Гарпун, что царапает его бедро, оказывается настоящей неожиданностью — такой сладко-болезненной, сжимающей сердце и разрывающей грудь, ломающей ребра и буквально выкручивающей наизнанку, и Торд сам не понимает, когда начинает смеяться, захлебываясь воздухом и давясь ругательствами, потому что ну конечно, как иначе, ну не мог Риджуэлл помереть так просто. Не утащив Ларссона в блядский ад. И падение было закономерно, и Патрик с Полом — тоже, и боль во всем теле, и раскуроченная кожа, и ожоги, и разочарование — все это было столь ожидаемо, столь, черт подери, логично и до скулежа правильно, что просто слов нет. Да они сейчас и не нужны, на самом-то деле, потому что базовые фразы и глупые отговорки давно канули в лету, растворились в прошлом из виски и сигаретного дыма. Торд видит, как Риджуэлл, поддерживаемый Эддом и Мэттом, царапает собственные руки, сильнее повисая в крепкой хватке своих друзей, и Торду приятно, нет, ему просто до боли кайфово смотреть, как Томас теряет сознание и Эдд что-то громко кричит, но слов не разобрать — у Ларссона кровь слишком громко стучит в висках. — Патрик, узнай, в какую больницу доставят Риджуэлла. — Есть, сэр. И боль, кажется, отходит на задний план; сердце замирает в груди. Но легче (не) становится. И никогда, если честно, не станет. Мир плывет перед глазами окончательно.***
От рук, от локтя, от запястья (от сердца, чтоб его) тянутся тонкие трубочки капельниц и провода аппаратов, которые просто до невозможного мерзко пищат — Том раздраженно хмурится от каждого звука, выдергивая трубки из собственных многострадальных конечностей, матерится сквозь зубы и бормочет какой-то бред о святых единорогах, но, боже, накачайте Торда морфием так же сильно — он начиркает вам план по захвату мира и постройке коммунизма, так что, ну, знаете, у всех свои странности. И Торд в отчаянии, ему страшно, и это чувство настолько странное, настолько для него, Ларссона, непривычное, что скулы сводит и руки трясет, и, наверное, именно из-за этого нервного мандража он задевает локтем ебанную дверь, привлекая (не) желательное внимание. Блять. Блять, блять, блять. — Привет, старый глупый Том. — Привет, солнечный леденец. Томас смотрит на него с больничной койки, и в темноте палаты выражение его лица прочитать просто невозможно, но Торд пытается, правда, он пытается, потому что невозможное сейчас, кажется, становится слишком реальным, и его жизнь от этих чудес меняется просто радикально, а вот в худшую или в лучшую сторону — пойди, разбери. Торд вот без понятия, на самом-то деле. И все что остается — пройти в палату и сесть на край больничной койки, чтобы не топтаться на пороге побитой псиной, и, раз уж Торд нашел в себе смелости прийти сюда, то стоять в дверном проеме чертовски глупо и недостойно его, Ларссона, завышенного эго. — Не думал, что ты так скоро приползешь. — Не думал, что ты вообще доживешь до нашей встречи. На самом деле Ларссону чертовски хочется треснуть тупого черноглазого по лицу, но нельзя (черепно-мозговая же) . А еще переломы ребер, повреждение легких, потеря крови и примерно тонна странно-непонятных диагнозов, которые Торд не то, что повторить не может — читает с трудом. — Я под обезболивающими. — Я тоже. Торд подходит ближе — в тусклом свете фонарика на мобильном Ларссона Том выглядит просто пугающе бледным, а глаза, кажется, впитывают в себя весь мрак этой холодной ночи, но Торда это не волнует совершенно, потому что и сам он выглядит не многим лучше, да и вообще, жизнь их обоих потрепала знатно, но это им, кажется, не мешает совершенно. Ларссон давит в себе желание закурить, присаживаясь на уровне колен Томаса, посчитав это самой удобной