Вместо сердца

У него были ледяные руки. И глаза – темные, чуть ввалившиеся, со странным безжизненно белым отблеском, словно кусок пелены серого неба, упавший в чёрную воду холодного колодца. Слава стоял, открыв рот, боясь задохнуться: лёгкие в груди сцепились титаническим клинчем, и казалось, что сердце под этим напором попросту лопнуло. Он больше не существовал в том обычном, понятном, ощущаемом мире, который он знал. Кто-то сделал снимок, и он застыл в нём, увязнув в липкой фотобумаге ослабшей мухой. Кто-то залил комнату янтарём, сохранив его таким, каким он был, в мятой рубашке и заношенных джинсах, уставшим, пьяным и измученным попытками начать всё заново, неподвижным в бесконечности времени. Настойчивый стук в дверь заставил его злобно оторваться от кресла, с раздражением дёрнуть на себя ручку. Ну кого ещё, блять, среди ночи принесло? У Мирона была бледная кожа. Местами синяя, бескровная и гладкая, как галька. Его сложное, эмоциональное при жизни лицо превратилось в одни глаза, которыми он неотрывно, любопытно и изучающе глядел на Карелина. Он сделал шаг вперед, ступив на деревянный порог, и в гостиной хлопнула лампочка. А затем на кухне. Хрустко разлетевшееся в разные стороны стекло мягко осыпалось на пол, мелкий осколок коротко коснулся затылка Славы, отчего тот резко дёрнулся, и Мирон быстро сделал еще несколько шагов, подходя ближе, боясь, что он может выбежать на улицу, или схватить ствол и начать стрелять, или выкинуть ещё чёрт знает что. Сам Мирон при жизни никогда не имел дела с мертвяками, и потому слабо представлял, какие чувства теперь проходили сквозь Карелина, какие мысли кружились в его голове – он и сам не знал, как бы повел себя на его месте. Мирон был одет в чёрную толстовку и белые кроссовки – одежда, которая была на нём в тот последний день, когда Слава видел его живым. Пропитанные запахом сырой земли вещи теперь висели на нём будто на кукле, овевая затхлостью его безжизненное тело. Его огромный чернеющий взгляд обеспокоенно блуждал по лицу Славы, в попытке угадать его реакцию и, в случае чего, предотвратить какое-либо его резкое действие. Но Карелин стоял, не шевелясь, только шире приоткрыл рот и глубоко задышал, силясь успокоить вскинувшееся на дыбы сердце. Мощный порыв ветра качнул на петлях оставшуюся открытой дверь. Дрожа листьями, тревожно заскреблась в окно серая осиновая ветка. Слава услышал вдруг, как оглушительно стучали плоские настенные часы, висевшие над порогом. Словно всё окружавшее его пространство всколыхнулось от присутствия чего-то чуждого, неправильного, обратившего время и взрезавшего реальность. Мирон подошёл к нему совсем близко и осторожно, как бы на пробу, прислонился холодным лбом к Славиной груди. Слава вздрогнул и задышал реже, так тихо, будто совсем прекратил дышать. Через несколько мгновений Мирон почувствовал упавшую на висок каплю, скатившуюся по его щеке вниз, к подбородку. Это было странное, забытое ощущение, не отозвавшееся в нем никакой эмоцией. Он не мог испытывать сложных глубоких чувств как прежде, в его голове лишь проносился скоростной поезд голых, безучастных мыслей. Он посмотрел на Славины полные слёз глаза и подумал: «Бедный, бедный мой Слава. Бедный мой мальчик». В ответ на этот долгий, пронзительный взгляд Карелин вдруг решился позвать Мирона по имени – он неуверенно сомкнул губы, выдохнув шёпотом: «М-м…». Мирон быстро поднёс палец к губам и жестко замотал головой. Он коснулся пальцами другой руки щеки Славы, тыльной стороной утирая его слезы, и в голове Карелина зазвучал его родной, твёрдый голос. – Они дали мне одну ночь, но ты не должен говорить со мной. В этот момент вид Славы резко переменился: улыбка разрезала лицо, глаза, покрасневшие от слёз, скептически прищурились. С задворок сознания голосу Мирона вторил его собственный: «Всё, Вячеслав Валерьевич, станция “Белочка”, конечная, выходим». Мирон понял: