Идущий по следу

      Он всегда был… нет, нет! Всегда — слишком сильное слово, почти настолько же сильное, как бессмертие. Рука Жреца Вечности замирает, и с кончика пера тут же срывается, портя очередной чистый лист, капля чернил. Он задумчиво и почти не раздражённо смотрит на кляксу.       «Так ты и стал богом, да, сукин сын? Потому что ни одному идиоту не хватило ума записать твою историю, и она столетиями переходила из уст в уста, обрастая новыми невероятными подробностями? — шипит злость глубоко внутри. — Так ты и стал богом, меняющий лица?»       Другая часть сознания — Жрец мысленно разделяет его, когда необходимо обдумать сложный вопрос — только ядовито посмеивается: «Он стал богом, потому что победил смерть, то, чего не смог ты, самовлюблённый болван, не смог, не смог…»       Так неприятно признавать чьё-то превосходство. Особенно такое: несоизмеримое, безжалостное, как северный ветер, как нуменеры, бесполезные лишь из-за глупости их обладателей.       Но чего стоит бессмертие в руках того, кто готов на что угодно, преследуя свои амбиции, но только не поделиться действительно важным? Чего стоит бессмертие для одного? Жрец не знает ответа, потому что сам до дрожи в руках хотел бы стать первым бессмертным — но только не единственным.       «Впрочем, — говорит ему ехидная часть сознания, — тогда бы ты не был богом. Боги, знаешь, должны быть не только могущественны, но и непредсказуемо жестоки. Чтобы примерно поровну спасённых и разрушенных жизней, и никто не мог угадать, какой замысел ведёт их через любые бездны, любую высь, даже через смерть».       Предполагаемая книга так и обрывается на преувеличенно вызывающем заглавии: «Меняющийся Бог: мифы и реальность». Писать не о чем.       Умница Лика, тоненькая, сероглазая, прекрасная, смотрит на него почти с отвращением, виной которому вовсе не осунувшееся, посеревшее от усталости лицо и болезненно исхудавшие запястья.       — Эдден, ты что, совсем с ума сошёл? — в её глазах непонимание и недоумение, хрупкая наледь, скрывающая очень личную обиду. — Шесть лет пытался пропихнуть рискованный и очень затратный проект, обещая прорыв, а затем, потерпев неудачу, забросил все исследования и исчез на несколько месяцев, как капризный ребёнок! А теперь приволок диковинку с какой-то барахолки и предлагаешь провести над ней ряд экспериментов.       — Если я прав, эта вещица поможет найти, — Эдден осекается, не желая договаривать, но Лика понимает с полуслова и хищно вскидывается, задрав к потолку аккуратный носик.       — Сколько уже можно? Перестань, Эд, ты всё больше становишься похож на одного из одержимых, поклоняющихся Меняющемуся Богу.       Лика говорит, что ещё одна подобная выходка, и его выгонят из Ордена Истины, куда там все прошлые заслуги. Умница Лика, готовая потратить целую — единственную — жизнь на изучение эволюции стихусов. Идеальный исследователь, не отрывающийся от книг даже чтобы встретиться с объектом своих изысканий.       Блаженная дура.       Эдден не знает, что сказать ей, как объяснить или достучаться. Раньше, может, попробовал бы, но не теперь, когда смерть распростёрла перепончатые крылья за его левым плечом, неотвратимая и отвратительная.       «Интересно, как вообще в таком признаются, — думает он, — привет, Лика, как жизнь, настроение; через пару месяцев я сыграю в ящик, и, нет, ты ничем не можешь помочь, потому что три с хвостиком года назад проголосовала против так называемых непомерных жертв, которых требуют эксперименты с конструктами».       Ставшее почти привычным за последние месяцы жжение в груди усиливается, предупреждая о приближении приступа. Перепуганный разум выстраивает ассоциативные ряды: на кончике языка заранее солоно — это вкус морской воды или крови, густой, мерзкой, которой он однажды едва не захлебнулся. Было бы на самом деле неловко умереть вот так, до того, как лёгкие окончательно выйдут из строя. Неловко и глупо…       — Эд? Ты как себя чувствуешь?       