Кино

Сырость пронзала легкие насквозь, казалось, что еще немного - и он перестанет чувствовать другие запахи. Легкого шлепанья по лужам не было, только тяжелые томные шаги навстречу фонарям. Тао шел и думал, что он, наверное, отбился от стаи, потому что им нельзя рисковать. А ему можно. У него нет дома, в котором горел бы свет: его ждет только дождь. Тяжелые крупные капли, ломающие каждую кость под тонкой тканью толстовки и под еще более тонкой шкуркой, которую называли так непримечательно: кожа. Тао не знал, прав ли он, потому что так думает, но что ему оставалось? Он бродил по улицам уже несколько часов, словно дворовый пес, беспризорно озираясь во мглу наступающей ночи и пугливо дергаясь, когда где-то рядом загорались фонари. Сам ушел, сам виноват, и ничего больше не оставалось, кроме как жалеть себя и волочить ноги дальше. Вперед, в пустоту. Кажется, у Маккарти была подобная давящая атмосфера в "Дороге", когда была абсолютная уверенность в неизбежности смерти. Слегка преувеличено для Цзы, но он мог бы сказать, что в каком-то смысле умер. Не физически, он бы никогда не осмелился, скорее внутренне, теми чувствами, которые отвечали за запрещенные эмоции. Странно, но все эти мысли казались ему бесполезными, ненужными. Даже то, что он только что подумал о них - было зря, бессмысленное размазывание воображаемых предложений на несуществующий лист. И кому охота заниматься такой графоманией? Тао не просил закрывать за ним дверь, он просто ушел. Не взял с собой ничего из того, что пригодилось бы ему или напоминало о доме, кроме воспоминаний. И от тех он постепенно хотел избавляться, но рука не поднялась. Смешно, как рука может подняться на неосязаемое. Когда он только начал свой путь - погода была хорошая. Можно было видеть людей, снующих туда-сюда, но спустя несколько шагов небо затянуло тучами и пошел дождь, который не прекращается вот уже несколько часов. Бесконечно длинных часов, которые, наверное, смогли бы зайти за дни, месяцы, будь в этом необходимость. Цзы утешал себя тем, что он не один такой. Если вдруг кому-то наскучит ласковый свет из родных окон, ему всегда найдется место здесь. Дождя хватит на всех. Вернее, нет, это было враньем, что вообще могло утешить человека в такой ситуации? Наоборот, да, все происходящее давило на него, осознание того, что он теперь неотличим от теней на асфальте - давило. Тяжесть собственных глупых решений заставляла его катиться камнем вниз, сбивая страйк на дорожке "счастливая жизнь". А он молодец, не каждый может так изящно покончить со всем хорошим, что с ним было. У Тао дома остался пес, которого он не покормил перед уходом. Он не подумал о том, что глупое животное будет голодать в его отсутствие, что он начнет скулить так громко, что соседи вызовут мастеров, те отворят дверь, а после беднягу отдадут в какие-нибудь добрые руки. И его обязательно возьмут, потому что пес, если честно, был отличным. Мальчишке вдруг стало грустно от того, что он, кажется, видит его в чьем-то чужом окне. Он не может больше называть его ласково, чесать за ухом и баловать чем-то, потому что собаки, пусть и помнят первых хозяев, все равно счастливее себя чувствуют с теми, кто о них заботится. Кто не бросает их и не прогоняет, когда им надоест. Брюнет мог смириться с чем угодно, но с этим - нет. Но чего он ждал? Он сам виноват, не надо было так бездумно бросать его на произвол судьбы и уходить только ради того, что ему захотелось погулять. Доверие вообще сложная штука, особенно, собачье. Особенно, с таким хозяином, как Тао. Мальчишка вдруг останавливается, когда очередная капля пробивает ему позвоночник, и садится на край поребрика, разводя ноги в стороны. Он устал. Ноги болели, он был мокрый насквозь, ему хотелось есть, умыться, хотелось снова лечь в свою постель и прижать к себе свою собаку, которая верно ждала его весь день. Он ушел уже очень далеко, и сейчас, вглядываясь в темноту, не мог различить силуэты родного дома. Кажется, он заблудился. Сможет найти путь обратно только на рассвете, но пришлось бы ждать еще несколько неутомимо долгих часов, пока это произойдет. Тао почувствовал, как что-то влажное утыкается ему в щеку. Щекочет ухо и плечо вдруг становится тяжелее. Парень заглядывает в желтые глаза, закусив нижнюю губу, и осторожно ведет кончиком пальца по новому ошейнику, чувствуя, как глаза начинают болеть. Теперь пес не слизывает чужие слезы, как делал это раньше, он молча смотрит, не позволяя себе такой близости. Цзы аккуратно тянет за кожаный ремешок, псина начинает рычать. Когда мальчишка расстегивает ошейник - его больно кусают за руку, и, когда тот летит прочь, валят на лопатки, грозно нависая сверху. Смятый бубнеж в мокрую шерсть, Тао весь пропитан чужим запахом. На него продолжают рычать, ему его давят крепкими лапами, но брюнет все равно продолжает обнимать, надеясь, что переломает все кости, и едва заметно улыбается, прижимая собаку к себе. - Ты всегда приходишь, когда бываешь нужен,- тихо, почти ласково. Пушистые уши слабо подрагивают, и Цзы касается кончиком носа ушной раковины, вдыхая полной грудью. Дождь идет, все еще мокро, но уже не холодно.