Любимый монстр.

      Я сидел за столом, и нервно притоптывал ногами. Стол, за которым мы сидели, был сделан из дорогого красного дерева и очень аккуратно залакирован. На тонком слое лака не было видно ни единой царапинки. Видимо, его не часто использовали. В руке моей, на белоснежном блюдечке, была чашка из качественного фарфора, украшенная букетами цветов и зелени. На каёмке красовалась золотая полоса. Она была настолько аккуратна, что даже и не поверишь, что это было сделано кисточкой, зажатой в русской руке. Как же трудно поверить, что кто-то вроде русского, мог делать такую тонкую, почти ювелирную работу. В чашке налит чай. Один из моих любимейших сортов. У него был слегка мутный коричневый оттенок с крупными чайными листиками на дне.       Я посмотрел на тебя, и ты вновь застынешь таким в моей памяти. С самого первого дня как я тебя увидел, то понял, что ты безумец. Каждое твоё действие, каждый твой взгляд переполнен безумием. Ты монстр. Это стало видно чуть позже твоего безумия. Ты чёртов безумный монстр. Такие как ты не должны существовать. Но почему мне так нравится смотреть в твои бездонные, сумасшедшие глаза, и чувствовать адскую боль видя твоё очередное огорчение, которое ты вечно прячешь, как последний трус, за этой переполненной лжи улыбкой?       От этих мыслей я прикусил внутреннюю часть губы. Я терпеливо ждал. Ждал, когда такое чудище вроде тебя соизволит поднять на меня свои глаза.       Наконец-то я дождался момента, когда ты поднимешь голову, и перестанешь рассматривать этот свой чай. А ведь на войне ты не опускал голову, сколько тебя бы не заставляли. Ведь ты тот, кто даже проигрывая остается победителем. Чёртов коммунист. — Ну, и как тебе у нас?       Твой голос. Ненавижу его! Ненавижу за то, что он заставляет пробегать мурашкам по коже, ненавижу за то, что он заставляет разливать по телу приятное тепло, иногда перерастающие в жар, а ведь даже алкоголь такого эффекта не даст. Что ты такое есть? Ты украл мою волю, а вместе с тем и душу. — Хорошо живёшь.       Ты прикрываешь свои глаза и отпиваешь чай. Я словно ребёнок, который хочет походить на взрослого, делаю тоже самое. Гадость. Даже Америка в свой первый раз сделал чай лучше. Неужели несмотря на ту роскошь, что преследует тебя в твоём доме, ты не можешь даже сварить чай? Мой любимый сорт уже не любимый. — Я редко здесь бываю. Мне не нравится излишняя роскошь. Так что я проживаю чуть в более уютной обстановке.       Не любишь роскошь? Ну конечно! Такому колхозу как ты это не нравится! Что же тебе вообще может нравиться? Не я же! — Чай у тебя, кстати, отвратительный.       Я стараюсь держать свой голос ровно, чтобы он не дрогнул. И у меня это пока получается. И почему босс решил наладить отношения именно с тобой? Я бы с большой радостью застрелился, чем снова оказался в такой ситуации. А ведь если бы я и вправду застрелился, то ты бы даже не пришёл на мои похороны. Я в этом полностью уверен. Наверное, выкинул бы письмо с приглашением, и сказал бы что у тебя дела, вот и не смог. Хотя, думаю, если бы мне принесли приглашение на твои похороны, я бы тоже не пришёл. Не смог бы прийти. Не потому, что дела, а потому что если бы я увидел тебя в гробу, ещё более бледного, то не удержался бы, чтобы не запустить себе свинца в висок. Ведь если ты уйдёшь, я как глупец пойду за тобой. И даже не потому, что захочу умереть, а чтобы снова увидеть тебя и твою фальшивую улыбку, но уже не на этом свете. Исчезнешь ты — исчезну я. Помни это, Колхоз. — Прости. Я больше люблю кофе, поэтому не разбираюсь в чае.       Ты закрываешь свои аметистовые глаза. Свои жуткие, но такие красивые глаза. Да ты и весь красивый. Твои черты лица, твои пепельно-пшеничные волосы, твою фигуру скрытую за несколькими слоями одежды, даже твой этот нос, над которым втихую смеётся Альфред, потому что иногда он забавно дёргается. И в самом деле, ты весь забавный. — Р-Россия…       Начинаю я, а внутреннее «я» твердит, чтоб Россия продолжил разговор без моего участия. — Можно просто Иван.       