Минус четыре

      Джотто — это коробка с двумя половинками крышки: потянешь за одну — рванёт тротилом, за другую — вылезет плебейская фарфоровая балерина на одной ноге и закрутится под мило-навязчивую мелодию. Если выживешь, сможешь открывать дальше, за каждой половинкой — ещё несколько.       Сначала Алауди не понимает, как такая беспечная дура умудрилась оказаться во главе подпольной корпорации, не раз влезавшей в дела её весьма не слабой конторы, а потом случайно видит, как та ведёт допрос. Черт её знает, почему сама — то ли птица была слишком высокого полёта, то ли был случай, когда больше никому нельзя доверить. Саму Алауди она тоже заметила и выставила, сразу же, хотя та была готова поклясться на библии, на коране, на уголовном кодексе, что она не издала ни звука.       Но Вонгола, в упор расстреливающая чужие кисти из крупного калибра, со стылыми голубыми глазами, отпечаталась на изнанке сетчатки и словно бы где-то в подкорке.       Джотто занимается благотворительностью, Джотто оплачивает операции детям и научникам, Джотто следит за тем, чтобы у людей с последней стадией онкологии были наркотические анестетики, пока они не перекочуют из кровати в гроб. Джотто была бы похожа на ангела, если бы ангелы умели сворачивать шеи тонкими загорелыми ручками.       А ещё Джотто трахается. Нет, то есть, секс — это очень биологично, но когда речь идёт о Джотто, на ум идёт только слово «шлюха». Она красит волосы, надевает линзы и спит с теми, от кого нужна информация или к кому нужно подобраться. Она показывается на балконе — нет, Алауди просто иногда неаккуратно выглядывает в окно — в чьих-то рубашках и с сигаретой, и от неё просто волнами накатывает даже не довольство — оттраханность.       Алауди думает, что Джотто половину своего заработка спускает на презервативы, а вместо вагины у неё наверное какой-то кратер вулкана, в который можно и кулак запихнуть без растяжки и смазки, и на тощий живот надавить, чтобы все прочувствовала, а Джотто на это только застонет, глухо и низко.       Алауди дёргает. Она оббивает каблуки о бордюр, стряхивая грязь, стискивает колени и вызывает такси. Под юбкой становится мокро.       — Что с той поставкой трамадола? Какая информация есть у нас и какая у полиции?       Общие собрания Алауди ненавидит, как пережиток прошлого без нормальных месседжеров и как повод для сбора толпы. Их за столом семеро, Джотто во главе и трое по каждую сторону от неё, а на противоположном конце стоит кадка с фикусом. Алауди знает, что там взрывчатка, которая сдетонирует, если в неположенное время сюда попробует зайти неположенный человек.       Она встаёт.       — По ДНК-фингерпринтированию забракованы четверо возможных исполнителей, один временно выведен, двое под очевидным наблюдением, один — скрытым. На данный момент перебоев больше нет. Утечка партии, исходя из информации Альянса, разошлась частями по югу Франции. Информации о группировках в этом районе достоверной нет. Полиция считает, что партия взорвалась вместе с попавшей в ДТП машиной.       — Джи, — Джотто не спрашивает, просто называет имя, и продолжает смотреть на Алауди. Она выдерживает взгляд до тех пор, пока Вонгола не отводит в сторону воротник своей блузки, скользя пальцами по ключице.       — Информаторы работают над этим. Три агента внедрения, — коротко отзывается Джи, и Джотто переводит взгляд на него. Алауди знает, что они спят, и даже что целовались, и что Джи теперь не чувствует вкуса.       Джотто кивает, говорит ещё о чём-то, но это уже мелочи, потому что с докладами Алауди всегда последняя. Она смеется, гладит по плечу Джи и отвешивает подзатыльник Лампо, и машет всем руками на выход, но стоит подняться Алауди, её хватают за руку повыше локтя и приваливаются к спине, кладя на плечо подбородок.       — Хэй, — она трется носом об её шею, а Алауди пробирает до печенок, — что должно произойти, чтобы ты встала с нами, а не отдельно?       — Ничего, — она цедит, цепляясь за спинку стула, и старается не думать о том, всех ли «хранителей» (хранителей-хоронителей, отзывается мрачно в мозгу) Джотто привязывала к себе, зажимая после собрания или просто в тёмном углу. — У меня есть работа, и я её делаю довольно неплохо. А совместные пьянки и походы по магазинам немного не то, чем мне хочется заниматься.       