Слава решил, что бредит. Он не верил, что происходящее было реально, и потому он словно «выключился», как он всегда это делал, набрасывая мантию-невидимку похуизма, надежно скрывавшую его внутреннее состояние. Мирон умудрился упереться в этот дурацкий конфликт, преследовавший их отношения и при жизни Фёдорова – Карелинскую острую недоверчивость. Какая уж там стрельба, он сразу оклеймил себя спятившим или перебравшим. Было нелегко принять тот факт, что Слава мог вот так равнодушно отнестись к его появлению, и Мирону, наверное, стоило лучше продумать то, как ему следовало бы действовать в таком случае, и, если тот вдруг решит… А, нахуй. Мирон привстал и начал целовать его подбородок и шею сухими холодными губами, и через несколько поцелуев Слава вдруг задрожал, и слезы снова покатились по его лицу, он зашмыгал носом и прерывисто задышал, крепче прижимая Мирона к себе. Ему было так больно, так невыносимо больно внутри, что он сошел с ума от этой боли и непреодолимого горького одиночества, выдавившего из него последние остатки человечности. Он опустился и прижался к Мироновскому плечу, вдыхая запах пыли и сырой земли. Тот в ответ осторожно провел руками по его спине, ведя одной ладонью вверх, легко взъерошивая Славе волосы, и затем обратно вниз, к пояснице. Он и раньше любил так делать, отчего Карелин вжался в него еще сильнее, задыхаясь от эмоций и воспоминаний, нахлынувших на него огромным океанским валом. Убедившись, что он, кажется, успокоился и принял правила игры, Мирон решился целовать Славу более напористо и рьяно, так, как люди обычно описывают словом «страстно». Кожа его при этом оставалась неприятно стылой, вызывая у Машнова желание съёжиться или коснуться места поцелуя своей теплой рукой, но он стоически продолжал подставляться под его пальцы и губы, как если бы тот просто замерз и влетел в дом с морозного воздуха зимней улицы. Неожиданно Мирон отстранился и чуть оттеснил Славу, освобождая пространство перед собой, и через голову стянул свою толстовку, мягко роняя ее на пол. Слава быстро пробежал глазами по его голой груди и животу, таким же гладким и белым, как и руки. Он задержал взгляд только на двух чёрных, окруженных фиолетовыми отёками дырах от пуль, вошедших ему между рёбер. Да, Слава помнил. Тот мерзкий выблядок прострелил Мирону лёгкое. Он вновь притянул тело Фёдорова к себе и накрыл следы ранения ладонью, будто оно ещё не было смертельным, и будто можно ещё было зажать льющуюся кровь рукой и не дать жизни навсегда выскользнуть из него. Мирон поднял на него свои печальные угольные глаза, и в них было столько немого и обессиленного сожаления, что через несколько мгновений его фарфоровое лицо в глазах Славы начало расплываться, словно белёсая снежинка, тающая в его горячих слезах. Слава вдруг заметил, что Мирон не моргал. Фёдоров взял его руку и, придвинувшись ближе, довольно резко переложил её к себе на спину и повёл ниже, как бы призывая того быть смелее. Ах, если бы только Слава мог хоть на минуту забыть о том, что Мирон мёртв? Хоть на секунду – отвлечься от неестественной белизны и неотзывчивости его тела, от могильной холодности его прикосновений, от его, всегда такого разговорчивого при жизни, покойницкой немоты? Он начал осторожно расстегивать пуговицы Славиной рубашки, ища его взгляд, рассматривая его покрасневшее лицо. Чувств не было, в голове билось лишь: «Слава, мой Слава, вот он, вот он стоит, плачет…». И на лице у Славы не было глаз, а были грозовые тучи, и сам он был точно остров в Юго-Восточной Азии, и был в эту ночь на острове непрекращающийся ливень. Мирон сбросил с Машнова рубашку и стал покрывать поцелуями его грудь, шею, плечи – насколько позволяла разница в росте. Он мягко оглаживал его бока, живот, касался его теплой, мягкой и светлой кожи. Слава замер, опустив голову, он глядел и глядел на Мирона и только сильнее плакал. Он не мог. Не мог