Перебил. Так похоже на тебя. Ведь ты можешь даже этого не подозревать, но ты эгоист. Сильный, безумный, эгоист. И почему я стал любить именно такого ублюдка вроде тебя? Почему сердце решило сыграть в такую гадкую игру? Иногда так хочется просто вырвать его, чтобы ничего не чувствовать. — Иван, чего ты боишься?       Всегда хотел задать этот вопрос. Ты чуть приподнимаешь свои тёмно-белёсые брови, и, вероятно, не ожидал такого вопроса? И не удивительно. Разве может бояться чего-то кто-то вроде тебя? Чего может бояться псих, который способен одним ударом своего крана раздробить череп на много мелких кусочков? Чего может бояться тот, кто может своими действиями стереть кого-то с лица земли? Тот, чья ядерная мощь бессовестно выставляется на показ?.. Однако твоя улыбка дрогнула. Я заметил это. Я уже давно запомнил каждую твою маску, и пусть их сотни, но я запомнил, и теперь могу читать тебя как открытую книгу. Жалко, что книгу на другом, непонятном и никому кроме тебя неизвестном языке. Признаюсь, ты моя любимая книга, которую бы я читал перед сном. Ты книга, страницы которой бы я бережно переворачивал… И никому бы не давал тебя не то, что читать, а даже открывать. — Какой неожиданный вопрос. Ты меня даже удивил. Но я боюсь жениться на Белоруссии и боюсь одиночества. Две вещи, от которых я сам не свой.       Беларусь. Да уж, страшная женщина. Её уж точно бояться стоит, но одиночество… Немного знакомо. Что уж поделать. Быть цундере нелегко. Это я могу сказать точно. Но если подумать, неужели ты живёшь в вечном страхе? — Ты всегда одинок.       Я хотел придать своему голосу хоть немного сочувствия, но получилось только более чинно. Ты приоткрыл один из своих глаз. Я живу дольше тебя и для меня прочитать чей-то взгляд пара пустяков, но твои глаза такие сложные. В них могут быть сразу несколько эмоций, они могут меняться очень и очень быстро, они притягивают и бессознательно втягивают тебя, давая повод смотреть на них раз за разом, пытаясь увидеть так называемую «загадочную русскую душу». А есть ли она у тебя? Иногда кажется, что нет. Пытаюсь разгадать тебя, но ты загадка, — вот беда. — Как жестоко. А чего же боишься ты? Не хорошо джентльмену спрашивать имя не представившись самому.       Тут ты прав. Иногда даже мне хочется перестать быть джентльменом, а простым дикарём как ты. Но чего же я боюсь? Одиночества? Нет. По крайней мере, я не могу это признать. Может того, что ты никогда меня не полюбишь? Нет. Я уже давно смирился с такой мыслью. Ведь твоё сердце давно заледенело и ничего не чувствует. И это известно всем. Тогда остаётся только одно. То, о чём я боюсь даже подумать. — …Тебя.       Я боюсь тебя, Иван. Ведь ты тот, кто расковырял, так ещё и присыпал соли на рану, которая, казалось бы, зажила. Безответная любовь — это так больно. Больно настолько, что это чувствуется даже после алкоголя, наркотиков и сигарет. Она настолько сильная, что её не закроет даже физическая боль. А ведь понимание того, что тебя могут возненавидеть, принять за шутку или посмеяться, что уже однажды было, вызывает только безумие. Не такое как у тебя. Совсем другое. Я не скажу, что мне больнее чем тебе, но ты хотя бы научился прятать слёзы и крики за многослойной маской-улыбкой. А может, ты использовал их так часто, что ты стал думать, что будто бы маска это и есть твоё истинное лицо? — Пока мы стоим на одной стороне, меня бояться не стоит. Я ведь не монстр какой.       