Джотто вздыхает, гладит её пальцами по плечу, по ключице, перехватывает второй рукой за талию, вжимаясь бёдрами. От неё тянет чем-то сладковатым и неожиданно подходящими мужскими духами, сильными, терпкими и свежими, и Алауди напрягает ноги, чтобы стоять уверенней.       — Нет, — резко обрывает она, когда рука Джотто как-то неожиданно приподнимает и сдавливает её грудь, и бьёт её пяткой по голени, выворачиваясь и стремительным шагом (не бегом, только не бегом) вылетая из зала, из здания, она бы и из города исчезла.       Но она останавливается, поджигает сигарету с третьей попытки и вызывает такси.       У Алауди когда-то была старшая сестра. Она всегда вздыхала, что мир слишком жесток, и вообще, нельзя же так — давать людям что-то типа надежды на существование того, кто тебе идеально подходит, а потом не давать возможности его хоть как-то найти. И угрожать каждый раз, когда ты пытаешься стать счастливым. Оливи перестала отличать торты от мясных запеканок, когда ей было девятнадцать, розы от тухлой рыбы — за день до своего двадцати одного, а в двадцать три она стала походить на черепаху Тортиллу из-за стремительно упавшего в два месяца зрения.       Алауди смотрела на неё и за свои тридцать шесть поцеловала трёх человек — отца, мать и Оливи, в лоб, на похоронах. Потом на губах ощущение было, как от талька. Слишком много грима.       В юности казалось, что сразу целоваться, соулмейты и любовь на всю жизнь, но было страшно, что всё не так просто. Потом была круговерть из учёбы-работы-дома и заново, и вообще как-то не складывалось со всей этой романтикой. Но даже Алауди с её исключительно деловыми отношениями была уверена, что Вонгола поступает по-блядски.       Но, в целом, если начальство сильное, хорошо платит и в работе придерживается примерно тех же взглядов на жизнь, что и ты сама, то должно быть плевать, блядь там сидит или нет. Но вот же — не плевать.       Вообще, сложно плевать на начальство, которое лезет к тебе под юбку.       Алауди болтает в пачке последней сигаретой и убирает её в карман плаща. За те два года, что она работает с Вонголой, она выкурила больше, чем за всю прошлую жизнь, и это начинает раздражать. Тоже уж — повод.       Когда Джи оказывается в больнице, Вонгола не особо нервничает. Она смеётся, просит Накла решить вопрос с охраной, зачем-то лично покупает ему яблоки и передаёт с кем-то из его людей.       Когда Джи становится хуже и у него начинает отказывать правая почка, Вонгола опаздывает на собрание с руководителями и кажется бледной, но едва не сияющей — Алауди почти чувствует вкус мешающейся пыли во рту. Чёртовы хайлайтеры и проклятая пудра.       Когда не приходящего в сознание Джи подключают к аппарату гемодиализа, у него не улучшаются показатели. Судя по УЗИ, его почки без патологий, но просто не справляются. Аппарат постоянно пищит. Алауди не то чтобы медик, но она бы сказала, что у Джи какой-то затяжной анафилактический шок, даром, что лицо не раздуло в половину подушки.       После этого Джотто впервые появляется в больнице, в карих линзах и с каштановыми от мгновенного окрашивания волосами. Алауди идёт не с ней, но вместе — как инспектор, проверяющий возможность покушения на убийство. И неважно, что больше сюда пригодился бы хороший токсиколог, а Алауди больше помогла бы, копаясь в документах или допрашивая врачей.       Но Примо Вонголы нельзя оставлять без охраны.       Джотто гладит чужой лоб, бледный и влажный, и в этом Алауди является какая-то третья Вонгола — не беззаботная дура, раздвигающая ноги перед кем попало, и не лидер подпольного мира, а просто уставший и не очень-то счастливый человек. Она кладёт ладонь на лоб Джи, замерев, и упирается в неё своим, нависнув над кроватью и уперевшись свободой рукой в изголовье. Наверное, ей хотелось его поцеловать. Интересно, что не даёт ей это сделать — эта странная система с лимитом поцелуев или Алауди за спиной.       Хотя нет. Не интересно.       Алауди выходит в коридор и прислоняется спиной к стене рядом с дверью палаты, жалея, что в больнице нельзя курить.       