Паника отступает, и Эдден приходит в себя, чувствует лихорадочный жар, пожирающий тело, и руку Лики на своём плече, и — о, конечно, — прохладную тяжесть зеркала во внутреннем кармане дорожного плаща. Этот холод беззвучно обещает то, что не смог ни один из хирургов и лекарей, которых он обошёл. Только бы успеть.       Эдден отрывисто смеётся, отталкивая руку девушки, и расправляет плечи. Подмигивает со всем нахальством, которое способен изобразить, со всей уверенностью, которой у него нет:       — Лучше всех. И ещё, знаешь что? — длинная пауза, чтобы подчеркнуть — драматизм ли следующих слов, скрытую ли в них шутку. — Ты права. Пусть выгоняют, если так угодно, раз уж дважды отклонили моё предложение относительно конструктов База.       Лика в недоумении хлопает глазами, как будто собираясь улететь на длинных чёрных ресницах, и ничего не говорит. Эдден на мгновение удивляется сам себе — он всегда был остер на язык, но предпочитал не хамить без повода — а затем, не задумываясь, уходит прочь, захлопнув за собой двери Ордена Истины.       Возможно, навсегда.       Осознание собственной глупости приходит вместе с пригоршней песка, брошенной в лицо сильным порывом ветра. Один неудачный вдох, и тяжёлый кашель сжимает горло, душит до тёмных пятен перед глазами, пока даже боль не начинает казаться далёкой-далёкой, почти не настоящей.       Каждый раз, харкая своей кровью на мостовую, едва способный удержаться в сознании, Эдден в меру ехидно сообщает себе: «Придурок, нужно было уговорить кого-нибудь хотя бы сопроводить тебя до Благополучия База. Было бы неловко подохнуть… по дороге. Пожалел времени на беседы, сэкономил». Каждый раз, придя в себя, он вытирает с лица и рук ошмётки крови и мокроты, очищает одежду от рвоты, если это необходимо, и не то шепчет, не то думает про себя: «Вот уж нет, не сегодня. Ещё не вечер».       Приступы учащаются, но и заветная цель всё ближе, она не ограничивается банальным «задержаться на этом свете хоть чуть дольше» — такой подход слишком близок к отчаянию; или скучным «есть одно магическое средство» — болезнь, чем бы она ни была вызвана, дошла до терминальной стадии, поразила лёгкие и кости; или безумным «моя память будет жить, если отдать плоть служителям Сер’лавун». Цель — план, который он очень надеялся проверить на других, прежде чем воспользоваться самому — биомеханические конструкты База, немногие сохранившиеся экземпляры, в которые предположительно можно перенести живое сознание. По крайней мере в качестве временного пристанища, до тех пор, пока не найдётся что-то получше.       Если всё сработает так, как нужно, с поиском лучшей шкурки поможет заветное зеркальце.       Эддену чертовски не везёт со временем, и это всегда было так. Вот только есть разница между тем, чтобы опоздать на презентацию своих исследований в Ордене Истины и, притащившись за единственным шансом выжить, натолкнуться на сочувственное: «Прости, парень, у нас тут такой клиент — ты себе не представляешь. Как раз осматривает товар».       Впрочем, к осмотру он присоединяется не раздумывая. Если позволят средства, можно заплатить неизвестному, чтобы он отступился, или что-то ещё придумать по ходу… Ещё можно играть. До победы.       С этой мыслью Эдден спускается в полутёмную комнатку, совершенно пустую, за исключением слабо подсвеченной женской фигуры в центре. Это Сильф, конструкт, за которым он сюда пришёл. Совершенная. Может быть, лишь самую малость полноватая по сравнению с хрупкой Ликой, но ведь это тело нужно ему в качестве временного пристанища, а не для развлечений…       Увлечённый ворохом мыслей и надежд, роящихся в голове, Эдден замечает человека, стоящего возле стенда с конструктом, только когда тот, не оборачиваясь, окликает его раздражённым голосом:       — Наконец-то! Я был уверен, что вам хватит ума поубавить театральные эффекты, встретив адекватного покупателя, но, похоже, ошибся… Как я должен увидеть то, за что плачу, в такой темноте?       — Прошу прощения, я не продавец, а ещё один покупатель, — говорит Эдден, подходя ближе, называет своё имя и предлагает рукопожатие.       Незнакомец поворачивается к нему и изгибает губы в лёгкой улыбке. Света действительно слишком мало, к тому же он весь направлен на Сильф; поверхностный осмотр его лица выхватывает только морщинки в уголках глаз и серебряный взгляд: цепкий, оценивающий, опасный.       — Любопытно, — говорит он, едва заметно склонив голову набок. Пробегается глазами по протянутой руке Эддена, его измождённому лицу, делает какие-то выводы и отворачивается. — Очень любопытно. Адан.       В течение нескольких минут он молчит, медленно обходя Сильф со всех сторон, иногда кивает про себя, как будто делает какие-то мысленные пометки. Всё это время Эдден ощущает себя идиотом, потому что сам практически не способен извлечь из внешнего вида конструкта какую-либо информацию, кроме его общей целостности. А вот неизвестный Адан, похоже, делает это с лёгкостью, лишь мимолётно подосадовав из-за плохого освещения.       Когда тишина становится совсем неловкой, Эдден пытается прочистить горло, прежде чем что-то сказать, и срывается на долгий, мучительный кашель, затем сползает на пол и теряет сознание — на этот раз по-настоящему. Последнее, что он видит, — это зловеще подсвеченное синим лицо Адана, который повернулся к нему и что-то быстро и отрывисто говорит. Наверное, опять невнятное «любопытно».       Сознание возвращается нехотя, со скрипом. Ощущения такие, как будто разом навалилась вся усталость прошедших месяцев: ни пальцем пошевелить, ни тем более встать на ноги. Эдден с трудом поднимает веки и смотрит на небольшую комнату перед собой. В кресле напротив вольготно развалился новый знакомец, задумчиво листающий какую-то книгу.       При нормальном освещении глаза Адана оказываются вовсе не серебряными, а вполне обыкновенными серыми, зато в каштановых волосах мелькают седые прядки, как будто слишком ранние для его лица. Или так только кажется из-за выражений, написанных на этом лице: любопытство, равнодушие, хмурая сосредоточенность.       — Последний шанс, да? — говорит он почти со смехом, как только замечает, что Эдден очнулся. — Сильф нужна тебе не для исследований, а потому что очень не хочется умирать. И ты готов рискнуть, даже не будучи уверен в том, как пройдёт перенос сознания.       Эдден хмурится — меньше всего это похоже на вопрос. Но затем оценивает свои шансы и молча кивает. Адан аккуратно закрывает книгу и встаёт плавным, решительным движением.       — Тогда я уступлю тебе конструкта. В обмен на исключительное право наблюдать за процессом адаптации. И, конечно, заплатишь из своего кармана.       Есть сотни вопросов, которые стоило бы задать. Почему конструкт недостаточно ценен для самого Адана? Неужели он подозревает наличие серьёзных неисправностей? Или даже знает о них наверняка, раз уж осматривал Сильф так внимательно, возможно, даже после того как Эдден потерял сознание.       Страх смерти расправляет крылья, бурые, как засохшая кровь, и тихонько шепчет: «Какая разница, в чём подвох, какая разница, кто он такой, ты умираешь, умираешь, умираешь…» Словно в унисон этому шёпоту раздаются слова Адана:       — Тебе решать, конечно. Но я бы рискнул, раз уж нечего терять.       Провокация намеренно простая, но изящная, в ней больше насмешки, чем тонкой игры. Вот только это истина, звонкая, сверкающая: терять Эддену действительно нечего. И другого пути тоже нет. Значит, не имеет никакого значения, что ему придётся сыграть роль подопытной крысы.       — Я согласен.       