Ты улыбаешься. Пытаешься показаться невинной овечкой. Но ты и вправду монстр. Во время мира ты не показываешь свою личину, но как только начинается кровопролитие, твоя натура показывает тебя настоящего. Ведь не каждый человек может улыбаться, отбирая чужую жизнь, и не каждый сможет оставаться непоколебимым тогда когда другой уже сломался бы. А ты так и не понял, что пугаешь именно этим. И имя тебе — невинный и жестокий. — Может быть, но пока что кроме твоих сестёр я не знаю никого, кто мог бы не бояться тебя. — Время так быстро летит. Невероятно.       Он перевёл тему. Не любит быть загнанным в угол. Не может принять очевидных вещей. Дурак. Гадкий, жестокий, сумасшедший, любимый дурак и пьяница. — У вас в Англии сейчас ложатся спать. Мне сказали, что ты переночуешь у меня. Пойдёшь сейчас или по-московскому?       Ночь. С тобой. В одном доме. Это пугает и слегка завораживает. Но мне дали хороший выбор. Помучиться ещё два-три часа или уйти. Будь я мазохистом, то выбрал бы компанию Брагинского, но такой грешок у меня хоть и есть, но только не с ним. — Предпочту остаться как есть.       Ты строишь по-детски невинные рожи, но со мной это не пройдёт. Ты складываешь руки в «подушечку» и выводишь меня из этой комнаты.       И вот мы идём по длинному, богато украшенному золотом и прекрасными картинами коридору с красным ковром. У тебя всегда много красного. Даже нынешний флаг имеет красный, что уж говорить про старый, — алое полотно со звездой и серпом с молотом. Ты определённо фанат тёплых оттенков, пусть сам ты холоден как айсберг.       Ты показываешь мне на белую дверь и возвышаясь надо мной, открываешь её. Там стоят две кровати. Обе они двуспальные, но стоят подозрительно близко и немного неприятно. Кровати не были прислонены вплотную, но промежуток не сильно обнадёживал. Они стояли прямо по центру. Вокруг всё было обуставлено дорогой, старой, но не утративший свой величественный вид мебелью и декором. — Почему они стоят в центре и рядом? Хотя нет. Почему их здесь две?       Ты лишь качаешь головой и пожимаешь плечами, делая вид, будто не при чём. — Приказ.       Неужели твой босс? Хотя, всё может быть. Твои боссы всегда безумцы. Так что это не так уж и удивляет. Интересно, твой новый босс будет таким же как и остальные? Не удивлюсь, если так и будет. — Ты тоже ляжешь спать? — Ага!       Ты указываешь на кровать стоявшую слева. И просто стягиваешь с себя шинель и ботинки. Прямо сейчас я чувствую себя чертовски неловко. Кажется, что меня заставили выйти на улицу голым и трезвым. Но на этом ты не останавливаешься, и собираешься ложиться прямо так. Даже немного стыдно. Стыдно от того, что хочется увидеть, как ты разденешься полностью. А я, наверное, даже помог бы. Ведь я готов отдать себя, полностью, тебе одному, без остатка. Подарить и тело и разум. Подчиниться, и ни о чём не беспокоясь, дать тебе трогать меня даже в неприступных ни для кого местах. Пользуйся, ведь мне не жалко.       Ты садишься на мягкой кровати и смотришь на меня. Это продолжается долго. От этого мне хочется закричать или даже ударить тебя. Но не стоит издеваться над зверем пока он добрый, может и укусить.       Ты перестаёшь смотреть на меня и встаёшь. Идёшь босиком, по холодному мраморному полу. А ведь он холодный. Но для тебя это не имеет значения. Холод — твоя вторая половинка. Холод всегда преследует тебя где бы ты ни был. А ведь я посторонившись, могу увидеть скрывающегося за тобой Генерала Мороза. Ведь он всегда с тобой. Он твой единственный друг, который каждый год предаёт тебя, но ты привык. Это лучше, чем быть без друзей вообще.       Ты подходишь к старому шкафу и достаёшь пижаму. Она чисто белая. Белая как первый снег. Я на секунду прикрываю глаза, а ты же уже стоишь передо мной. И как ты с такими габаритами можешь быть таким быстрым? — Вот, возьми-ка. Думаю, тебе подойдёт!       