На следующий день после их визита Джи переводят в реанимацию и подключают к аппарату ИВЛ, чудом успев запустить остановившееся сердце до смерти мозга.       Алауди украдкой зевает и прячет нос в чашке с кофе. Три часа здорового сна совершенно не кажутся здоровой идеей, но ложиться смысла уже не имеет — через час вставать на работу. Джотто, поднявшая всех, как некромант зомби, после быстрого обсуждения с легкой руки раздала указания и идеи и куда-то исчезла.       Алауди не удивилась бы, если бы сейчас та где-нибудь утешалась в компании кого-нибудь симпатичного.       Когда она проходит через подвалы к одному из выходов, откуда-то просачивается едва слышный звук. От него сводит лопатки и чешется спина изнутри, будто кости скелета хотят сбежать, оставив все остальное, и Алауди вжимается в прохладный бетон стены, пытаясь понять — откуда.       За одной из дверей — закрытой, разумеется, но Инспектор не сочетается с закрытыми дверями — на грязно-сером ковролине сидит Джотто, вжимая основания ладоней в глаза. И кричит. Нечеловечески, без слов, не срываясь в рыдания, просто кричит, так долго, что Алауди кажется — она умирает каждый раз, прежде чем переводит дыхание.       Когда она замолкает в очередной раз, Алауди сбивает её с коленей на пол, и чужая голова с тихим стуком, как кукольная, ударяется об пол. Джотто сучит по полу пальцами и хватает ртом воздух, как рыба, а грудью Алауди чувствует чужой пульс — он поднимается за полминуты под двести, наверное, ещё немного, и этот стук просто сольётся в единую полосу инфаркта.       Алауди зажимает Вонголе нос и рот секунд на двадцать, пока у той слёзы в глазах не проступают, отпускает на один судорожный вздох и зажимает опять. Трёх раз хватает — Джотто переводит глаза с потолка вниз, пытаясь сфокусировать взгляд на ней, но сдаётся, поворачивает голову набок, и на ковролин капает.       — Ты убила мой способ успокаиваться, — с трудом пробиваясь через явное желание разрыдаться, сообщает ей Джотто. — Долгий крик тоже способ замедлиться во время стресса.       Алауди ловит себя на том, что еле гладит вцепившиеся в ковролин пальцы.       — Сделала то, что считала нужным, — сухо произносит она и поднимается на ноги. — Получилось относительно продуктивно.       Джотто садится и заходится в немного припадочном немом смехе, но за протянутую руку цепляется, впиваясь в ладонь ногтями — обломанный французский маникюр — и встаёт. Алауди чуть морщится и пытается отойти, но Вонгола, покачиваясь, наваливается на неё, свободной рукой хватаясь за её локоть. Опять ногти. Провалиться этой жаре, из-за которой она сняла пиджак.       Джотто ниже, несмотря на то, что она на каблуках, а у Алауди простые балетки, и она упирается грудью куда-то в ребра под костями лифчика. Пока Алауди соображает, скрутить ей эту психованную или подождать — истеричек надо жалеть, — та дергается вперёд, как гончая, и кусает её за шею, прямо над гортанью, едва захватывая зубами тонкую складку кожи, и это больнее, чем ожидалось.       Вонгола выкручивается, улыбается спокойно-спокойно, почти счастливо, гладит угрюмую и, кажется, уже готовую ко всему Алауди, по плечу, чуть наклоняет голову на бок:       — Я не задела губами, можешь не бояться, — и выходит за дверь.       Алауди ждёт ровно десять с половиной минут, засекая по часам, чтобы точно не догнать Джотто, закрывает за собой дверь, уходит на улицу. Всего шесть, в глаза печёт вечернее солнце, черная юбка чувствуется обернутой вокруг ног батареей, но Алауди достаёт сигарету, чиркает зажигалкой и затягивается настолько медленно и настолько глубоко, насколько может.       Джи становится лучше, как только они переводят его к себе. Асари, выдернутый с какого-то дела в Бразилии, выглядел как годовалый труп после того, как понял, с чем ему теперь придется работать. Других медиков среди ближних не было, и никого не волновало, что он психиатр.       Джотто после этого снова пропала на сутки, но Алауди в этот раз заперлась на это время в лаборатории с десятком экспертов и всем, что удалось изъять из отделений, в которых был Арчери. То есть — вообще всем, за исключением стен. Казалось бы, работать должны сами, Алауди, вообще-то, не токсиколог, не врач и не биолог, но вся научнутая братия слишком охотно и быстро оборачивалась бесполезным стадом. Черт бы побрал закономерность, что лучшие — всегда фанатики.       