Настоящее

— И где же у тебя так болит, что ты даже в отель войти не можешь? — девушка подошла со спины к человеку, который полуживыми глазами беседовал с фасадом проклятого здания на набережной. — Даша? — он немного повернул голову на звук, прислушиваясь, не галлюцинация ли его посетила напоследок. А ведь трезв, как никогда. — А я вот смогла, — приблизилась она, удостоившись наглости не быть в полной мере замеченной. — Тебя в загсе невеста не бросала, — кажется, привычка быть самым несчастным человеком даже в самой раздутой ситуации крепнет с каждым разом. — Тебе твоя невеста написала песню о своем отказе и исполнила вместо свадебного марша? Странно, да? — как же бесит этот серб. Как же бесит, когда в глаза не смотрят. Даша чуть наклонила свою голову, поравнявшись с Павлом. Вдруг заметит. — София честно призналась, что не любит тебя и не допустила чудовищную ошибку. А тебе все равно тошно. Приятное ощущение, неправда ли? — Даша? — с какой-то стати ее тон и слова мгновенно разбудили в нем чувство вины. На этот раз он понял, что девушка перед ним что ни на есть настоящая, но всем своим видом и тоном просил не добивать. Только не она! Хотя… кому, как не ей?! — Даша-Даша, — девушка обессилено и не спеша стянула белый парик. — Снова расплачиваюсь за свою честность. Надоело… — и все равно, что чужая вещь распласталась в пыли. Вещи должны служить людям.

***

Что в твоих глазах, то в моей душе Отражается…

И её грубость, надменность никак не скроют разочарование, такое созвучное с твоим. А так и не скажешь. Переборчивая дама — ни один владелец отеля не угодил.

Я иду на свет в полной темноте. Потеряюсь я. И ты узнаешь всё.

Но что это такое разгорается в твоей груди? Нет, не синее пламя недоуменной боли, которой тебя наградила еще одна суперчестная женщина сегодня. Это разъедающее лживое ощущение: ты пытался забыться в объятиях других женщин, обессилев добиваться ее. Ты просто не знаешь, как это делается. Да и она, похоже, не во всех делах мастер, раз уж выглядит, как минимум, странно после встречи с ну очень выгодной партией. Зато бесит ее проницательность. Жалит тебя каждым словом, и ведь нет в них яду. Правда. Чистая правда, приправленная остывшей злостью на твои глупости.

По твоим следам, словно по углям Жизнь идет моя.

Как тебе везет, Канаева. Прекрасные сербские грабли тут как тут, едва ты успела отделаться (согласись, неприлично глупо, но действенно) от новых, качественных, но… Но будто это даже не фабричный Китай — высшее качество, да с червоточинкой. Почему он не дает тебе покоя? Почему его так много в твоей жизни, когда горьких пряностей и так с избытком? Или это ты — его бревно на дороге? Только откуда тебе знать, что и ему за каждую встречу тупая боль делает насечки в грудине… До сих пор же боишься признаться себе, кем он стал в твоей жизни. И это в самом деле страшно. Старательная девочка, ты пыталась его забыть, но не нашлось орудия, чтобы убить воспоминания о его беспощадно трепетных прикосновениях, многочисленных словах и считанных объятиях; стереть из памяти все звонки и сообщения.

Просто через край вылилась печаль Слишком горькая. И ты увидишь все.

А сейчас вы два автономных генератора грусти, досады, обиды и неуместности. Кем-то заместили потерянный элемент. Кто-то стал иллюзией. И в принципе, неважно кем, важно, что очутились оба на обочине. Еще чуть-чуть и канава одиночества будет рада принять в свои глубины упертых, недолюбленных детей. Беспечный Буратино, скатившийся до грустного Пьеро. И Мальвина, девочка с чужими волосами и своей болезненной тягой к неуместной честности. А ведь тебе его жаль. Ты — благородная душа — простила его, но у судьбы были свои планы на возмездие. Это же еще кармой называют вроде? Может хватит? Пора признаться, что с другими хорошо не будет? Здесь, сейчас, на набережной, остывающей после долгого жаркого дня. Скучали оба по перевернутому вверх тормашками миру, где рядом друг с другом творилось сумасшествие. Как без него-то? Вы оба поверили в счастливую жизнь с другими, которая никогда не будет такой, какой могла быть у вас. А зря?

***

Черный автомобиль, ни разу не походивший на такси, плавно притормозил у обочины, поравнявшись задней дверью с Павлом. — Откуда ты вечно сваливаешься на мою голову, Канаева? Садись, хоть до дома подброшу, — полный неискреннего одолжения голос, открытая дверца, взгляд согласного на все в клетке с удавом кролика. И кто знает, где у машины, вызванной до аэропорта, сегодня ночью будет конечный пункт назначения.