Пробуждение похоже на прогулку туманным утром: почти невозможно вовремя заметить кучу мусора под ногами и не споткнуться. Эдден чувствует себя слепцом, который вышел на площадь в ярмарочный день, вот только натыкается не на людей — на случайные воспоминания. Ход времени ускользает от него так же верно, как и большая часть событий, выходящих за пределы «я», адаптирующегося к новому пристанищу. Непрерывный поток вопросов изящным штрихом дополняет картину почти безумия: «Интересно, чего именно опасался чертов Адан, почему отказался от покупки конструкта? Интересно, как в прошлом решали проблему переноса? Как…»       Память похожа на книгу с вымокшими страницами: среди них есть как совершенно нечитаемые, так и вполне поддающиеся расшифровке. Эдден считает, что ему чертовски повезло, даже когда осознаёт, что всё ещё не в состоянии полноценно контролировать конструкт.       Осколки стакана, который он только что пытался взять в руки, поблескивают с молчаливой укоризной. Два с лишним месяца работы над мелкой моторикой, но осечки всё равно происходят слишком часто, чтобы считать это приемлемым результатом.       И всё-таки повезло. Потому что, несмотря на огромное множество мелких неудобств, Эдден жив, осознаёт себя и помнит маленький план, появившийся задолго до того, как в нём возникла практическая необходимость. Эдден помнит о погоне за Меняющимся Богом — нет, разумеется, не за ним, а за секретом его бессмертия — и всё остальное меркнет перед сиянием вечного далеко впереди.       Когда внутренний интерфейс Сильф предлагает стереть нерелевантные данные — гигабайты системного мусора, который скапливается в человеческой голове в течение жизни, — Эдден тратит на размышления не слишком много времени и соглашается, сохраняет лишь детали, которые наверняка не подверглись повреждениям при переносе сознания, но при этом кажутся достаточно ценными: обрывки биографии, содержание исследований в Ордене, лица знакомых — тех, которые могут оказаться полезны. Конечно, среди них есть лицо Адана: он умён, опасен и, после смерти торговца, единственный, кто может узнать Эддена, даже если тот назовется другим именем. Забыть такого было бы непростительной глупостью.       Но Адан недостаточно важен, чтобы хранить информацию о каждом его жесте и слове; с момента ключевого «согласен», произнесенного почти в бреду, Эдден не сохраняет ровным счётом ничего.       В тот момент это не кажется ошибкой.       Первый шаг на пути к реализации давнего плана предельно прост — и, конечно, в нем задействована так похожая на зеркало диковинка, которую Эдден бережно таскал с собой последние полгода.       Если принять, что ценность любой нуменеры определяется знанием владельца о принципах её работы, то первый эксперимент призван установить, является эта отдельно взятая вещица дешевой игрушкой или же бесценным сокровищем. Может ли она послужить ему в достижении поставленной цели.       «Теперь у тебя есть время, чтобы, в случае провала, начать с нуля», — шепчет разум. Шепчет где-то на краю сознания — тогда как страх потерпеть поражение кричит в самое ухо, не замолкая ни на секунду.       Едва научившись справляться с самыми простыми действиями, Эдден берёт в руки металлическое зеркальце и вглядывается в его мутную поверхность, всерьёз опасаясь увидеть там идеальное лицо Сильф — или не увидеть ничего. Та его часть, что представляет собой хладнокровного исследователя, сдавленно ругается на неспособность избавиться от эмоционально окрашенных ожиданий, но ничем не может помешать. Перед Эдденом лежит эксперимент, от которого зависит, есть ли хоть малейший шанс реализации плана; это ощущается, как прогулка по краю пропасти.       Если бы голос разума сумел заглушить страх, слова ударили наверняка: «Не этой ли истеричной панике ты обязан тем, что даже теперь можешь только надеяться пройти по чужим следам, вместо того чтобы проложить новый путь и превзойти ненастоящего бога?»       Мусорщик, у которого Эдден купил зеркало, не знал о своём товаре почти ничего, поэтому и цена оказалась смехотворной, но зато он изобрел в высшей степени нескладное название: отцегляд. Тот, кто заглядывает в это зеркало, видит лицо своего отца — вот и вся информация.       