Когда на часах пять утра, а у Алауди — внеочередной перерыв, она уходит на пустую кухню, где обычно не продохнуть от «низкокалорийного правильного питания», включает вытяжку, ставит на огонь турку и курит в окно три сигареты подряд. Работа с кучей людей в непосредственном контакте выматывала сильнее бессонной ночи. От неё хотелось забиться в самый дальний угол самой тёмной кладовки и постоять там, скидывая с памяти чужие слова, руки, эмоции.       Второму инспектору города не пристало прятаться под столом, как маленькой девочке.       Когда Алауди в первый раз затягивается четвёртой сигаретой, за дверью раздаются шаги, поворачивается ручка и в проёме появляется Джотто. Алауди очень хочется заорать матом, кинуть в неё туркой с кипятком — к чёрту кофе — и выйти в окно, стекло проломив с колена. Она молча доливает в турку воды из стоящего рядом холодного чайника — на вторую чашку.       Джотто тоже вздыхает. Но молчит, шлёпает по кафелю босыми пятками и забирается на противоположный конец подоконника, подбирая под себя ноги. Подоконник слишком маленький, а на улице слишком рано светает, и Алауди даже сидя боком видит, как у Джотто задирается короткий халат, небрежно завязанный и расходящийся почти до пупка.       — Поделишься? — голос у неё хриплый — видимо, пила, — и тихий. Даже вытяжка шумит громче. Алауди молча протягивает ей сигарету, которой только тот единственный раз и успела затянуться, и откидывается на спинку стула, кладя голову на край подоконника позади.       Джотто затягивается несколькими обрывающимися короткими вдохами, каждый раз выпуская по мелкому клочку дыма, а потом шумно и резко выдыхает, закрывая глаза на кутающий лицо дым. Затягивается ещё раз и протягивает сигарету обратно.       Алауди забирает её, и так и оставляет руку плечом лежать на подоконнике, наверное, слишком близко к ногам Вонголы. Но та молчит. Алауди снова затягивается, быстро и глубоко, стряхивает пепел в глиняную чашку на плите и возвращает сигарету Джотто, только после этого выдыхая — снова медленно, но выжимая свои лёгкие до упора.       Сигарета кончается быстро. Джотто первая спрыгивает с подоконника, моет чашку от пепла, достаёт упаковку с кофе и всыпает в закипающую турку куда больше, чем для двух чашек. Алауди поджимает губы и молчит. Молчит, пока Вонгола достаёт ещё одну чашку, два куска карамельного сахара, разливает ещё не отстоявшийся кофе. Пока протягивает ей её чашку и сахар.       Алауди не говорит спасибо, Джотто не говорит пожалуйста. Джотто садится на пол в полуметре от её ног.       Алауди ставит чашку на подоконник, зажав зубами сахар, вытряхивает себя из рукавов пиджака и роняет его рядом с Джотто. Та морщится от невысказанного указания, но передвигается, садясь на него.       Пьют они тоже молча. Кофе горячий и дико горчит, но если пить его через кусок сахара — Алауди успевает заметить, как делает Джотто, прежде чем растворить свой, — получается ничего. Даже здесь работает принцип доброго и злого полицейского.       Несмотря на сидящую рядом Джотто, Алауди чувствует себя почти спокойно, настолько, что к концу чашки она готова рискнуть днём, канувшим в хаос, и пойти спать. Она встаёт, чуть пошатнувшись от потемневшего мира в глазах, ставит чашку в раковину — и без неё справятся, когда к наступившему календарному дню добавится начало рабочего — и выходит из кухни, прикрывая за собой дверь.       Прежде, чем захлопнуть её совсем, она оборачивается и в оставшийся узкий проём роняет:       — Спасибо.       В этот день она больше не курит.       На четвёртый день копошения в лаборатории данные научников все-таки складываются в стройную картину, и Алауди почти может сказать, что она в восторге — создать настолько многокомпонентную систему препаратов и физических воздействий на организм, каждый из которых не особо вреден и заметен, но в купе бьёт силой брандспойта по истощённому организму.       Истощённому?       Отлично, из него ещё выкачивали инсулин.       