Ты чуть наклоняешь голову и невидимыми движениями надеваешь маску дружелюбия. Признаться, из тебя бы вышел отличный актёр. Но я просто беру пижаму и начинаю переодеваться. Ты крутишься, над чем-то хлопочешь, и становишься ко мне спиной. Как будто тебя это будет смущать. Но я сомневаюсь, что человек готовый вслух сказать о том, что он думает, будет смущаться видя переодевающегося старика типа меня.       Хотя мне приятно смотреть на твою спину, когда она прикрыта только тонкой рубашкой. Под ней можно спокойно видеть, что ты не такой толстый как о тебе говорят, можно присмотревшись, увидеть чуть видневшиеся шрамы и довольно большой ожёг на спине, между лопаток. Иногда, смотря на твои шрамы так и хочется поцеловать их, и пожалеть тебя, гладя твои волосы. Интересно, а они у тебя мягкие?       Когда я надевал ночную рубашку, то заметил нож на полке серванта. Он не сильно острый, но им можно убить кого-то. Из-за этого появляется желание взять его и ударить в неприкрытую спину. Ударить и посмотреть красная ли у тебя кровь, как у человека, или же не такая как у всех? Но это должно остаться лишь желанием. Ведь если это попытаться сделать, нож не дойдёт до твоей спины. Он просто замёрзнет и развалится. — Я переоделся.       Ты поворачиваешься ко мне и указываешь на кровать. Я лишь покорно ложусь на неё и укрываюсь чуть прохладным пуховым одеялом. Я завернулся в одеяло с головой и не могу увидеть тебя. Но зато я прекрасно слышу как ты ходишь. Слышу, как ты остановился и что-то щёлкнуло. Даже под одеялом было заметно что всё погрузилось во тьму. А ведь если подумать, здесь нет окон. И если он нападёт на меня, для бегства есть только одна дверь. Может, он специально загнал меня сюда для того, чтобы убить? Я слышу твои глухие шаги. Сердце забилось чаще, но я не дрогнул. Я перестал шевелиться, будто затаился испуганным диким кроликом. Но вместо удара и боли я почувствовал твою руку на своей неприкрытой макушке. Я чувствую твою кожу, такую холодную. А я-то думал, зачем он вечно носит перчатки. Я почувствовал, как твоя рука провела по волосам. Видимо, ты думаешь, что я уже заснул. Видимо, тебе сказал так Америка, но ты прослушал маленькую деталь. Я быстро засыпаю только под музыку, но никак не в тишине.       Ощущаю, как ты наклонился ко мне. Чувствую твоё прерывистое дыхание. Ты тихо шепчешь. Я не могу разобрать всё, так как всё перекрывало стук сердца. Но два слова я разобрать смог. — …Люблю тебя…       Я распахнул глаза. Может, он просто издевается? Он ведь неоднократно говорил, что на некоторых чувствах можно забавно поиграть. Но моё тело стало двигаться само. Я быстро повернулся, и цепкими пальцами схватив Ивана за шарф, с характерным чмоком поцеловал. Это не был какой-то взрослый поцелуй, который обычно предлагает всем Франциск, это был, скорее, детский поцелуй. Лёгкий. Просто прикосновение губами к губам. Хах. А они у тебя тоже холодные. Но ты не отстранился. Ты хочешь поиздеваться? Так делай это менее страшным способом. Я ударяю тебя. Как девчонка. У тебя остаётся алый след, но ни один мускул на твоём лице не дрогнул. Тебя уж точно пытками не возьмёшь. Но я просто смотрю на тебя, слегка потрясённо. Ты положил свою руку мне на голову. Ты ведь сейчас меня ударишь, верно? Я видел что ты несколько раз сильно сжимал голову одного из твоих прибалтов. — Не ожидал.       Ты не бьёшь, не зажимаешь мою голову. Ты чёртов садист, просто поднимешь мою чёлку, невесомо целуешь в лоб и уходишь. Ты жуткий. Я залился краской и не выдержав, закричал. Последнее время я часто кричу, а в глубине души хотелось бы кричать под тобой... — Ненавижу тебя! Чёртов Монстр!       Ты поворачиваешься ко мне. Твоя улыбка… Такой я ещё не видел. Ехидная и нежная. — А я наоборот.       Говоришь тихо и мягко, после ты уходишь, так и не узнав, что ты нравишься мне.       Ненавижу тебя! Монстр! Любимый монстр…