“Шкатулка - таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем принзило нам сердце”.
“Ночное кино “
Кордова обнимал его, и Хьюго чувствовал на плече жаркое дыхание любимого. Он старался запомнить эти мгновения, запомнить каждое ощущение, потому что знал – ему осталось недолго. Стоило волшебству закончиться, стоило багровому лучу рассвета сделать красные цвета спальни Хьюго более густыми и насыщенными, стоило Вилларду почувствовать накатывающую после бессонной ночи тошноту, как он переставал существовать для Кордовы. Станислас уже несся вперед к новым идеям, препятствиям, победам, навстречу утреннему ветру, смывающему с его кожи поцелуи и прикосновения Хьюго. Наблюдать, как Станислас творит, – нет в мире зрелища более завораживающего воображение и захватывающего все твое существо. Видеть, как он расхаживается по комнате, то бормоча что-то себе под нос, то громко крича будущие реплики персонажей, как склоняется то над одним, то над другим листом бумаги, порывисто записывая несколько слов или фраз, а потом берет телефон и принимается то спокойно и сдержанно, то яростно и лихорадочно что-то объяснять в трубку, – все это вдохновляло жить, дарило желание совершать подвиги, покорять, захватывать, творить невозможное, на что у самого Вилларда никогда не хватало смелости. А за пределами просторных комнат “Гребня” бурлила деятельность. Станислас лично следил за состоянием всех площадок и павильонов, за день он несколько десятков раз обходил свои владения, проверяя, выполнено ли все по его плану, и впадал в настоящее бешенство, когда замечал малейший огрех, оплошность, помарку. Неостановимым вихрем он работал до поздней ночи, забыв обо всем на свете. Виллард наблюдал за ним, неотступно следовал за своим божеством, не опасаясь быть обнаруженным. Днем Кордова его не замечал, даже не смотрел в его сторону, когда Хьюго стоял совсем рядом и слушал отдаваемые рабочим распоряжения. Вилларда с этим мирился. Он понимал – такова участь любовника великого гения. Хьюго не вправе требовать от Кордовы больше внимания и заботы, это бессмысленно и бесполезно. Станислас прежде всего влюблен в дело всей своей жизни, в творчество, искусство, в вещи гораздо более важные и возвышенные, чем бедный, лишающийся рассудка от любви к режиссеру священник. Оставалось лишь по мере возможности получать удовольствие от созерцания сумасшедших сюжетов, каждый день развертывающихся перед Виллардом. Больше всего Хьюго нравилось смотреть на сам процесс съемки. Перемещение Вилларда по территории “Гребня” было ничем не ограничено, и он активно пользовался этим преимуществом, вваливаясь в павильоны и становясь неподалеку от немногочисленных ассистентов Станисласа. На площадке Хьюго видел жизнь и смерть, подлинную любовь и жестокое насилие, самопожертвование и предательство, счастье спасшегося от виселицы и слезы человека, находящегося на краю гибели. Площадка была целым миром со всеми его добродетелями и пороками, наблюдая за которым, Хьюго невольно открывал и постигал самые черные уголки своего сердца, то есть делал ровным счетом то, что Кордова провозгласил целью своего творчества. Что сподвигло эту непостижимую личность стать таким, начать исследовать первородную тьму человеческого сознания, создавать истории, доводящие психику до предела, побуждающие отыскать в себе зерно необузданного хаоса, заглянуть в лицо изнанке собственной души? То была извечная загадка Кордовы, загадка, которой проводящий со Станисласом дни и ночи Виллард не мог найти ответ. Вечером, после ужина, за которым Кордова оживленно подводил итоги дня, маленький Тео делился с родителями тем, что выучил за день, а Джиневра нервно косилась на Хьюго, Виллард возвращался к себе и ждал Станисласа, ждал, сколько потребуется. Точного времени прихода к Вилларду установлено не было, поэтому Хьюго терпеливо сидел на кровати, переваривая увиденное за день, ожидая Кордову, который приходил к нему час, два, три спустя после ужина, но приходил неизменно. И вот тогда их уже никто не мог оторвать друг от друга. Станислас был великолепен и ненасытен во всем, за что бы ни брался, в том числе и в любви, особенно в любви. Жадные поцелуи, громкие стоны, которые, вполне возможно, достигали ушей и Джиневры, и Тео, яростные движения, жгучие, но нежные прикосновения – все это испытывал на себе Хьюго каждую ночь. И только в эти часы зарождалась в нем та искра, которая сутками горела в сердце Кордовы, искра энергии, дарующей готовность сжигать миры дотла и создавать их с нуля, спускаться к самому дну морскому и взлетать к далеким звездам, умирать во имя любви и воскресать от ее целительной силы. И Вилларду не нужны были никакие блага и богатства, лишь бы их с Кордовой сокровенные моменты никогда не заканчивались, лишь бы эта искра горела вечно. – Скажи мне, что в той шкатулке, – однажды шепнул Хьюго Станисласу. – В шкатулке Бойда Райнхарта. – Почему ты решил, что я отвечу тебе? – проницательные глаза Кордовы скользили по телу Вилларда, словно желая содрать с него кожу и изучить каждый изгиб обнаженного сердца. – Никто в целом мире не знает, что в ней, – ответил Хьюго, не в силах встретиться со Станисласом взглядом. – Неужели ты не хочешь, чтобы хоть один человек разгадал эту тайну? Виллард не смотрел на Кордову, но почувствовал, как напряглось все его тело. Так случалось, когда кто-то выводил его из себя. – Ты и в самом деле не понимаешь? – тихо спросил он. В голосе его не было гнева, лишь задумчивость, словно Кордова впервые столкнулся с самой непостижимой для него загадкой человеческого мозга – неспособностью постигать сокровенный смысл его, Станисласа, фильмов. Виллард посчитал за лучшее промолчать. Да, Кордова прав в своих выводах, – его любовник не в силах познать ядро темных идей режиссера. Виллард рассуждал над фильмами слишком поверхностно для Станисласа, думал лишь о верхушке айсберга, а не о бесконечном и необъятном его основании. Быть может, это причина, по которой Кордова замечал Вилларда лишь ночью, когда тот мог удовлетворять его физиологические потребности. Днем же основная, а, скорее всего, и единственная для Станисласа функция Хьюго отключалась, потому режиссер и забывал его, вычеркивал из списка вещей, на которые стоит обратить внимание, до следующей ночи. Хьюго должен был бы испытать отвращение к своему положению робота-шлюхи, и удивился, когда осознал, что не чувствует никаких негативных эмоций. Хотя удивляться тут нечему – он ведь давно это понял. Он, обыденный и повседневный, и творчество Станисласа, переливающееся всеми гранями ада и рая, являются несовместимыми вещами. Виллард навеки останется для Кордовы лишь нечетким силуэтом, омытым бледным светом Луны, тогда как сам он продолжить сиять, подобно ослепляющему солнечному диску, еще много десятилетий. – Я постараюсь понять, – жалко пропищал Виллард, но было поздно, шанс доказать что-то Станисласу он уже упустил. Кордова отвернулся от него, лег на другой бок, предоставив растерянному Хьюго рассматривать узоры, что чертил лунный диск на коже самого загадочного режиссера современности.