Джи сейчас просто спит, пока его кровь гоняют по машинам, отчищая от всего, что в неё накачали. Про инсулин Асари ещё не знает, скорее всего — отчёт с самого лежал в самом верху стопки. Алауди набивает ему сообщение по внутренней сети, прикрепляя номер отчёта, сворачивает бумаги в трубку и запихивает в едва заметную капсулу пневмопочты сбоку от стола.       Да благословят боги новые технологии.       Оставалось только выяснить, кому это было нужно и зачем. Легче всего было бы спросить самого Джи, но тот, даже когда приходил в сознание, был безнадёжно бесполезен. А ждать его поправки было слишком долго.       Зачем — казалось простым, потому что Джи был их информатором, сборником всего, о чём они хоть что-то знали, и к нему стекалось такое, о чём вся остальная их шайка могла и не подозревать, потому что Джи ещё и довольно неплохо получаемое фильтровал. Из последнего ничего особенно подозрительным не являлось, значит, это могло быть из того «инфильтрата». Или из того, что Джи не успел рассказать.       И почему она не помнит документов, в которых было указано, после чего вообще Джи оказался в больнице?       В планшетнике столбцами громоздятся номера и тематики отчётов, которых невообразимо много, даже несмотря на то, что система сортировки у Алауди почти идеальна и безумно сложна — Лампо смешно матерился и дергался, как в конвульсиях, когда у него не получилось с первой попытки запихнуть все идеи инспектора в код. А на меньшее она была не согласна.       Первый отчёт по делу с больницей. Сразу — про нарушение деятельности почек. Причина госпитализации — ни слова. Дальше — отчёт о деле. Простое и безопасное — подумаешь, проверить информацию, погуляв чуть глубже приличного в административном здании одной текстильной фабрики, даже не в одиночку, с боссом. Никаких травм, никаких происшествий — стерильно.       Алауди шёлкает пультом от кондиционера, встаёт и открывает окно, перегибаясь через стол. Рядом с клавиатурой на выдвижной полке в столе находится пачка сигарет, смятая по середине, и привычно ложится в руку. Сигарет остаётся ещё две. Алауди чиркает новой зажигалкой, затягивается, выдыхает, стряхивает едва успевший появиться пепел в пепельницу черного стекла, снимает трубку и набирает внутренний номер из четырёх цифр.       — Вонгола Джотто, — она затягивается ещё раз, но коротко, сколько хватает Джотто, чтобы обозначиться на том конце провода, — в кабинет инспектора, пожалуйста. С планшетником и личным оружием.       — Ты меня напугала, — Джотто как всегда прерывисто затягивается, вздыхает и упирается лбом в сложенные на парапете руки. — Серьезно. Кто бы мог подумать.       — Не меньше, чем меня вывело отсутствие отчётов и в целом внятной информации. — У Джотто под тонкой рубашкой вздуваются горбы острых лопаток и ребристый хребет позвоночника, и Алауди не может на них не смотреть. И сигарету просто держит в руках, не решаясь запалить её не глядя.       — Спасибо, что сразу вызвала меня, — Джотто выпрямляется и оборачивается, смотрит снизу вверх, так, что под ненакрашенными глазами резко очерчиваются темные сероватые круги. — Здесь бы они до него точно добрались. Даже сейчас ненадёжно. Только потому что другого выхода не осталось.       Джотто выдыхает почти ей в лицо, возвращая Алауди от вида лопаток обратно на продуваемый всеми ветрами балкон четырнадцатого этажа. Та едва заметно дергается и вставляет в рот незажженную сигарету.       — Ненадежней, чем в реанимации на фильтре инсулина? — уточняет она, не обращая внимания на то, что из-за сигареты проглатывает половину звуков. Джотто все равно поймёт.       Джотто зажимает наполовину прогоревшую сигарету губами. У неё бледный потрескавшийся рот, ворот рубашки в едва заметных потёках воды — торопилась, когда умывалась, — и тощая шея с проглядывающим рельефом гортани. Она сгребает расстёгнутый на две пуговицы ворот чужой рубашки, привстаёт на мыски и запаливает её сигарету своей, медленно, пока Алауди просто смотрит, на этот раз не отшатываясь от неё. Палёный кончик немного дёргается, словно у Джотто дрожат губы.       Она опускается на пятки и отпускает её, берясь рукой за парапет позади. Говорит:       — Спасибо.       Алауди смотрит мимо над её плечом. Алауди затягивается.

