иноземные импульсы на нуле я потерял тебя или это ты? я не уверен, нет, я не уверен я не умею, без тебя я не умею
Тот, кто спасает их имена, не спасет их самих; сегодня она представляла себе другой мир — не то чтобы там не было Сайфера, нет, если бы. Небо, оказывается, бывает не просто красным, — багряным. И звезды тогда — неясные черные точки, взорванные, уничтоженные, испепеленные чьей-то немилосердной рукой. — Twinkle, twinkle, little star… Последняя из уцелевших звезд сидит на глиняной земле, опершись о груду камней и устремив немигающий взор в разрисованное кармином небо. Три дня назад они потеряли Диппера. Три дня назад она не была обрубанной половиной. Три дня назад она спала последний раз. — How I wonder what you are… Каждое слово детской колыбельной звучит незнакомо, чужеродно, словно организм отторгает опасные яды-вирусы. Три дня назад последняя из уцелевших звезд стала угасать. За блаженно прикрытыми веками Мейбл чудится только одно слово. Избавление.***
В том мире, что она себе представила, правила любовь и царил мир, а Сайфер растворил себя в каждой его частичке. В том мире люди называли его бог. Она жива — об этом ей сказала песня, строчки которой еще звучали в голове несколько секунд после пробуждения. Сегодня небо было похоже на кирпичную крышу — оно исходило серыми трещинами (обрывками облаков) на рыхлой пунцовости горизонта. Мейбл вряд ли смогла бы сказать, какое сейчас время суток, как долго она спала — да и вообще, спала ли или только на секунду закрыла глаза. Знала только, что жива (и на том спасибо), но чтобы убедиться в этом окончательно странно-правильно хотелось вторить словам песенки. — Like a diamond in the sky… — едва размыкая сухость потресканных губ. Мейбл почему-то казалось, что она засыпала намного дальше от лагеря, где дяди Стэн и Форд пытались собрать по кусочкам оставшийся Гравити Фолз и придумать, как выбраться из этого проклятого городишки. Они словно в куполе, на подобии ее шара, но только не розовом. Низменно красным и вязким. Наверное, даже давящим, если бы Пайнс было до него дело. Да и вообще — дело до хоть чего-нибудь. Странно, но после пары глотков воды, только обжегших горло, а не утоливших жажду, Мейбл вспоминает, как давно она не видела дождя. Грозы. Града. Синего неба.***
В том мире солнце, наверное, восходило и заходило по расписанию (плюс-минус пара часов); и небо сначала было бледно-голубым, словно выписанным акварелью, ближе к полудню оно наливалось аквамарином, плавно перетекая в сумеречный кобальт и густея до глубокого черного. Единственное что Сайфер изредка подбрасывал на него сияющие звезды, которые он сжимал в кулаке (рука в перчатке, чтобы не обжечься). Мейбл легонько хлопала в ладошки — в том мире ей все так же нравилось звездное небо. Мейбл чудится странное: к ее затылку тянется чья-то рука, не силясь прикоснуться к грязным и путанным волосам. Пальцы обязательно длинные, будто с лишними фалангами и обтянутые кожаной перчаткой. Пайнс почти различает неуловимое движение над своей макушкой и поворачивает голову слишком резко (так дергаться нельзя, иначе мир вокруг исходит черными точками). Ничего, разумеется. В воздухе отчего-то пахнет чем-то чужеродным (гарь, полусгнившая плоть и порох — это уже привычное), чем-то свежим, как будто порыв ветра. В воздухе пахнет воздухом, Мейбл окончательно трогается умом. — Я сегодня видела синее небо, — не прорезая, скорее проламывая тишину убежища. Прадяди одновременно отвлекаются от чего-бы-они-там-не-делали-сейчас: Форд не смотрит дольше миллисекунды, Стэн искренне хочет покрутить пальцем у виска, но это как подтверждать очевидное (нет времени, нет желания, Пайнс давно списана со счетов, пусть просто сидит и ждет, пока они все либо сдохнут, либо спасутся чудом). — Целое мгновение, — шепотом (нормальным голосом?). И Мейбл