позицией. А вот для действия или побега — Торд не знает и сам. Том на больничной койке белее бинтов, что аккуратно фиксируют его руки, ноги, шею, а еще, возможно, душу, но там хуй поймешь, на самом-то деле — под толстовкой не видно кожи, но Торд знает, лучше кого-либо знает, сколько пластырей израсходовали в больнице, пряча порезы от оконного стекла и царапины от брусчатки, камней и балок, но это так неважно сейчас, так глупо и нелепо, что Торд давит улыбку из последних сил. Они оба уже давно заебались лыбиться как кретины — губы треснули уже, внутренние органы прогнили от фальши, но Ларссону все никак неймется, он ведь придурок и мудак — ему можно. Торд сглатывает горькую слюну и кривит разбитые губы; кровь тонкой струйкой стекает вниз по лицу, теряясь за воротом привычной толстовки и оставляя темные пятна на растянутой серой майке. Том смотрит на него почти не моргая, прослеживает путь карминовых капель, вздыхает тяжело и как-то до боли надрывно — с громким свистом и тихим стоном — переломы ребер не проходят за пару часов, Торд, к сожалению, знает это лучше, чем ему самому хотелось бы. Ларссон, на самом-то деле, совершенно искренне удивлен тому, что Риджуэлл вообще сейчас сидит перед ним так спокойно — судя по разговорам врачей и собственным горящим венам, Томас, чтоб его, Риджуэлл, сейчас должен валятся на кушетке трупиком, или, по крайней мере, не сидеть так развязно, пряча таблетки под плотный, пропахший хлором матрац. И это было логично, на самом-то деле, это было целиком и полностью в его, Тома, духе, потому что вести себя максимально далеко от ожидаемого — это просто его ебанная фишка, не иначе. Он не пьет, когда стоило бы, не ругается, когда ситуация позволяет, не подыхает, когда, блять, надо, и Торд думает, что если их история уже написана, то Томас явно забыл прочитать сценарий и потерял между барами инструкцию к собственной жизни. Торд, скорее всего, потерял ее тоже, но это не так важно сейчас, в самом-то деле. И Ларссон, пожалуй, мог бы долго размышлять над этим дерьмом, долго анализировать и сравнивать варианты, но голос Тома в тишине палаты звучит раскатами грома, и Торд дергается чисто на инстинктах, замирая, и так по кошачьи — с прищуром — вглядываясь в темноту, ведь вопрос, заданный Риджуэллом, вышибает остатки воздуха из его прокуренных легких. Потому что ответить честно — загубить все, что могло бы быть, а солгать — показать себя еще большим долбоебом, чем есть, но выбор у него, если честно, не так уж велик. — Ты знал? — Возможно, догадывался, но не думал об этом дерьме всерьез. Они молчат, и Торд чувствует, как неприятно сводит органы внутри, как сердце слишком громко отбивает свой блядский ритм, а руки — эти чертовы культяпки — дрожат неимоверно, но Торд сейчас, как бы не пытался, унять их не может, потому что боль для Торда — привычна, а чувства — нет. И это просто такой пиздец, ребят, что вам и не снилось. — И что теперь планируешь делать? — Без понятия. Они недолго сидят в тишине: Том смотрит куда-то угодно, только не Торду в глаза, а сам Ларссон с каким-то преувеличенным интересом рассматривает белую простынь, которая уже почти сползла на чистый больничный пол. И пытается задушить свою гордость, которая не дает сказать самое главное. — Звучит не очень безопасно. Нет, серьезно, Торд, какого черта это было? — Да какая теперь разница. Том недовольно хмыкнул, облокачиваясь на стену позади. Больничная койка была на удивление большой, а довольно низкий Том занимал от силы половину пространства. Его синяя толстовка немного задралась, оголяя поясницу, покрытую стерильными бинтами, а волосы, обычно просто ужасно торчащие, растрепались еще