Every Me And Every You

      С самого начала, с тех самых трущоб и детского дома, с того момента, как они попали в это место — Портовую Мафию. Чуя смотрит на бесконечное небо, тянет ладони к лунному свету и скидывает с плеч подобие королевской накидки и выполненную из гниющего дерева корону. Он больше не король, никогда им не был. Просто преступник. Осаму завороженно смотрит на то, как брызжет кровь из сонной артерии предыдущего босса, поправляет повязку на глазу и несколько раз моргает. Его наставник смеётся, смотрит на него с каким-то диким выражением на лице, потому что верит, что достоин быть больше, чем просто врачом. Накахара теперь тоже в бездне, он натягивает перчатки как только может и поправляет портупею, ремешок которой скатывается с худого плеча почти постоянно. Раздражает, как же раздражает. Поправляет неровно остриженные рыжие локоны, откидывая пару щекочущих лицо прядей назад. Дазай заряжает пистолет, стреляет в стену, не реагируя на Анго, что настоятельно р е к о м е н д у е т прекратить эту бесполезную растрату пуль. Как мелочно. Надевает подаренный Огаем плащ, опускает взгляд на пару пустых бутылок спиртного, что каплями растекаются по дорогому паркету «Люпина». И выходит из заведения. Первая встреча, первая искра, растворяющаяся золотом на руках, первая битва, что сводит с ума, борьба за лидерство над другим. За исключительное унижение соперника и свой триумф. Чуя хватает противника за воротник, швыряет врага в землю с силой какого-то межгалактического титана. Осаму в буквальном смысле отдыхает, оглядывается по сторонам, видя перед глазами не бойню, а восхитительный пейзаж. Всё предрешено ещё до твоего рождения в этой вселенной, которую не разобрать по частям, и не собрать в единое целое. Дазай видит, что битва завершилась, напарник, с коим у него первая миссия, падает на колени, разрываемый своим проклятьем, что заставляет кожу бледнеть, а внутренности гореть, будто артерии — стены ада. Подходит, проводит по рыжим волосам, останавливая чужие мучения лишь касанием, следя за медленно желтеющими прядями вместе с его рукой. Достаёт нож, подносит к чужому горлу, готовится провести лезвием по тонкой шее, но останавливается, когда монстр внутри напарника сам пытается высвободиться, давя на сталь обнажённой кожей. Нож откинут, Чуя окончательно падает без сил, измотанный самим собой. Осаму просто обходит того, кто пытается встать, опираясь о свои колени, не пытается подать руку самому мнимому врагу. Последний этап, последний рывок, закрывающиеся двери и пустота впереди. Осаму устал. Натерпелся, готов поглотить сам себя. Смерть друга, невозможность догадаться до истины немного раньше, чем сейчас необходимо, убийство и пол в мозгах очередной жертвы. Всё позади, будто кровавый шлейф, что придётся тянуть до конца жизни. Ведь молодость его оказалась вовсе не красивой и запоминающейся на долгие годы. А тем, что хочется выбросить из головы прямо сейчас, без остатка. Чуя стоит и ждёт на месте встречи, теребит меж пальцев сорванный листок сакуры, поправляет шляпу и видит пролетающий мимо бинт, слетевший с чьего-то тела. — И зачем ты позвал меня сюда? — Накахара скидывает прядь с лица, кусает губу. — Считай, что это своеобразное прощание, — усмехается, вынимая из карманов руку, тянется к лицу напарника. Касание. И лицо человека напротив окрашивается золотом, светится, будто солнце, пришедшее в зенит. — Ко мне? — Чуя делает шаг вперёд. — От тебя, — разворачивается и уходит, но на мгновение останавливается, смотря в толпу людей возле мостовой. А потом медленно в них растворяется, уходя прочь, будто его вовсе не существовало, оставив лишь бумажный самолётик с криво выведенным: «Через четырнадцать лет. На этом же месте». Накахара оглядывается. Смотрит на тускнеющее небо, прячет руки в карманы и садится под дерево сакуры, спускаясь с выложенной камнем мостовой. Жарко. Двадцатое июля. Ещё ровно четырнадцать таких. Одиноких, без какого-либо смысла, без войны. В танго со смертью. *** Год, два, три, четыре. Встреча, но не там, где это необходимо. Темница, битва, стрельба, попытки сдержать общего врага без тени прошлого и сомнений. Снова бок о бок, не вместе. Просто рабочие отношения. Без касаний, без долгих серенад о ненависти, что испытываешь всем сердцем, без золотого блеска на губах, припорошенного дорожной пылью. Снова падение, снова упоминание о той самой дате, до которой сегодня ровно десять лет. Победа за победой, конец огромной битвы. Йокогама больше не трясётся от каждого шага эспера и не взрывается от очередной войны, всё относительно мирно, текут годы, будто ручей, а воспоминания р, а с