остановиться. Он видел, как странно Мирон двигался – без импульса, без внутреннего толчка – как шарнирная марионетка, неловко, деревянно. А как Мирон смотрел на него… Он искал его, он звал его глазами, он даже слегка улыбался. Он как будто говорил: «Давай хоть притворимся, Слав, давай, а?» – и продолжал холодно целовать его, так, что у Славы все тело покрывалось мурашками. Мирон начал притираться к нему пахом, и Карелин отпустил себя. Пускай он вконец рехнулся, это был Мирон, и не имело значения, бред это или реальность. Слава начал целовать его в ответ, касаясь губами виска, щеки, линии челюсти. Он легко сжал кожу на шее зубами, после чего коснулся этого места языком. Кожа на вкус ощущалась, как… Слава не знал, как. Как сырая картофелина или, может быть, как шляпка гриба. Она былая мягкая, сухая, и не имела никакого вкуса – ни соли пота, ни запаха тела, ничего. Веяло, разве что, какой-то землянистой студёностью. И всё. Увидев, что Слава начал реагировать, Мирон и сам стал действовать настойчивее. Он теперь сильнее целовал его, ощутимее сжимал губами его соски. Карелин начал испытывать скользкое, непривычное удовольствие, которое не растекалось по телу теплом, но обостряло впечатления от того, что с ним происходило, делая их тонкими, сущностными. Мирон опустил руку на его ширинку и почувствовал сквозь ткань джинсов его затвердевший член. Слава шумно выдохнул, и Мирон счел это за знак одобрения и начал расстегивать ремень его штанов, вытаскивая пряжку из шлёвок. Он довольно быстро, как бы боясь упустить момент отсутствия сопротивления со стороны Славы, просунул руку в его трусы, оборачивая пальцы вокруг его возбужденного члена и, слегка надавливая, двинул несколько раз рукой. Карелин дёрнулся, зашипев, и крепко сжал плечо Мирона, борясь с желанием отпихнуть от себя его ледяную руку. Однако у Мирона был бесценный клад – его воспоминания – и он прекрасно помнил, как Славе нравится больше всего, какого темпа должны быть движения, какой силы, как стоит ласкать его большим пальцем. В голове вспышкой мелькнула картинка, будто поезд его мыслей промчал сквозь тоннель. Как они со Славой примеряются друг к другу, пытаясь поймать общий ритм, и Мирон замечает, что тот любит гораздо быстрее, чем он сам, на что Карелин томно бросает (во время секса его голос, звучащий обычно как расстроенный инструмент, вдруг становился таким возбуждающе тягучим и сладким): «Блять, ну это как бит, тут чем быстрее, тем пизже». Это было всего лишь мгновение, но оно подтолкнуло Мирона задвигать рукой еще быстрее, приближая Славу к оргазму. Тот заметно привык к холодной кисти Федорова, жмурился и стонал сквозь сжатые губы, руками прижимая тело Мирона к себе. Его пробирало до самых кончиков пальцев, остро, гулко, он словно разрывался между наслаждением и омерзением, осознавая, что с Мироном, вероятно, он никогда не видел чёткой границы между этими состояниями. Когда он почувствовал, что кончает, он откинул голову назад, открыв рот, но из него вырвалось лишь несколько глубоких прерывистых вздохов. Мирон придерживал его за поясницу и смотрел на его лицо. Слава плакал, и слезы скатывались по щекам на шею и грудь. Вдалеке солнце едва коснулось горизонта, Мирону пора было уходить, ведь его уже давно ждали там. Слава стоял с закрытыми глазами и часто дышал. Он был таким, каким Мирон помнил его. Ненавидевшим расставаться и тратить время на пустые сантименты. Ни улыбок, ни объятий, ни жестов на прощание. Просто, вот так. Скрипнула половица, и Мирон вышел в предрассветную улицу, оставляя дверь открытой.

***

Слава проснулся сидящим в кресле, с жуткой головной болью и затёкшей шеей. Ему было как-то неприятно мёрзло, видимо, ночью распахнулась входная дверь. Захлопнув ее и закрыв замок, он пошёл на кухню поставить чайник. Под кроссовком что-то громко хрустнуло. Он отставил ногу и присмотрелся – это было стекло от лампочки.