сильнее. Торд не спрашивал — просто завалился спиной ему на ноги, пристраивая голову на чужих коленях и устало выдыхая; его неприятно знобило и поврежденные участки тела болели просто невыносимо, но уйти отсюда было нереально. Потому что некуда. Потому что не с кем. Да и не хочется, чего уж говорить. Том не особо сопротивляется, только копошится, двигаясь куда-то на край, и поджимает колени ближе к груди, и у Ларссона от таких простых жестов что-то неприятно щемит в груди, и только сейчас ему хватает сил спросить самое, на его взгляд, важное и логичное, потому что это — начало. — Как думаешь, Эдд и Мэтт могли бы простить меня? — Они идиоты. Конечно они могли бы. Торд запрокидывает голову и смотрит почти что благодарно, и этого, вроде, хватает, чтобы Риджуэлл усомнился во всем этом ебанном мире. — Сядь рядом, ты мне все ноги отдавишь. — Не боишься, что я тебя добить пришел? — Ага, и себе же хуже сделать. — Соулмейты это такое дерьмо, черт подери. Торд оказывается на удивление теплым, и Том неосознанно прижимается ближе, утыкается Ларссону куда-то в район ключиц и сжимает пальцами рукава чужой толстовки, не решаясь коснуться поврежденной кожи. Торд вздыхает, аккуратно отцепляет чужие подрагивающие пальцы и закатывает длинные рукава своей худи по локоть, обнажая чернильные вены и демонстрируя белизну плотных бинтов на предплечьях. Это походит на какой-то причудливый ритуал — Томас повторяет его движения, покусывая нижнюю губу, и морщится от неприятных ощущений и боли, пульсирующей по всему телу. И это просто безумие, странное, неподдельное сумасшествие, когда чужие запястья оказываются в кольце теплых рук и его, Торда, ладони охлаждают ледяные пальцы Риджуэлла. — Мои все равно темнее, — глупо и невпопад произносит Ларссон. — У меня просто болевой порог ниже, чем у тебя. Зато у меня поднимаются выше, до локтя почти. — Пф, конечно, у меня же повреждений больше. — Какой же ты мудак, Ларссон. Просто невозможный придурок. — Ты не лучше. — Знаю.***
Он разматывает Томасу бинты аккуратно, почти бережно, и это ужасно безумно и непривычно, но Риджуэлл только садится ровнее, и Торд ликует про себя, потому что Том, повернутый к нему спиной — признак его крышесносной победы и безоговорочной чужой капитуляции. Он, на самом-то деле, даже не надеялся, что все пройдет так гладко, что его простят и что ему доверятся вновь, но, тем не менее, он оплатил им покупку нового двухэтажного дома, чем, как ни странно, прощение Мэтта и Эдда заслужил почти мгновенно, но вот с Томом по прежнему все было пиздецки сложно. Как и всегда, на самом-то деле. Но вот сейчас Мэтт и Эдд умотали в магазин, а Томасу время делать перевязку на плече, и это даже в какой-то степени забавно, потому что Риджуэллу даже не пришлось ничего говорить в слух — Торд сам пришел с аптечкой, садясь рядом. У Тома шрамы идут вдоль позвоночника, украшают лопатки и бледные плечи неровными штрихами художника-самоучки; у Торда при виде неровных белых полос мир, кажется, встает на свое место, возвращая исходную орбиту. Риджуэлл наклоняет голову чуть вперед, оголяя шею и немного напрягаясь, когда Торд проводит своими пальцами по бледным плечам, обводя подушечками старые шрамы меж позвонков. — Это когда мы поперли в гробницу или после битвы с клонами? — Гробница, разумеется. Я больше никогда с Эддом в одну команду не пойду, ну нахер. — Прямо мне в рожу, Том, да? А у меня на ноге шрам от шипов остался. Незабываемое путешествие на тот свет и обратно. — Ну, у меня еще с того прекрасного дня шрамы остались на пояснице и под волосами около виска — ненавижу ебаные стрелы. И Ларссону, на самом-то деле, Тома жаль ровным счетом нихуя, потому