Позднее Эдден выяснил и другое. Например, если отец ещё жив, то отражение покажет его таким, какой он сейчас, а вот если мёртв — за некоторый промежуток времени до смерти. Во всяком случае, никому из его помощников не пришлось смотреть в искаженные лица смертельно больных, даже если смерть была немилосердна к их семьям чуть больше, чем обычно, придя в облике волчанки или чумы.       Эдден выяснил, что зеркало со всей беспощадностью истины показывает лицо отца даже тем, кто никогда не видел его, а значит, не использует воспоминания обладателя для построения нового образа. Способен ли «отцегляд» выдать корректную информацию для человека, перенесшего сознание в конструкт? Даже если да, это вовсе не значит, что он обязательно поможет отыскать Меняющегося Бога через его детей — Отверженных.       Эдден смотрит в зеркало — в тёмно-карие глаза своего покойного отца — и улыбается. Ему не нужна высокая вероятность успеха: достаточно уже того, что она ненулевая.       Художника-Отверженного зовут Рик. Он до странного наивен (это вполне можно объяснить молодостью) и скрывает свое происхождение в высшей степени неумело, даром что прикрыл татуировку неопрятно обросшими волосами. Вся его суть — порывистость движений и их безукоризненная, нечеловеческая точность, особенно хорошо заметная в картинах.       Эдден никогда не видел подобного, ни до встречи с Риком, ни после: изображения, складывающиеся из множества мелких, едва заметных невооруженным глазом точек, различающихся по тону и цвету. Достоверность передачи настолько высока, что каждый холст кажется окошком в другое место.       Очень просто отвлечься от основной задачи, задавая десятки вопросов:        — Как ты разбиваешь то, что видишь, на множество точек? Может ли другой художник научиться подобному? Аппарат твоего зрения устроен так, как у обычного человека, или отличается? Чем отличается?       Рик чуть щурится, качает головой; Эддену чудится тень улыбки на бледном, худом лице, хотя он никогда не видел, чтобы этот человек улыбался.        — Сколько вопросов! Будь таких, как вы, побольше, и меня бы давно препарировали. Во имя науки, разумеется.       Повисает неловкая тишина; Эдден совершенно не уверен, шутит ли его собеседник, потому что, в самом деле, а не убил бы ли он, наверняка зная, что в награду получит уникальный секрет, известный только Меняющемуся Богу? Эта мысль внезапно кажется очень забавной. Ухватить ее, сжать покрепче, разглядеть со всех сторон: в чем возможная выгода? Сопоставима ли она с рисками?       Ответ очевиден: ни в коем случае. Кажется, для этого вывода не потребовалось и трех процентов вычислительной мощности.       — Если не желаете обсуждать эту тему, мастер-творец, так и скажите, — Эдден ворчит в привычной манере, уже почти не удивляясь, что вместо его собственного хриплого баритона изо рта — динамика — звучит мягкий женский голосок. К гордости давно мертвых конструкторов, едва прикрытая насмешка передана неплохо.       Теперь Рик уже откровенно улыбается. Механической, бесхитростной улыбкой, настолько же простой, как его выдуманное имя или кажущаяся легкость, с которой создаются почти неотличимые от реальности картины.       — Историзмы, — говорит он. — Например, фотографическая точность при создании изображений. Зафиксировать увиденное в голове, скорректировать, если необходимо, опустить проекцию на лист или холст и просто скопировать. Эдден хмыкает почти разочарованно:       — Кажется, в этом больше от ремесла мануфактурщика, чем от искусства.       —…вот только не ждите, что я поясню, как это устроено, — договаривает Рик, похоже, ничуть не задетый замечанием. — И не надо ханжества, пожалуйста, не после того, как заказали картину. Надо сказать, это был в высшей степени забавный опыт.       — Был? Она готова?       — Да.       Художник не задавал вопросов, даже тех, которые были бы вполне закономерны, при таком странном заказе: нарисуй лицо, которое увидишь в отражении. Вполне закономерное предположение: ему всё равно.       