Дело с Джи они заминают. Лампо взламывает системы больницы, пока Джотто набирает новые варианты отчётов — тех, что пойдут в историю болезни. Алауди исправляет внутреннюю систему, пишет про черепно-мозговую травму и не пишет, что о знак парковки Джи приложила Джотто. В конце концов, если начальство сильное и тебя устраивает, зачем пытаться эту силу подорвать. Все равно оно с этим прекрасно справляется самостоятельно. Джи приходит в себя ещё через три дня. Когда тот впервые выдаёт что-то более осознанное, чем «Воды», Асари вызывает Вонголу по внутреннему телефону, не смеется в трубку и уходит спать на сутки, только после этого вновь появляясь в палате с осунувшимся лицом и двумя чашками чая. Только потому, что Джи ещё нельзя кофе. Джи теперь жмёт экспандер на десять килограмм, ходит со старушечьей «стремянкой» и садится на лестнице через каждый пролёт. А ещё он говорит, что «хреново помнит» и «все как в тумане», иногда выдирая себе волосы на голове от бесполезности, но не слишком сильно. Джотто просила не переигрывать. Они все найдут и решат, но потом. Когда в начальстве будут не полторы калеки, а спокойная глава и здоровый зам. А до этого времени Алауди успеет найти крысу, не привлекая лишних. Почти так же, как попыталась Джотто.

      — Сколько у тебя осталось попыток?       Они снова курят, пока закипает вода на кофе, только на этот раз — на семнадцатом этаже в каком-то безмолвном спальном районе, пока в комнате шумит электрический чайник. Алауди не понимает, в какой момент она упустила возможность выставить Вонголу за дверь.       — О чём ты?       Снизу на небо уже высыпают редкие тусклые звезды, едва видные из-за огней автострад. У Алауди на часах полчаса до полуночи, и она хотела бы надеяться, что следующий день она начнёт не в компании Джотто.       Джотто хотела бы кофе, стрельнуть сигарету и знать, сколько у неё осталось каких-то попыток.       — Мне кажется, ты знаешь, о чём я, — она стряхивает пепел за балконные перила и разворачивается, облокачиваясь на них спиной. — О поцелуях.       — Не верю в сказки, — ей хочется затушить сигарету о чужой локоть, лежащий слишком близко, но она держится, только цыкает. — Это из разряда аллергии на людей и репродуктивного долга. Пять поцелуев — используйте для зачатия пяти детей. И вымирайте.       — А твои родители верят, — Джотто лезет в пачку в руке Алауди и выуживает себе ещё сигарету. Алауди даже не удивляется — не после того, как эта дамочка заявилась к ней в ночи и не была выкинута из квартиры сразу же. Джотто слишком красиво курит. — Они ведь до сих пор вместе, верно?       — Зачем спрашивать то, что ты знаешь, — и зачем тебе вообще знать, что с ними, хватит того, что я сама ставлю их под угрозу, даже если они живут на другом конце материка. — Исключение подтверждает правило.       Сигарета воняет и горчит фильтром. Алауди кривится, вынимает её изо рта, пытаясь понять, куда дела окурок Джотто — она что-нибудь ей переломает, если выкинула вниз, — и какого черта они забыли взять пепельницу.       — Туши.       Джотто протягивает ей раскрытую ладонь.       — Давай, тебе все равно хотелось меня ткнуть.       Джотто выглядит почти равнодушной. В центре её ладони белёсое пятно шрама с красноватым свежим ожогом, рядом с которым лежит её собственный смятый окурок, и на её загорелой коже оно выглядит диковинно.       — А сколько попыток осталось у тебя?       Алауди слишком хочется сделать ей больно, и хочется слишком сильно. Поэтому она ничего не делает, только ковыряет тлеющий окурок короткими ногтями.       