что прошлое — та еще сука, и жалеть Риджуэлла сейчас глупо до предела, и поэтому все, что остается — смотреть на ровную спину и считать про себя количество меток на бледной коже, вспоминая, какие из них Торд оставил своей рукой. Получалось, мягко говоря, немало. И это пиздец как иронично, если подумать, потому что кидая в Тома дротики от дартса и шипя от боли в руках, Торд, по сути, занимался какой-то извращенной версией мазохизма, и это если не смешно, то пиздецово просто в ебанный край. Смешки вырываются из грудной клетки сами собой. Томас смотрит на него настороженно, немного сонно и даже не пытаясь скрыть своего напряжения, но, эй, другого от Риджуэлла было бы ожидать глупо, и Торд это знает лучше кого-либо, потому что недоверие к людям у них — одно на двоих — течет по черным венам, но это, какого-то черта, в Ларссона вселяет надежду на завтрашней день, создавая иллюзию призрачной стабильности, которой у них никогда не было, но которая сейчас так ужасно нужна. Торд всегда был редкостным ебланом, но сейчас у него появился шанс. Шанс на существование без дрожи в руках, без глупых предположений и завышенных амбиций, шанс на чертову «жизнь» — хоть и не с чистого листа, но с новой строчки, где можно попытаться хотя бы на йоту приблизится к запретному слову на непарную «Л», и это, пусть и страшно, но просто жизненно необходимо. У них не было симпатии, не было влюбленности, но была связь, и этого, как оказалось, вполне достаточно, чтобы Том перестал кидаться в Ларссона бутылками, а Торд — стрелять по живой мишени. Их отношения — больные, их взаимодействие — просто пиздец, но у Ларссона в груди теплеет от этих мыслей, потому что, ну знаете, он больше не одинок, и хоть кто-то поломанный, разбитый и собраный по частям у него имеется, и это, честно говоря, лучше, чем совершенно ничего. Да и запястья больше не болят так сильно. И это, пожалуй, стоит разъебаных тумб, разбитых ваз и дырок от пуль в стене, потому что только так, только во время драки, в которой заведомо нет победителя, Торд может позволить себе подумать, что все не так плохо. Дерьмово, пиздецово, по-мудачьи , но не так плохо. И этого, казалось, им обоим достаточно. Или было достаточно, но Ларссон — тварь глубоко ненасытная, да и судьба уже давно красной ниткой связала их руки, сковав и не предоставив особого выбора, но Торд не был бы Тордом, если бы не пытался сломать и построить все с самого начала, поэтому драк становится меньше, взглядов — больше, а руки все еще дрожат, но, в кои-то веки не от боли, а просто потому что иначе — никак. Иначе — вырвать чужие позвонки, распороть старые шрамы и вырезать сердце, которое, без сомнений, ему и так принесут на блюдечке, потому что Том — не мудак, и в отличии от Ларссона хочет дышать полной грудью, и ему, похоже, срать, что его соулмейт — гандон. Риджуэллу, видать, не привыкать — жизнь показала ему дерьмо, и если Торд еще один фрагмент этой блядской вселенной, то, что ж, Томас готов смирится и с этим. Как и со всем прочим, только ебаный Ларссон под критерий «прочее» явно не подходил и подходить не собирался. Наверное, именно поэтому в один прекрасный момент в пылу очередной драки Торд осознал, что сидит на Риджуэлле верхом, залезая руками под синюю толстовку и касаясь чужой разгоряченной кожи пальцами. Том под ним лежал, почти не шевелясь, и пялился в потолок, стараясь восстановить дыхание после длительной потасовки, но Торда это волновало мало, потому что неспособность управлять собственными движениями напрягала знатно. — Блядь, убери руки. — На блядей денег нет, есть только я. — Придурок. Торду это не то, чтобы нравится — просто так, наверное, устроена вся