Но сочетание кажущейся наивности и острого взгляда вызывает некоторые подозрения. Отверженные — порождения Меняющегося Бога, плоть от его мысли, значит, вполне могут быть не тем, чем кажутся. Поэтому, из опасения выдать своим поведением что-то лишнее, Эдден разворачивает картину только оставшись в одиночестве. И вздрагивает — очень человеческая реакция, искусно симулированная механическим телом.       С портрета смотрит Адан; выражение его лица — что-то на полпути от задумчивости до усмешки. Его взгляд — взгляд Бога: звёздное серебро радужки, злая веселость на дне зрачков.       Сразу становится очевидным отказ от конструкта. Для того, кто способен менять тела, как перчатки, Сильф — не более чем любопытная технология, за которой интересно наблюдать, — а тут и подопытный появился, просто замечательно. Эдден тратит почти месяц, пытаясь отыскать в системе своего нового тела следящее устройство, но не находит ничего, даже отдаленно похожего. Приходится нехотя признать: Адану плевать, что будет с Сильф дальше. Он ушел вперед, как делал всегда, предоставив отстающим разбираться с происходящим, — просто потому, что ему не интересно.       Это поражение. Осознание, что прошел на волосок от мечты, и даже не понял этого. А уж про критерии релевантности данных стыдно даже вспоминать. Это победа: возможность встать на след, отыскать, задать правильные вопросы. Потребовать, если просьбы окажется недостаточно.       Эдден не слишком уверен в том, как именно заставит Адана отвечать, но формулировка звучит красиво: бросить вызов богу и победить.       Кажется, что гораздо легче найти человека, зная его внешность — Эдден проверяет достоверность портрета каждые несколько лет и, если необходимо, заказывает новый, хоть и не столь реалистичный. Он почти всегда знает, как выглядит Меняющийся Бог, проходит там, где шёл он, но никак не может успеть вовремя. Все, что остается: встречать людей, чьи жизни были походя разрушены и перекроены на новый лад, как его собственная.       Эдден хотел бы быть равным ему, нет, превзойти. Но бессмертный сукин сын наверняка даже не знает об объявленной войне, и это обиднее всего: понимать, что тебя считают недостойным внимания.       Годы поиска плавно перетекают в десятилетия и дальше; Эдден учится распознавать присутствие цели по мельчайшим признакам, которые не заметил бы никто другой, и даже избавляется от зеркала, уверенный, что точно поймет, если — нет, когда! — встретит Меняющегося Бога.       Но даже у совершенного на первый взгляд конструкта, такого, как Сильф, есть ограниченный срок службы; к этому моменту оболочка начинает сдавать, а вместе с ней разлагается личность Эддена.       Он не помнит, как почти умер, захлебываясь кровью, но почему-то кажется, что это было похоже на каждодневную борьбу с накатывающим белым безмолвием, похожим на чистый лист так и не написанной книги. Иногда даже собственное имя ускользает от него, замененное названием конструкта.       Цель, которая несколько столетий вела его по миру, неуловимо растворяется, замененная воздушными замками самообмана: конечно, он победил смерть, вот бы было забавно увидеть выражение лица Меняющегося Бога, когда он поймет, что не является единственным бессмертным.       Эдден-Сильф держится за эту мысль, когда, внутренне ликуя, бросает в лицо Последней Отверженной:       — Так это действительно ты! Явился посмотреть на достижения ума, который острее твоего собственного? Мой совершенный сосуд — против жалких тел, которые приходится менять каждые пять-десять лет!       Эдден смеётся; испорченный динамик едва способен сымитировать мерзко дребезжащее подобие необходимого звука, а система распознавания эмоций уже не работает достаточно хорошо, чтобы интерпретировать выражения, сменяющиеся на лице Отверженной: отвращение, разочарование, равнодушие.