абсолютно неважно, был ли это обрывок ее сумасбродного сна, или вспышка измененной реальности, или бред агонизирующего сознания. В сущности, это почти одно и тоже. Странно, но Пайнс даже слушается совета кого-то из старших и укладывается на дырявую простынь (в последнее время, ей удается поспать удивительно много, почти три часа). Сквозь пелену удушливой дремоты (дремота — она как маленькая смерть) Мейбл слышит это знакомо-чужое: — Twinkle, twinkle, shooting star… Она едва успевает заметить, что в песне было по-другому, но так даже лучше: падающие звезды, сгорая, сияют ярче, чем любые другие. Билл Сайфер с ней полностью согласен.***
У Мейбл закрыты глаза (радиоактивное солнце буквально жжет белки), когда он появляется впервые, и в апокалиптической тишине пространства металлический голос кажется громовым: — Надо было оставаться в своей сфере, Звездочка. Ударные гласные — словно разряды. Сознание получает мысленную команду встрепенуться, испугаться, бежать со всех, но внутри - пусто, аномальное спокойствие; рядом с Мейбл — бог хаоса и разрушения, и ей н е с т р а ш н о* (да даже если он убьет ее, смерть — это как маленькая дремота, да?). Билл, наверное, парит за ее спиной, или плывет перед самым лицом, сверля единственным глазом, или проводит тростью сквозь ее лоб, или существует только в ее голове. Когда Пайнс размыкает будто набитые песком веки, то почти тут же замечает одинокую фигуру вдалеке. Не треугольную, человеческую. — When the blazing sun is gone… — слова песенки никак не хотят отвязываться. — Когда горящее солнце скроется, остатки вашего людского племени тут же вымрут как минимум от холода. Но, ваше счастье, что солнце не может просто так исчезнуть, сначала оно должно сколлапсировать в красного гиганта, а затем уже обратиться в туманность…. Билл оказывается рядом в одну наносекунду, и Мейбл отрешенно подмечает, что он все равно треугольник: широкие плечи, узкая талия, высокий лоб, острый подбородок, равносторонняя повязка на одном глазу. — … впрочем, зачем мне рассказывать о смерти звезд, если можно просто подождать, нет так ли, Мейбл Пайнс? «Тот, кто спасает их имена, даже и не думает спасать их самих, не так ли, Билл Сайфер?», — мысль сквозит неосознанной стрелой. Пайнс прислушивается к себе и не находит цунами ненависти или хотя бы злости, и вроде как Билл сотворил это с ее домом, Билл перевернул все сверх на голову, Билл впустил сюда других демонов. А Мейбл пустила сюда Билла. — Чувство вины, — демон причмокивает тонкими губами. — Мое любимое. Если Пайнс закроет глаза, то он исчезнет. — Или наоборот — откроет, — ироничная хрипотца звучит прямо над ухом. Сайфер еще здесь. — А вдруг я твой сон, Звездочка? — А вдруг я — твой? Билл смеется, смеется и смеется, и его смех длится чуть дольше, чем вечность, и он не прекращается даже после того, как Мейбл прикрывает веки. — Впрочем, тебе действительно пора спать, — пальцы в перчатках (чтобы не обжечься) легонько сдавливают виски. — Twinkle, twinkle, shooting star, how I wonder what you are... Пайнс словно в коконе из приторности его тона, и сквозь головокружение к ней вдруг приходит ясность и правильность: — Это был ты… — на выдохе. Мейбл Пайнс открывает глаза — вокруг только разгоряченная пустошь. — А вдруг я твой сон, Звездочка? — А вдруг — я твой?***
