“Но хоть на край света беги, тот, от кого бежишь,
следует за тобой неутомимо, как звезды”.
“Ночное кино”
– Тебе пора подумать о будущем. Пора подумать о том, где ты построишь церковь своей мечты. Так он сказал, и слова его крутились и ворочались в голове Хьюго, подобно гальке на морском берегу. Тон его голоса – не просьба, не дружеский совет, но приказ: “Оставь в покое меня и мою семью, тебе тут больше не рады”. Первая из унылой череды последних ночей в роскошных красных апартаментах, которые Вилларду ради собственного же блага следует покинуть, и чем скорее, тем лучше. Последние ночи, кои Хьюго обречен провести в холодном одиночестве, в постели, которую даже пятнадцать лет спустя не покинул аромат его парфюма, самый любимый запах на свете. Кордова не разговаривает с Хьюго, максимум обменивается парой беглых фраз за обедом, и мчится любить, работать, жить. Виллард уже понял – он для него перестал существовать, превратился в призрак, пепел, хрупкую тень, которую Станислас стремится отогнать от себя, как назойливую муху. Осталось только смириться со своим положением. “Да, прошло пятнадцать лет. Немаленький срок. Чего я ожидал – встретить реальность, в которой Кордова живет один в своем огромном поместье и целыми днями предается воспоминаниям о нашем бесстыдном романе? Нет, нет, не таков он. Ему надо пребывать в вечном движении, стремительно зачеркивать главы жизни одну за другой, завоевывать новые земли, открывать новые страны, познавать неопознанные грани бытия. От меня он уже получил все, что хотел, теперь я ему не нужен”. Виллард вспомнил первую встречу с Сандрой. Какое бесстрашие, какой вызов всему миру, какая мудрость в глазах. Истинная дочь своего отца. Несомненно, теперь она – его главная страсть, лучшее творение, сжигающее своим сиянием тени прошлого и настоящего. На фоне этого прекрасного маяка Хьюго – всего лишь догорающая свечка, в которой едва теплится хилый негреющий огонек. Ломать жизни, разрушать их до основания – в этом Кордова мастак. Этот ненасытный дьявол сметет все препятствия на своем пути ради того, чтобы расчистить дорогу к новым неизведанным тропам. А кто влюбился в него, обречен обожать всю жизнь. Пятнадцать лет – и ни на секунду не забыть хищный блеск черных глаз, стремительную походку, цепкие, сжимающие до боли твои плечи пальцы, жгущие огнем поцелуи, жарким шепотом, его шепотом, произнесенные под покровом ночи самые желанные слова. Он же за пятнадцать лет сто раз начнет и закончит жизнь, возрождаясь, подобно яркому фениксу. Он будет жить страстно и дерзко, делая то, на что у обычных людей не хватит смелости, творя то, что никто другой творить не станет, испугавшись Божьего суда. Виллард вспоминал безумные часы в постели с этим пылающим неукротимой жаждой любви и жизни демоном тьмы. Кто хоть раз проведет ночь с самим Станисласом Кордовой, навеки потеряет свободу получать удовлетворение от близости с другими людьми – любой партнер окажется вялым, робким и нерешительным девственником на фоне безжалостного, уничтожающего и в то же время отдающего себя без остатка торнадо, коим являлся обуреваемый страстью Кордова. Эту истину Вилларду пришлось познать на собственном опыте. О, он помнил, какая радость и гордость освещала все его нутро от осознания, что он доставил наслаждение королю мрака, что в его объятиях кричал сам наследник темных сил. После пика сокрушительного экстаза Кордова улыбался, улыбался ему, Вилларду, и в улыбке его было столько счастья, восторга, задора и желания повторять любимые ощущения снова и снова, что Хьюго начинал и смеяться, и плакать от разрывающей душу любви. А Кордова заключал его в несокрушимые объятия, и Виллард прижимался к разгоряченной, влажной от пота коже, дрожа от обжигающих поцелуев, которыми Станислас покрывал его лицо, шею, грудь. Сил у Хьюго оставалось лишь на то, чтобы проводить пальцами по жестким мускулам на худощавой спине и волосам, сливающимся с цветом ночи. Кордове же всего было мало, он хотел больше, хотел любить до самой зари, чтобы потом резко подняться с кровати, распахнуть шторы, подставить обнаженное тело под первые лучи алого рассвета и стоять так, не произнося ни слова, постигая красоту своих владений. Виллард всегда понимал, что исполненные обожания взгляды предназначались не ему, а ночи, созданной ей магии и самой жизни. Больше всего Кордова любил жизнь, жизнь была его подлинной невестой, неизменной партнершей, а Виллард лишь служил проводником между Станисласом и ее самыми прекрасными и щедрыми дарами, и роль этого проводника мог исполнять кто угодно. Кто угодно, однако возможность выпала именно Хьюго, за что он, сглатывая жгучие счастливые слезы, шептал слова благодарности своему теперь навеки единственному богу, сжимая его в объятиях так крепко, чтобы никогда ни за что не отпустить. Виллард считал Кордову эгоистом в любви, но любви этой в Станисласе было столько, что в нем одном она не помещалась, вследствие чего отдавалась Хьюго в таком изобилии, что порой, на сумасшедшие, пьяные мгновения, он ощущал себя женатым на любимом мужчине. Виллард никогда не забудет, каким взглядом Кордова смотрел на него по вечерам, прежде чем встать с кресла, впечатать Хьюго в стену и жадно впиться в губы, лишая воздуха, высасывая силы и энергию, а затем грубо толкнуть на кровать и начать марафон стонов и наслаждений. Когда Хьюго видел эти взгляды, он переставал ощущать себя жертвой опасного охотника, вечным