эта поебень с соулмейтами и прочим дерьмом, потому что Том ему не симпатичен абсолютно, но и не касаться его просто невозможно, и это ебаный бред, потому что, давайте-ка вспомним вместе, у них из общего только связь, а этого недостаточно для всякой подобной хуйни. Типо, серьезно, Торд вот совершенно не хочет лезть Тому под одежду, но, какого-то черта он делает это, да и Томас под ним явно не кайфует, но и не двигается, потому что, ну… Соулмейты же, блять. Ебанный зов природы, сука. И это было бы отличным оправданием, нет, правда, просто шикарным алиби, но они оба, и он, и Томас знают, что эта хуета работает не так, и что все, что происходит сейчас — это только их личные психические отклонения, с природой соулмейтов связанные ровным счетом нихуя. Торд думает об этом, сдирая с Тома блядскую толстовку и надеясь, что их друзья со своего магазинного свидания не вернутся раньше положенного срока. Эдд — парень что надо: с чувством юмора и просто очаровательными медвежьими объятьями, немного безрассудный, но от того не менее заботливый и родной — в такого чертовски просто было бы влюбиться, на самом-то деле, здесь Мэтту можно было даже позавидовать, в кой-то веки. Еще можно было втюриться в Джона — миловидного соседа — слегка глуповатого, но достаточно наивного и милого парня. Или, господи Боже, в Мэтта — тот, может, и конченый нарцисс, но кто знает, сейчас, в ебаном двадцать первом веке внешность и симпатичное личико играли чуть ли не главную роль, так что Торд не удивился бы даже подобному раскладу. В таких влюбиться было просто чертовски легко. В Тома же влюбиться было просто невозможно, но у Торда, какого-то черта, вышло. Риджуэлл не был милым, домашним или уютным, в нем не было искренности Эдда или очарования Джона, не было красоты Мэтта или уверенности самого Ларссона, но что-то в этом мудаке заставляло Торда задерживать дыхание, когда он стоял к нему слишком близко. Черноглазый, если говорить честно, мог заморозить одним лишь взглядом, да и не было в нем какой-нибудь притягивающей заботы — Том, кажется, вообще не знал подобных чувств, но в его движениях читалось достаточно отчаяния и обреченности, которые Торд сам знал наверняка, и чувствовал каждой клеточкой собственных прожженных рук. Судьба, чтоб вы знали, сучка та еще, но она явно знает, что делает. Торд слово на «Л» не произносит принципиально, заменяя однокоренными и добавляя приставки, потому что сказать равно признать, а признать — увязнуть в этом безумии окончательно, подорваться на мине из собственных страхов и противоречий, но это все такая хуета, боже, что вам и не представить. Том кусает его шею, выворачивая свои руки из железной хватки, а Торд сильнее сдавливает колени вокруг чужих бедер, и, черт, Ларссон кайфует просто не по-детски, и Том, похоже, тоже, потому что улыбка на его лице просто чертовски безумная в этот момент. У них еще не сошли старые боевые раны — руки Торда все еще перебинтованы, и Томас нагло пользуется этой слабостью, цепляя пальцем материю и резко дергая в сторону — Ларссон заваливается набок, ударяясь локтем и зажимая Риджуэлла между своим телом и полом. Им жарко, Том, кажется, вообще начинает задыхаться, и у Торда чернота вновь расплывается по больше неприкрытым рукам. — Блять, мне нужно в душ. — Надеюсь, ты захлебнешься. Торд поднимается, потягиваясь и разминая мышцы; новые ссадины неприятно ноют, но Торду не привыкать, поэтому он, подхватив свою толстовку, быстро отправляется в сторону душевой, надеясь, что Том не заметит его излишне возбужденного состояния. Холодная вода ему помогает только первые пару раз после подобных стычек, из-за чего Торду приходится перетащить в ванную