дай мне вновь увидеть твоё лицо

      В звенящей тишине можно было слышать, как тлеет сигарета, стиснутая в подрагивающих пальцах. Птицы стихли в самый темный час перед рассветом. Ни единого выстрела до далёкого горизонта, ни одного шага или вздоха. Было темно и тихо, давяще холодно. Неприятно страшно.       Константин Рокоссовский не слышал собственного дыхания. Не чувствовал права признаться хоть самому себе, хоть мысленно, беззвучно и бессловесно, что ему страшно. Утешался повторяемой мантрой – всего лишь немного не по себе. Немного устал и немного растерян, и не спится, и сил нет, чтобы сейчас сесть за карты и проанализировать обстановку в сотый раз. И ни к чему это – все уже сделано на сегодня, до утра некуда себя пристроить. Поэтому он и сидит в углу избы, устало привалившись спиной к бревенчатой стене, и пол вокруг покрыт пеплом с папиросы, как позёмкой. И смотрит затравленно и выжидающе на распахнутое окно, зная, что он придёт. Каждый его приход теперь как маленькая смерть. Надейся на лучшее – говорит Костя себе и жмурит слезящиеся от дыма глаза.       Надейся на лучшее.       Ветер едва трогает прозрачные, выцветшие занавески, и Рокоссовский вздрагивает, услышав его первый шаг.       – Если я умру на твоих руках…       «Ты не умирал у меня на руках», - хочется прошептать в ответ, но губы не двигаются.       «Меня там не было, и я этого не видел»       Я не видел твоих глаз в последний момент, я не слышал твоего последнего вздоха. Я не держал тебя за руку, когда твое сердце остановилось.       Рокоссовский долгое время чувствовал это так – я не видел твоей смерти, а, значит, ты не умирал. И не умер. Поэтому, пожалуйста…       Не переубеждай меня.       Костя слышит его легкие шаги под окном.       – Ты меня оплакивать не спеши.       Рокоссовский закусывает губу и закрывает глаза ладонью. По плечам проходит дрожь, словно озноб, и замирает на солнечном сплетении, превращая вдох в болезненную судорогу. «Я не видел твоей смерти, значит, ты не умирал», - твердит он себе, сжимая руки в кулаки.       Если ты жив – я не должен тебя оплакивать.       Если ты мертв – я так неправ тем, что выжил. И я обязан тосковать о тебе до самой смерти.       Наверное, это неправильно – слышать в полуночной темени тихий шепот погибшего товарища. У Кости темнеет в глазах от одной мысли, что милый друг и правда мертв. Константин Рокоссовский не хочет верить, что Лев Доватор сутки истекал кровью на снегу.       - Как могу уйти, возвратиться в прах, не насытив глаз, не смирив души…       Рокоссовский с тихим свистящим выдохом откидывается к стене, упирается затылком в холодное и гладкое бревно, отполированное многими поколениями его жильцов, которых костины войска здесь не застали. Измученно смотрит в распахнутое окно, не находя в себе даже отголоска желания узнать, стоит ли Лёня правда там, или тихие звуки его голоса, приносимые ветром – его единственный след на земле. Даже если он там, улыбается и почти беззвучно говорит, двигается и существует – как при жизни красивый, сильный, влюбленный… Бесплотный. Прозрачный в этой проклятой темени. Неживой даже в горьких и редких костиных снах.       Рокоссовский не хочет его видеть, потому что чувствует, что его измученное и истосковавшееся сердце не выдержит и остановится. Хоть ложись у его могилы.       И дремли до новой весны.       – Не при звездах приду да не при луне, в тёмный волчий час на твоё крыльцо.       Ночь правда безлунная и беззвездная. И часа темнее, чем этот, не будет. И волкам никогда не выть тоскливее и безнадежнее, чем сегодня и сейчас. И слова застревают поперек горла – Лёня, пожалуйста.       Пожалуйста.       Не надо       - Выйди, выйди, сердце моё, ко мне. Дай мне вновь увидеть твоё лицо.       Нет – срывается с костиных губ в такт сердцу. Нет, нет, нет, не зови, не проси, я не хочу видеть тебя мертвым, я не могу. Только не это, только не надо.       Рокоссовский резко встает и начинает кружиться голова. Хочется удержаться рукой за стену, но это проявление слабости, а если мужества выйти и посмотреть погибшему товарищу в глаза не хватит – Косте не дожить до утра. На нетвердых ногах доходит до окна. Садится на подоконник, не поднимая глаз, чувствуя такую слабость в руках, словно он – Атлант, который слишком долго держал на плечах своё небо.       Недолго думает, свесив ноги на улицу. Неловко спрыгивает и на спине остается ссадина от трухлявой и острой рамы. Оцарапанная кожа горит, словно обожженная.       Костя поднимает глаза, и Доватор стоит перед ним. И улыбается так нежно и ласково, что сердце замирает в груди.       - Ты милее утра и светлее дня…- заворожено шепчет Лев и подается вперед, чтобы обнять.       Костя не может отказать ему, никогда не мог. Прижимает к себе, подхватывая, словно драгоценную ношу, и тут же ставит на место, понимая, что если не отпустит немедленно – больше никогда не сможет. Лев не обижается.       Он никогда не обижался.       - Я же предупреждал, любовь моя, - Доватор шепчет едва слышно, еще тише, чем читал стихи, надеясь на встречу. – Я говорил, что если обернешься – будешь всю жизнь тосковать*.       «Ты был прав».       Костиного голоса не слышно совсем – губы шевелятся, но не получается произнести ни слова. Но это и не нужно. Сегодня ночь Льва – пусть он говорит.       «Но я думал, что выдержу. Но я ошибался».       - Мне так жаль, что я теперь твой дурной сон, - Доватор качает головой и опускает взгляд, зажмуривая свои серые глаза. Костя вздрагивает и пытается говорить, объяснить, что всё не так, что Леня – чудо в его жизни, что дни с ним были счастьем, пытается хватать за плечи и заставить посмотреть на себя, говорит, говорит, но ни одного слова не произносит.       Доватор останавливает его одним прикосновением к губам.       «Как нам все исправить?» - Костя смотрит в чужие серые глаза и понимает, что Лев в его собственном взгляде замечает лишь боль. Не видит былой нежности и ласки, ни счастья, ни любви. Даже страха больше нет, только усталость от боли, как от застарелой, плохо зажившей в свое время раны. И чувствует себя причиной этой боли. И смотрит в безумной надежде, но Костя не может его надежды оправдать.       «Нет. Я так больше не могу» - шепчет Костя, опуская глаза, отступая на нетвердых ногах. Отпуская любимые холодные руки.       «Я так больше не выдержу. Скажи, что мне делать. Что мне сделать, чтобы...»       Чтобы не ждать тебя каждую ночь, боясь и желая. Чтобы ты стал горьким и возлюбленным воспоминанием, а не кошмаром. Чтобы я мог жить дальше. Просто скажи, мне что сделать, потому что я не знаю. Не знаю.       Леня тихо и тяжело вздыхает. Кивает - это значит «я скажу». Смотрит мягко и прощающе - я люблю тебя. Горько улыбается - ничего не бойся, я о тебе позабочусь, обо всем позабочусь.       И говорит.       - Ты милее утра, светлее дня, вышел милый друг, привечать меня. Спроводить меня на далёкий путь...       Костя слушает, слышит последние слова, объясняющие путь к одинокой свободе, и падает на колени, потрясенно глядя в землю.       Никогда. Он не сможет.       Костя скорее позволит это сделать с собой, чем с ним.