пассивом, он чувствовал в себе безграничную власть вызывать смертоносный огонь любви в глубине сверкающих обсидианом зрачков, чувствовал себя незаменимым и совершенным. Виллард не стеснялся в своих мечтах. Он планировал идеальное будущее с Кордовой, грезил об усыновленных детях, поездках на далекие острова и клятвах Станисласа в вечной верности, осознавая всю бесплодность этих фантазий. Но даже так он был счастлив. Хьюго смирился с наличием у Кордовы жены и ребенка, смирился со скромным положением “друга, живущего в красных апартаментах”, смирился в конечном итоге и с тем, что ему пришлось фактически на коленях вымаливать у Кордовы последнюю ночь. Тогда все произошло резко, грязно и быстро, после чего Кордова встал с постели и ушел, не говоря ни слова. Смерть Джиневры повлияла на Станисласа. После завершающего годами длящийся роман акта любви Виллард предпочел убраться прочь из поместья. Уж лучше так, чем терпеть агрессию гения с разбитым сердцем. Хьюго не знал, каким увидит Кордову пятнадцать лет спустя, но нельзя сказать, что сильно удивился, встретившись с ним, пышущим прежним азартом и энергией, его новоиспеченной супругой Астрид и очаровательной малышкой Сандрой. Новая семья, новая глава, новая жизнь, в которой Хьюго места нет. И бесполезно читать Кордове нотации, говорить ему что-то о морали, плакать, ползать на коленях, как в прошлый раз. Что бы ни сказал и ни сделал Хьюго, он останется для Станисласа законченным творением, отснятым фильмом, который можно оставить пылиться на полке, а затем с чистой душой браться за новые проекты. Нет нужды напоминать Кордове о его признании, о самой сокровенной ночи, которую Хьюго проигрывал в голове от начала до конца бесчисленное множество раз. – Как считаешь, Бог позволит тебе войти в рай после того, что ты делал со мной? – со смехом спросил Кордова после очередного излияния своей любви в Хьюго. Он схватил Вилларда за плечи, развернул лицом к себе, зажал ему поцелуем рот, до крови кусая губы, и оттолкнул, позволив упасть на бордовые подушки, сам же устроился рядом и принялся поглаживать Хьюго по плечу. – Семинария в прошлом, а прошлое в данный момент меня совсем не беспокоит, – ответил Виллард, тяжело дыша. – Тем не менее, ты называешь себя священником, – Кордова потрепал Хьюго по голове и укусил его мочку. Опьяненный этими действиями, Виллард издал стон и привлек Станисласа к себе. – Бог создал нас из любви, и нет ничего плохого в том, что мы ей наслаждаемся, – ответил Хьюго, проводя рукой по щеке Кордовы. – Выходит, нет ничего грешного в том, что я люблю тебя? – страстно прошептал Станислас, а в глазах плясали чертенята. Виллард вздрогнул. “Я люблю тебя”. Он впервые услышал от Кордовы эту фразу, самую опасную фразу на свете, способную превратить жизнь как в вечное лето, так и в нескончаемый хаос. – Я люблю тебя, – повторил Кордова, заглянув Вилларду в глаза, пронзив его тем самым взглядом, от которого Хьюго испытывал неземное счастье и обретал смысл существования. Виллард всматривался в лицо этого необыкновенного человека, вместе с которым он постиг истинную любовь во всем ее великолепии, дошел до самого ее предела и много дальше, увидел запретные краски, разрушил грани обыденного. Все проведенные в “Гребне” ночи обрели для Хьюго новые тона, новые смыслы. Это была не просто похоть и безудержная страсть, это было нечто в разы больше, сильнее и чище. Хьюго Виллард познал настоящую любовь со Станисласом Кордовой. А до него такой чести удостаивался лишь один человек. – Ты словно птица, – шепнул Виллард, гладя его лоб, губы, шею. – Прекрасная ночная птица, свободная от мысли о грехе. Глаза Кордовы переливались всеми гранями угольных агатов. – Черная птица, – добавил Хьюго. – Черная? – Кордова встрепенулся и посмотрел в окно, на серебряную Луну. В полнолуние Станислас предпочитал не задергивать шторы. – Пожалуй, что так, – спустя какое-то время сказал он, переведя взгляд на Вилларда. – Ночью все птицы кажутся черными. Вспоминал ли Кордова те мгновения, когда придумывал название для фильма “Ночами все птицы черны"? Хьюго не был в этом уверен. Скорее всего, Станислас запомнил саму идею, кометой пронесшуюся перед его внутренним взором, когда Хьюго сравнил его с птицей, но не обстановку, не обстоятельства и, уж тем более, не признание Вилларду. Об этом красноречиво говорит тот факт, что Хьюго теперь чужой в доме, в котором когда-то был почетным жильцом, а также разрывающая сердце Вилларду истина, что сейчас, в эту самую секунду, Кордова предается плотским утехам со своей женой и ни на миг не подумает о священнике, которого навеки лишил умения окунаться в жизнь с головой и проводить каждый день как последний. Человек с разбитым сердцем не может этого делать, как бы ни пытался. – Я люблю тебя, – прошептал Виллард. Он любил его, так же безумно и беззаветно, как прежде, и будет любить до конца своих дней. На это обречены все, кого Кордова хоть раз пускал в чертоги своего сердца, приглашал на прогулку в неизведанное и прекрасное, все, с кем он делился бушевавшим в душе огнем, кому отдавал частичку своего дара выжимать жизнь до последней капли. А он, Виллард, имеет ли право осуждать стремительного и неостановимого всадника Апокалипсиса, умеющего существовать так, как никто из простых смертных, за обыденное предательство? Имеет ли Виллард право укорять птицу с темным оперением за то, что она черна, когда ночами все птицы черны?