Тёма

      Нянюшка, которая уже давно должна была выйти на пенсию, сидела на детском стульчике, когда случилась процессия. Секунду назад, до начала события, она излучала добрую, старческую, мудрую энергию родной бабушки, которую под силу понять только маленьким детишкам.       Тёме довелось задеть её своими крыльями, когда она, ничего не подозревая, решала кроссворд. И по странному стечению обстоятельств, даже когда она лежала на больничной койке спустя два дня, ей, в предсмертном бреду, в безумии, которое никому сияющему жизнью не доводилось пережить, и которое, соответственно, просто так смертному описать нельзя, вспоминалось слово, которое она угадала тогда. Последнее слово в кроссворде, которое она угадала за свои долгие 80 лет. И среди вереницы слов, которых насчитывалось около миллиона, запомнила она только это.       Божий посланник, — так звучало задание.       Она вылизала весь карандаш вокруг и, кажется, съела немало грифеля, оставив совсем немного оставшегося для последнего слова. Но она пока не знала, что оно окажется для него последним, а это лишь увы и ах, но, по иронии судьбы и подлости загаданное кроссвордом слово оказалось для неё и самым сложным, и последним.        Загадка была лёгкой: она решала кроссворд в детском журнале. И снова, жизнь сыграла с ней шутку: больше всего в своей долгой жизни она хотела порадовать людей именно этим угаданным словом, она сама не понимала, почему, и как назло, оно оказалось для него скрыто за жуть какой колючей проволокой.       И ей было стыдно не разгадать его.       В голове строилась цепочка событий: если она не разгадает его, она не получит особой дозы гордости, которой в эти годы, наверное, так сильно не хватает, и не получит она побуждение постучать тапочками по направлению к детям, чтобы похвастаться перед ними тем, как работают истинные мастера своего дела.       Но почему таким лёгким словом?       Она хотела увидеть кое-что, что возрождало в ней жизнь, совсем на минуточку давало возможность излучать счастье, что светит поярче солнца из груди, прорываясь сквозь тёмно-синий халат.       Почувствовать молодость.       Их белозубые улыбки с парами бурых, чёрных, зелёных, серых, голубых лучиков. Разноцветных мирков, в которых они запрятаны, разноцветных улыбок с совсем разным красным на щёчках. Она так хотела увидеть это снова.       Но это последнее слово не позволяло ей это сделать.       Она совсем истерла себе ноги и руки, пытаясь растереть мозг и заставить работать. Но не шло, никак не шло. Как бы её спина не горбилась над страницей, как бы интенсивно она не облизывала карандаш, как бы она не стучала ногами, чем привлекала детей… не получалось.       Те посмеивались над ней, но делали это тихонько, чтоб она не замечала: этому их научили воспитатели.       И все любили эту бабульку, потому что она просто никогда не орала, и сидела себе где-то, да играла в машинки с мальчуганами, головы куклам с девочками отрывала, просто бродила между столами во время обеда и наполняла сотни носов ароматом цветка, который по идее увял, но запах его не отмер полностью: его чувствуешь совсем мимолетно, и кажется, что это галлюцинация, но почему-то хорошо с ним в носу, и аппетит даже как-то разыгрывается, есть икорку кабачковую больше хочется.       Думаю, дети бы и без наказаний воспеток начали лишь шептаться о ней, а не открыто издеваться, как любят они это делать. Им было бы просто стыдно: за то, что её добродушная улыбка, которую так сложно увидеть под морщинами, исчезнет, а глаза, и без того грустно опущенные, потеряют свою обыденную умирающую искорку. Даже дети понимали: такого делать лучше не надо. Непривычно будет. И стыдно.       Тёма к тому времени уже давно пробежал мимо бабушки. Не обратил на неё никакого внимания, хоть и ему, как и всем детям, нянька нравилась. Даже добежал до девочки, которая, несмотря на просто невероятное зрелище сзади, никак не подавала ему признаки внимания. Озиралась пару раз из-под плеча и отползала по сантиметру от него. Не понимала, что это все молчат, а у подружки выпала из рук кукла. С какой стати она начала смотреть на этого демона, что притворялся её Тёмой? Чего в нём такого? Такой же отчужденный взгляд, такие же вялые ноги, согнутые, да непонятно какие! Что же это за Тёма такой, который внезапно начал нравиться всем, кроме неё?       