— Реальность — довольно зыбкая вещь, не правда ли, Звездочка? Мейбл думает: господи, дьявол, хоть-кто-нибудь, иди к черту, больше нет сил. — Это так удивительно… Сотни мешков с костями теперь удобряют землю, а ты еще здесь. Билл осматривает ее долго и муторно, с азартом ученного, едва рентгеном не просвечивает. — Я, конечно, всегда подозревал, что ты куда сильнее Сосенки… Мейбл тут же впечатывается в него яростным взглядом, искрами высекая «не смей», и Сайфер искренне рад — хоть что-то в ней еще реагирует, еще бьется. Она жива, и это неоспоримо, как восход солнца (хотя последним, кажется, здесь руководит Билл). — Ну-у-у же-е-е, Падающая Звездочка, — канючит демон, пытаясь достучаться до кукольных глаз. — Поговори-и-и со мно-о-ой. Они вместе сидят на постоянно горячей земле, друг напротив друга, словно игроки в шахматы, или шашки, или подкидного дурака, и Мейбл продолжает подбирать игры, пока Сайфер не щелкает пальцами прямо перед ее лицом. Пайнс моргает. — Звездочка, ты со мной? — лицо демона искажает ухмылка. — Или ты спишь? У Билла глаз наполовину черный, наполовину желтый, совсем кошачий (золото слегка затапливает полукругом зрачка); Мейбл вспоминает, что в том мире он тоже выглядит как человек, но янтарь обоих глаз вовсе не обжигает. — Глупая-глупая Звездочка, — Сайфер наклоняет к ней голову и шепчет так, словно открывает какую-то тайну: — Ни один предмет не есть то, что он есть в чьем-то сне. Все слишком быстро, ты едва успеешь узнать собственное лицо. Билл внимательно следит за каждой черточкой, за каждым трепетанием ресниц, но Пайнс неподвижна, словно изваяние. — Давай что покажу, — снова эти приторные нотки в голосе, он будто говорит с ребенком (Мейбл давно уже не двенадцать). Руки в перчатках смыкаются вокруг липких (кровь, грязь, копоть) ладошек — Билл медленно разводит их в стороны, чтобы тут же соединить их с громким шлепком. Хлоп. — Что ты делаешь? — едва ли не первая за весь день фраза. Хлоп. — Смотри, — острым подбородком вверх. Насколько Мейбл может судить, сейчас скорее ночь, но небо все равно красное до густоты, как венозная кровь. Либо это рябь в глазах, либо… Хлоп — еще одна сияющая звезда. И еще, еще, еще. — Нравится? Звезды, некогда мертвые звезды, взрываются яркими всполохами, мерцая и мерцая — чем чаще сходятся ее ладони, тем их больше. Мейбл немилосердно пронзает жестоким дежа вю, хотя «реальность и сны — это не одно и то же, помни, Звездочка». Но Билл Сайфер — бог (его так зовут люди), и это незыблемо в любом из миров; Пайнс думает, что еще один такой хлопок собственных ладонь может ее уничтожить: по его велению она взорвется сверхновой, образуя зияющую черную дыру. Билл возбужденно хохочет, войдя во вкус, и Мейбл тоже улыбается, а затем раздается еще один хлопок. Ее собственный. Сайфер перестает смеяться.***
В том мире, который она себе придумала (придумала же, ну!), все едва не задыхались от кислорода и обилия вязкой зелени вокруг. Когда Мейбл ходила по земле, перед ней тут же простилался ковер из сочной травы, а от взмаха ее руки из почвы прорастали цветы: вытягивались стебли, проклевывались листочки, распускались лепестки, источая аромат-дурман. Мейбл просыпается, но неясный шлейф запаха словно еще здесь. Мир вокруг нее — законсервированный, замерший, будто они все просто проживают один и тот же день раз за разом. Пайнс на секунду задается вопросом, как долго все это длится, но это, на самом деле, не так уж важно. Все рано или поздно заканчивается. — Звездо-о-очка-а-а… Ну, почти. — Огля-яни-ись… Мейбл слушается, потому что у нее, в сущности, больше нет другой альтернативы; за ее спиной, посреди истресканной, выжженной земли одиноко покачивается цветок. Пайнс моргает один раз, два, даже трясет головой (нельзя, категорически нельзя), но растение никуда не исчезает (разве что обрамляется роем черных точек головокружения). Бутон вызывающе алый, рябым пятном посреди апокалипсиса, и у Мейбл уже почти истерика, честное слово, в ее мире и так избыток красного, и земля тоже перманентно огненная, прогнившая (лепестки словно впитали в себя все багряные ручьи крови Гравити Фолз). Цветок послушно клонится вниз, уступая тяжести лепестков — их расположение не похоже ни на розу, пион, мак или любое другое известное природе растение. Но оно знакомо Мейбл Пайнс, она видела его пару секунд назад. Во сне. — Ты