почти всю свою коллекцию хентая; Эдд со смешком выделяет ему полку под раковинной, а Мэтт, кажется, просто не понимает, что за дерьмо происходит вокруг. Том же молчит, как убитый, и Торд, честно говоря, не знает, что хочет сделать с Риджуэллом больше — разъебать его голову или выебать его зад, и такая неопределённость его самого просто предельно бесит, пока Том продолжает делать вид, что ему, вроде как, похуй. Только чернильные пятна на руках Торда говорят об обратном. А Том, блять, уже просто невыносим. В печенках уже. В легких, под ребрами, между прокуренных легкими и в горящих венах. В сердце уже, чтоб его черти оттрахали. И с каждым днем в Торде что-то ломается, что-то скручивает внутренности тугим узлом, и Ларссон почти уверен — он ебанулся в край, потому что когда Том начинает играть на гитаре за стенкой, Торд забывает, как дышать. И это, наверное, вселенная считает за боль, потому как Риджуэлл спустя двадцать минут перестает перебирать струны и вваливается в его, Торда, комнату, подходя предельно близко и сверля его взглядом, который и без этого Торда прожигает насквозь. Томас закатывает рукава, обнажая запястья с темно-синими венами. — Что с тобой не так? — А с тобой? Том стоит прямо, смотрит пристально, но Торду не до этого, потому что горячее дыхание Риджуэлла просто невыносимо щекочет ему щеку, и все мысли из его непутевой головы улетают прямиком в никуда и дальше. А Том, этот чертов поганец, подвигается еще ближе, практически в Торда вжимаясь, руки закидывает Ларссону на плечи, дергая за капюшон и делая ногами подсечку — Торд, успев только перехватить Тома за талию, падает на кровать и матерится сквозь стиснутые зубы. Они оба мало что понимают в происходящем — только теряются в ощущениях и чувствах, что накрывают обоих с головой. Том упирается коленом Торду между ног, залезает руками под чужую домашнюю кофту и царапает кожу короткими ногтями, наклоняясь максимально близко. Торд не сдерживается — стонет против воли, когда Том прикусывает ему шею, наверняка оставляя след, но в долгу не остается, крепко сжимая в руках края чужой футболки и дергая вверх, избавляя Риджуэлла от такой ненужной сейчас одежды. А потом в его голове что-то щелкает, встает на свои места, и Торд ухмыляется, зарываясь пальцами в чужие торчащие волосы. И резко тянет вниз, опрокидывая Тома на кровать и нависая сверху, меняя позиции и роли в их небольшой игре. Том ничего не говорит, только морщится немного недовольно и хватает Торда за ремень, расстегивая пряжку и проводя пальцами вниз по пояснице вдоль позвоночника, залезая под линию джинс. Торд возбужден, ему нравится происходящие, ему нравится Том, который ведет себя так чертовски самоуверенно и дерзко, нравится собственная власть над податливым телом своего соулмейта, и это так охуенно, что просто слов не хватает. У Ларссона нет каких-то особых мыслей и желаний, потому что все, чего он хочет сейчас — это насладиться моментом и растянуть происходящее на блядскую бесконечность. Он прикусывает Тому кожу в районе ключиц, словно в отместку, и тот зарывается в его, Торда, волосы, болезненно оттягивая пряди. И никто не мог бы сказать, что сейчас происходит с ними, почему так сильно хочется прижаться к чужому телу еще сильнее, почувствовать обжигающие касания и вдохнуть такой знакомый запах, впитать в себя и вырезать на изнанке век изображение чужого лица. Ларссон тянет время, ведет носом по чужой светлой коже, вдыхает запах мяты и спирта, ставит метки, проводит языком по следам зубов, прикусывает место на шее, около яремной вены, дразня и демонстрируя собственную власть. У Тома на теле — россыпь родинок и шрамов, и Торд касается