Бабушка не слышала и не видела, что там происходило: перед глазами стояли единственные крылья, а не сам Тёма, не сам его силуэт. Силуэт её любимого мальчика в группе.       Крылья. Которые секунду назад прошлись по её плечу, бережно, практически не соприкасаясь с кожей, позволяя чувствовать запах пепла от них, ощущать что-то до такой степени рвущееся любить, благодарить и ласкать, что тело не в состоянии ощутить малейшее присутствие этой разрушающей изнутри силы рядом.        И что-то на неё нахлынуло. Непонятное. Мимолётное и похожее на галлюцинацию. Слёзы подступили к её глазам, а в лёгких стало тяжело, она задыхалась и пыталась утереть трясущимися руками себе слёзы, чтобы не попасться на эмоциях детям. Она знала, что дети не любят эмоции. И не смогут они её успокоить, даже если захотят, потому что…       потому что они просто не знают, как это делать. Любить. Уметь быть любимыми — по их части. Но любить — нет. Они не знают, что такое, когда требуют, чтобы отдали малейшую частичку души, чтобы в легких перестало быть тяжело. И она это очень хорошо понимала.       Оттого, наверное, и зарыдала, думала она, подтирая раскрасневшиеся глаза. Она опять взглянула на крылья. Верхние перья порхали синхронно, вместе стремились ввысь, медленно развеваясь на том же воздухе, дующем от кондиционера, нижние оставались неподвижными, и бабушке с её упавшим зрением довелось увидеть, насколько пушистыми эти перья были. Это были не просто крылья, такие никакая птица на её долговременной памяти не носила. Это было…       Что-то другое.       Она не помнила, как ответ пришёл ей в голову, она как будто действовала по гипнозу. И карандаш взяла, и поточила его зубами, которые обычно крошились уже под картофельным пюре. Она поймала выпавший зуб в ладонь и положила куда-то в страницы журнальчика. И увидев, что карандашом можно начеркать несколько букв, опустила взгляд на пустую колонку.       Сомнений никаких не было. Но ответа в голове — тоже. Зачем она поточила карандаш — непонятно. Написать она планировала что-то точно. Но ответа она достигла не разумом. Что-то свыше подсказало ей это. Ну или что-то стоящее в пяти метрах от неё: она точно не знала.       Откинув всякие посторонние мысли, она со скрежетом в зубах, с кряхтеньем и, кажется, хрустом позвоночника склонилась над колонкой и поставила руки так, как её учили в начальной школе. Семьдесят лет назад.       Ответ она писала очень медленно, будто не веря, что руки двигаются сами собой. В голове осталась пустота, но всё равно — с помощью какой-то непонятной высшей силы она понимала, какую букву писать дальше.       Бабушка не сообразила, что она написала.       Крылья давно поникли, и с них начали выпадать перья. Она не увидела этого, и даже не заметила, как Тёма подходил к ней, спросить, как дела, чтобы залечить рану в в какой уже грёбаный раз разбитого сердца. И не заметила, как снова поднялся классический шум и гам, и как девочка снова стала самым светлым лучиком группы вместо него.       Ей ужасно захотелось прилечь. Туманным взглядом оглядывая группу вокруг, она поняла, что забыла, где детская спальня. А спать всё равно хотелось…       Она откинула карандаш в сторону, и он упал на пол. На тихий стук об пол отреагировала вся группа.       Тёма к тому времени сидел и не пытался выпрямить сгорбленную спину. Смотрел невидящим взглядом в окно и ни о чём, в принципе, не думал. И даже не понимал, о чём думать.       Сегодня Тёма решил обидеться на всех.       Когда стук раздался, он не сразу обратил внимания. Он медленно повернул голову в сторону бабушки, уже когда она упала со стула. Улыбка с лица давно исчезла, и всё сменилось прежним унынием. Девочка открыла рот от недоумения и быстро закрыла его ручками.       — Да она же бледная как мел! — воскликнула сквозь пальцы она.       Тёма оглянулся на девочку. Опять же, ничего не понял.       Бабушка лежала. С закрытыми глазами, будто спит. Даже руки на груди сложила, прямо к сердцу. Немножко улыбалась, он увидел это за морщинами. Он решил, что она спит.       Он пошёл играться, когда другие бежали ему навстречу, отчаянно желая спасти бабушку. Понять, что с ней произошло. В ушах не было криков, когда как на самом деле на зрелище уже сбежались соседние группы. В руках не трясло, как трясло других детей от страха: Тёма был предельно спокоен.       Бабушка просто решила прилечь, чего в этом такого, а? Хватит доставать бабушку. Вы итак ей надоели.       Группу охватил хаос. Всё уменьшилось до атомного уровня, и физические законы перестали контролировать пространство, всё двигалось хаотичнее атомов, что те в шоке даже решили тормознуть. Время остановилось: движение в группе не прекращалось. Детям не было важно, что они сталкивались друг с другом, в панике бегая по периметру комнаты, детям не было важно, что они не пускают воспитателей к лежащему телу.       — Бабушка, Бабушка! Анисья Петровна! Проснитесь, молим Вас! Мы так-так-так за всё перед вами извиняемся, бабушка! Мы вас так любим! Не умирайте! — раздавалось с каждым концов образованного круга. Воспитатели отталкивали детей и валили их на пол, чтобы пробраться к няньке.       — Помогите! Мне на руку наступили! — кричал толстенький мальчик, которому попутно успели разорвать майку.       — Отстань! Мне же больно! — кричала девочка, которую потянули за волосы назад от воспитателя. Она упала на спину, и какой-то мальчик наступил ей на живот. Раздался неимоверной громкости крик, высокий, так кричат только заключенные перед казнью: он прорезался и доходил до ушей каждого, но никого не интересовал.       — Помогите! Мне сдавили органы! — кричала девочка. Все продолжали не обращать внимания.       Тёма увидел её и решил забрать к себе. Мышью он прополз мимо детских ног, и умудрился не сломать себе кости. Быстро заворачивая, выгнув спину как крадущаяся пантера, он прошмыгнул к девочке и быстро выбежал из толпы с ней на руках: они добрались до полок с игрушками по стенам, которые остались пустыми.       — Всё у тебя хорошо? — тихо спросил он, сел, опёрся на полку спиной и устроил её у себя на коленях. Она, что удивительно, вопрос услышала: перестала кричать и не пыталась даже отбиваться.       — Вроде да, — Тёма принялся гладить её по животу.       — Давай тут пока посидим, а то там безумие какое-то творится, — шептал Тёма и перебирал в пальцах жёсткие, жирные волосы.       Она постучала звонкими каблучками на босоножках.       — А как же бабулька?       — Пусть взрослые занимаются, зачем нам им мешать?       Она кивнула и даже умудрилась заснуть. Тёма продолжал смотреть.       — Пожалуйста, скорая, подъезжайте скорее! Или инсульт, или обморок, мы не знаем что, у нас няня умирает, пожалуйста! — плакала в трубку воспитательница.       Плакали все, кроме тех двоих. Тёма продолжал наблюдать.       Процессия закончилась через пять минут, когда вошли врачи в белых халатах. Все быстро расступились и встали в колонны, пропуская почетных людей.       — Позвоните нам, и скажите, что с ней! И пожалуйста, не дайте ей умереть! — плакала та же воспитательница главному в платочек, пока тот пытался не уронить носилки.       — Хорошо-хорошо, — отбарматывался он ей и продолжал сосать нижнюю губу, и мечтать отпустить наконец носилки.       Врачи ушли быстро. Все успокоились так же быстро. Все ушли, шепчась, по разным углам: воспитатели быстро убрали тарелки, а дети быстро унесли травмированных товарищей в медпункт. Тёма отдал девочку своего другу и поручил отправить её тоже. Когда они исчезли за углом, он подошёл к столу.       Ответом был «Ангел». Тёма грустно закрыл журнал и забрал его к себе. Зуб упал прямо в его карман.       Жизнь продолжила кипеть. Девочка возвратилась на прежнее место и, увидев, что Тёма опять не Тёма — оторвала седьмой кукле голову.