Джотто улыбается, и Алауди ждет от неё что-нибудь вроде «Я первая спросила» или ещё какой-нибудь дурости, за которую она выставит её в коридор, попрощавшись до следующего рабочего дня.       — Минус четыре. — Пауза затягивается. Затягивается Джотто. — С ещё одним я потеряю что-нибудь ещё. Как повезёт.       — Почему как повезёт?       Джотто опускает ладонь тыльной стороной на парапет, и Алауди все-таки втыкает ей в руку окурок, так, что тот сминается сразу же, а она вгоняет короткие ногти в свежий ожог.       Джотто смеётся.       — Потому что это как в русской рулетке. — Она сжимает в кулаке окурки, захватывая ненадолго кончики пальцев Алауди. — Кому везёт — лишается вкусов. Или запахов. Или тепла. Кому нет — чего-нибудь вроде зрения или осязания.       — И что у тебя?       Джотто её не держит, но Алауди упирается пальцами в её сжатый кулак.       — Боль. Хочешь, проверим, что будет следующим? — Алауди хочет сказать, что только такая дура может рисковать своей полноценностью, зная, что от тебя зависит целый рыночный организм с щупальцами на половине планеты, но молчит. Джотто все равно всегда думает как-то наизнанку. — Заменишь меня на посту главы, научишь всех ходить по струнке, держать порядок и заниматься исключительно делом. Раскроешь всех подпольщиков, заполнишь тюрьмы, казнишь половину. Хочешь?       Да.       — Нет.       Джотто тушит едва начатую сигарету об ладонь, кладёт рядом со старыми. Алауди нужно уйти с балкона, поставить давно закипевший чайник заново и выставить Вонголу за дверь, потому что сейчас не рабочее время, чтобы её терпеть.       Джотто слишком красиво курит.       Она кладёт руку Алауди на плечо, пачкая в пепел черную футболку и собранные в низких хвост светлые волосы, игнорирует очередной взгляд сквозь себя, тыкается носом в край подбородка. От неё ожидаемо пахнет сигаретами, да и Алауди наверняка сейчас мало отличается от пепельницы; она прислоняется затянутой в тугой бюстгальтер грудью, и Алауди кажется, что она чувствует его кружево и косточки, несмотря на свою футболку и рубашку Джотто.       Джотто закрывает глаза, закидывает ей на плечо вторую руку, сцепляет их позади, наваливаясь всем телом, давит на затылок, заставляя наклоняться ниже, и это ни черта не удобно — стоять на пионерском расстоянии, горбясь, и Алауди кладёт руку ей на спину чуть ниже лопаток, подволакивая ближе к себе. У Джотто сухой колючий рот с горько-табачным вкусом. Алауди чувствует себя собакой Павлова, едва сглатывая сквозь вставший в горле комок, обхватывает её губы своими, дергается и соскальзывает на верхнюю, и это получается слишком мокро и неловко. Джотто шагает на цыпочках, наступая на неё, заставляет отойти дальше, к балконной двери, прижимает к стене, гладит прохладными влажными пальцами по её взмокшему лбу, соскальзывая на висок, зарывается в волосы.       Когда Джотто открывает глаза, зрачки у неё оказываются расширенными, что Алауди едва может отличить тонкую полоску радужки, и ей становится страшно до застревающего в груди дыхания. Ей кажется, что глаза у Джотто как в дымке, больные и высохшие. Похожие на то, что она уже видела.       Джотто говорит «тише», гладит её по дрожащим губам, отстраняется на полшага и наощупь достаёт две сигареты и зажигалку. Подпаливает свою, зажав её губами, и вставляет вторую в рот Алауди, прикуривая ей. И не отходит. Опирается плечом на стену рядом, берёт Алауди за взмокшую ладонь, на мгновение прислоняется лбом к её плечу. Молчит.       Они затягиваются.