белых отметок пальцами, карябает ногтями и ласкает подушечками пальцев, вызывая у Тома табун мурашек и тихие стоны, едва отличимые от хриплого дыхания. Острые ключицы, выпирающий позвоночник, тонкая кожа, худые кисти и лодыжки, плоский живот, узкие бедра, жаркие объятья, сильные руки — это все сводит Торда с ума, срывает и без того поехавшую крышу, заставляет утробно рычать от слепящего желания и слепого вожделения, боже, это просто невыносимо. Торд стягивает свою толстовку сам, кидая ее куда-то за собственную спину, и, немного помедлив, наклоняется к Тому ближе, почти касаясь кончиком носа его покрытой румянцем щеки. — Ну что, готов к избавлению? — Блять, давай уже! Торд не романтик, никогда романтиком не был и боже упаси им стать, но именно сейчас, почему-то, такие глупые фразы и переплетенные пальцы кажутся ему просто безумно необходимыми. Поцелуй выходит немного скомканным и влажным — каждый пытается перехватить инициативу на себя, кусая чужие губы, но Торд — чертовски хитрый лис — проводит пальцами по телу Тома и стягивает с него брюки окончательно, еще ближе прижимаясь и вызывая у Риджуэлла не то блаженный, не то протестующий стон. Он касается его везде: сжимает руками запястья, зажимает коленями чужие бедра и ведет дорожку поцелуев, покусывая живот, наслаждаясь стонами и дрожью такого желанного тела, и медленно проводит пальцами вниз по пояснице, дразня. Это было странно, непривычно для обоих, но Том, вроде как, пришел сейчас сам, а Торд, кажется, наконец смог решить все свои внутренние конфликты, потому что на их запястьях — кресты перечеркивают вены, и это так на удивление правильно, словно иначе и не могло быть. Словно Томас мог не стонать под ним, подаваясь навстречу и оставляя красные метки ногтями, а Торд мог не прижимать его ближе, целуя кадык и двигаясь необычайно осторожно и аккуратно, почти нежно, еле сдерживая довольный рык. И будто укусы на чужих плечах могли не существовать, и размашистые движения, и гибкость чужого тела в его, Ларссона, руках. Словно этих меток на запястьях могло не быть. Они теряются во времени и в движениях, растворяются в ощущениях и друг в друге, задыхаясь и прижимаясь ближе. Им больше некуда и незачем спешить. От резких толчков у Томаса на глазах выступают слезы, катятся по коже и неприятно заливаются в уши, и он одним движением смахивает их свободной рукой, выгибаясь и утыкаясь лицом Торду в плечо, в отместку за боль дергая светло-каштановые пряди и кусая Ларссона в шею, переходя на плечи — не больно, но весьма ощутимо. Риджуэлл шипит, материт мир, вселенную, соулмейтов и прочую чушь, но Торд его не слушает, утопая в собственном безумии с головой и упиваясь короткими секундами единения, когда все правильно и все на своих местах, когда хорошо — просто до вспышек перед глазами, и оргазм накрывает с головой не его одного. За окном горит закат, бликуя на стены жидким золотом. Они уставшие, потные и взъерошенные в край лежат все еще слишком близко, и Торд дышит Тому куда-то в район затылка, хотя с его шевелюрой, честно, хрен поймешь, а Риджуэлл только задумчиво тыкает в подушку пальцем, словно та может его укусить. Томас сейчас похож на человека, выбирающего между пистолетом и петлей, но крест на руке Ларссона не болит, а значит все в порядке. — Я все еще ненавижу тебя. И Торду хочется ответить, но кроме слов на чертову «Л» ничего не идет (язык словно прилипает к ебанному небу), но признаться нельзя, потому что это мина, ребят, чертова мина, и если сказать даже мысленно, то уже ничего нельзя будет исправить. — Я тебя тоже не люблю. И все-таки он, сука, подорвался. И вроде бы даже стало немного легче. И Том улыбнулся в ответ.