т в о р я ю т с я в этом бесконечном омуте новых целей и надежд на жизнь. Чуя снова срывает листок той самой сакуры и ждёт, поглядывая не на часы, а на своего ребёнка, что скатывается с горки в белый песок. У него глаза голубые, светлее, чем у отца, а волосы, напротив, не такие блеклые и посеревшие, яркие, будто солнце. Его башенки постоянно рушит какой-то мальчишка, топчет светло-розовым ботинком по каждому сооружению, будто разносит сотню баррикад. У того кожа смуглая, а глаза такие глубокие, карие. Кажется, они скоро подерутся, но сам Чуя не видит в этом чего-то странного. Дети. — Они очень похожи на нас в юности, — Дазай садится под ствол дерева, смотрит на порт и проплывающие мимо корабли. — Я думал, что ты забыл про нашу встречу, — Накахара садится рядом, закуривает сигарету, которую тут же вырывают и тушат. — Я был здесь до твоего прихода, но кто виноват, что ты немного крот, — шипит, прячет окурок под охуевший взгляд экс-напарника. — Если мой ребёнок надышится этой гадостью, то мне придётся вспомнить былое и прострелить твою бошку. — С какого хуя я крот? — Чуя искренне не понимает, что происходит, краем глаза замечая, что его жена разговаривает с подружкой, забыв о рыжеволосом малыше. Погуляет сам. — Такой же слепой осёл, — Дазай пожимает плечами, смотря на свои огрубевшие шрамы, выглядывающие из-под края рубашки. Накахара уже не реагирует на откровенный стёб, смотрит на солнце, опускающееся в порт. — Свежих ран не видно. — Ах, да, — Осаму улыбается, откидывая прядь каштановых волос, — я просто нашёл свой смысл жизни и уже не хочется умирать. Он смотрит на своего ребёнка, который, кажется, нашёл с Накахарой-младшим общий язык, но лишь на несколько минут, тут же начиная смеяться над тем, что тот упал, разбив колено. — Идёшь спасать? — Дазай поднимается, почёсывая затылок. Накахара с некой тяжестью выдыхает, встаёт и подтягивает спавшие на бёдра штаны. — Куда же я денусь? Он отправляет ребёнка к матери, смотрит на Дазая, ведя того на набережную. — И как скоро ты ушёл из мафии? — Осаму забирает из пальцев бывшего напарника сигарету, но не тушит, закуривает сам, наполняя лёгкие едким дымом, который, кажется, отравляет даже скелет. — Сразу же после войны, — Чуя не против, ведь золото теплом разливается по пальцам. — Как думаешь, мы ошиблись, полюбив других? — Если бы мы ошиблись, мой труп бы уже давно сгнил, — Дазай смеётся сам себе, а Чуя может лишь вслушиваться в звуки волн. — А разве ты любишь другого человека? — Накахара опирается о колонну возле входа в музей. — А разве мы можем любить после того, что творили в юности? — Осаму продолжает диво улыбаться, прокручивать на пальце связку ключей. — Я через неделю уезжаю из страны, — ловит на себе вопросительный взгляд. — Йокогама — эпицентр битвы и вечной войны, я не хотел, чтобы ему передался этот жуткий пожирающий дар, расползающийся кровавыми ранами на моём теле, как только я снимаю перчатки. — Он?.. — Нет, не одарён. — Пытаешься не забыть, а сбежать? — Именно. — Скажешь точную дату рейса? *** Дазай смотрит на электронное табло, кусает губы, но после замечает рыжую макушку в толпе, обладатель которой выходит к самолёту и уже едет на специальном автобусе к трапу самолёта. Ничего не остаётся, забинтованный едет следующим, выходит и ждёт, когда Чуя будет начинать заходить. Рыжеволосый уже не ждёт и верит, что Осаму не придёт, сжимает в ладони бумажный лист, когда его хватают за плечи. — Это последняя встреча? — Да. — Ты точно не хочешь остаться? — Да. — А куда летишь? — Франция. — Из-за вина? — Отчасти. Дазай прощается, говоря лишь что-то невнятное, Чуя начинает подниматься по трапу, но останавливается на четвёртой ступени, оборачивается, смотря в глаза человека, предназначенного ему судьбой, протягивает руку навстречу, а потом делает шаг дальше, чувствуя, что от одного касания соулмейта, почти неощутимого, пальцы начинают покрываться золотым свечением где-то глубоко под кожей. Но шаги далеко не навстречу, наоборот. Дазай машет ладонью на прощание, уже готовится уходить, но Чуя бросает ему под ноги бумажный самолётик. Ностальгия. Шатен наклоняется, поднимает бумагу, улыбается тому в последний раз и исчезает в миллионах других людей, следя за взлетающим самолётом. *** Чуя уже почти в другой жизни, не оборачивается, пилот уже объявляет о посадке, а рыжеволосый понимает, что теперь имеет лишь воспоминания и теплоту, оставшуюся от последнего касания. *** Дазай носит свёрток маленького самолётика во внутреннем кармане пиджака, иногда раскрывает и читает вновь и вновь одну и ту же фразу. «То же дерево сакуры.             Время: «следующая жизнь»».