очень наивна, моя звездочка, — Билл везде и нигде. — Кто тебе сказал, что сейчас ты не спишь? — Я бы не придумала тебя таким надоедливым, — «Я придумала тебя совсем другим». — Это твоих рук дело? — Или твоих. Мейбл подходит ближе, ее пальцы — в миллиметрах от обжигающих лепестков и страхе прикоснуться (вдруг рассеется галлюцинацией больного сознания). Но цветок остается на своем месте, и это совершенно невозможно (Пайнс в этой безумной фантасмагории еще верит во что-то невозможное, глупая). — Он настоящий? — наощупь — вполне. — Не знаю, — Сайфер ей не врет. Растение поддается ее рукам, почти ластится — пульсирующая кровью жизнь в эпицентре апокалипсиса. — Вся твоя проблема в том, звездочка… Говорят, на левом плече у каждого сидит демон-искуситель, говорят и врут, потому что никто не знает Сайфера, никому из них он не шептал на ухо (левое), о том, как гибнут звезды («ошеломляюще прекрасно, моя падающая»). — …что ты никогда не задаешь правильных вопросов. Билл разворачивает ее за плечи — не аккуратно, резко (снова проклятые черные точки), большие пальцы с силой давят на хрупкие-сейчас-переломятся-ключицы — Мейбл не чувствует даже намека боли. — Учись у меня, Звезда, — демон чуть наклоняется, — мой вопрос: «Сейчас ты спишь?». В том мире (в каком-то из) Билл Сайфер целовал ее, кажется. Жадно, будто стараясь опустошить, будто еще чуть-чуть — и конец света, и они не успеют. Губы отдавали полынным ядом, голову неудержимо кружило, каждое прикосновение — сродни кислоте. Целовать Билла Сайфера все равно что падать в бездну — где-то за гранью страха начинается свобода; Мейбл где-то на грани, и, на свою беду, она не помнит, происходило ли это на самом деле. Голова продолжает кружится, мир вокруг исходит волнами, которые словно колышут Пайнс, но не убаюкивая, а раскачивая, пугая, и только алый цветок остается недвижимым, но дрожащим, мигающим, как свет сирены. …от взмаха ее руки прорастают цветы… … twinkle, twinkle, shooting star… … звезды вспыхивают у нее над головой… … «реальность — довольная зыбкая вещь, не правда ли, Звездочка?»… … вспышка небесной синевы, в которая тот же миг обращается привычным заревом… … а вдруг я — твой сон?... Мейбл открывает глаза. Над ее головой — аквамариновое небо, бескрайнее и высокое, бесконечное; в воздухе… пахнет воздухом, Пайнс трогается умом окончательно. Она делает осторожный шаг вперед — ноги у нее почему-то босые, поэтому свежесть мокрой травы, испачканной в росе, ощущается особенно остро. Мейбл ошеломленно оглядывается, понимая, что это Гравити Фолз, ее Гравити Фолз — все тот же, целый, правильный, не разрушенный. Пайнс позволяет себе не думать вообще. Сон? Может быть. Безумный бред? Да пожалуйста. Искусно сотканная иллюзия? Сколько угодно. Ловушка от Билла Сайфера? Дайте две. А может быть, его и не существует вовсе. Может, он и правда ее сон. — Не дождешься, звездочка. Сайфер еще здесь, Сайфер всегда здесь. — И это вместо спасибо! Рука Билла плющом обвивается вокруг ее талии (безудержно хозяйский жест), пальцы, лишенные перчаток, приподнимают ее подбородок, вынуждая смотреть прямо в глаза (один — черный, другой — желтый; Мейбл быстро решает эту загадку). — Я думала, ты любишь смотреть, как умирают звезды, — рядом с ним и дискомфортно, и привычно. Ирония в голосе, странная аллегоричность — Билл может гордиться своей ученицей, ведь самое главное Пайнс запомнила. «Бедный-бедный демон. Ты что, не знаешь, что реальность и сон — не одно и тоже?». — Мой вопрос, Сайфер: «Сейчас ты спишь?», — возвращая долги сторицей. Демон смеется вместо ответа, исступленно целуя мягкие губы (на вкус как конец света: копоть, гарь и кровь) и отдаваясь странному ощущению (не)правильности. А затем Билл Сайфер открывает глаза — вокруг только разгоряченная пустошь. — А вдруг я твой сон, Звездочка? — А вдруг — я твой?