Сказать "Спасибо".

Темнота — это то, чего испугается любая сущность, обладающая инстинктами. Чернота наступающей ночи подталкивала животных с самых древних времён прятаться по пещерам и берлогам, спасаться от надвигающейся опасности. Опасности неизвестности. А кто не успевал, тот платил дорого… …В тот момент я чувствовал себя именно таким несчастным животным, ведь я не мог предпринять совершенно ничего, кроме как бороться с паникой и судорожно перебирать варианты моей скорой смерти. Я умру здесь? От смертельного голода и жажды? Именно таким образом, глубоко под землёй, в каменном лабиринте? Там, где меня никто не услышит и не увидит? Я невольно задумался о том, какие теории будут надумывать себе люди, когда, однажды, обнаружат в этом каменном коридоре мои кости. Такие мысли бросали меня в дрожь, но в этой тишине, незримо капающей на мозги, невозможно было убежать от своих раздумий. Я рыдал, громко и надрывисто, слушая сырое эхо, бежал, куда глаза глядят, совсем вслепую, принимая отчаянные меры — я просто надеюсь, что задену головой какой-нибудь сталактит и тут же умру. Ещё больше меня мучали мысли о моей возлюбленной Гретхен. О, Гретхен, как я по тебе скучаю! Как бы я хотел снова почувствовать твои тёплые объятия на своих плечах, увидеть твою яркую, как солнце, улыбку! Любое воспоминание о ней, да и о земле, о родных улицах, пение птиц… Оно ни капли не радовало меня. Я только все больше рыдал, иссушая любые запасы воды в своём организме. …Не знаю, сколько я бежал, сколько звал на помощь. За это время я содрал свои колени в кровь из-за того, что часто спотыкался, сорвал свой и так неровный голос, оставил какие-либо шансы цельности ногтей на руках. Обессилев, я, полный вселенской печали, тихо пролепетал своё последнее «помогите», и упал замертво на холодные камни. …Проснулся я в луже крови. Собственной крови! Я буквально истекал кровью! Видно, где-то очень хорошо задел то ли выступ, то ли ещё чего. Я чувствовал, что откровенно занемог. В голову будто непрекращаемо вбивали гвозди большим, увесистым молотом, настолько она болела, руки и ноги с трудом меня слушались. Как же сейчас хочется оказаться в постели, на теплой перине с мягким одеялом. Я был бы рад даже крикам дядюшки, любимого моего дяди Отто Лиденброка, я был бы готов заниматься с ним чем угодно! Но только не путешествием к центру земли! Горечь наполнила меня, как свинец, и я уже смутно представлял себе, что буду делать дальше. Никаких мыслей! Поэтому я продолжал лежать на камнях, не двигаясь и тихо выдавливая слезы. Какой же я трус! Хотел умереть быстрой смертью, а получу это, лёжа на холодной, неровной каменистой породе, истекая кровью, медленно и мучительно. …Мне стало казаться, будто я слышу чьи-то голоса. Какая чушь! Я, поглощённый отчаянием, перевалился на спину, хватался за лицо окровавленными руками. Нет, я себе не признаю, что сошёл с ума! Хотя! Вздор!.. Собирая остатки уверенности, как осколки, я принялся вслепую щупать дрожащими руками холодные каменные своды, в надежде понять, откуда я слышу эти звуки. Нет, я не сплю! Глухо, но слышимо, до меня доносился голос Ганса, моего верного спутника! Он, чуть повышая голос, говорил что-то на своем родном языке. И, нет, мне не почудилось, ему отвечал профессор Лиденброк! Ох, дядюшка, ты даже не представляешь себе, как сильно я хочу тебя увидеть! Лишь бы только не оставаться в этой страшной темноте! Отбросив любые сомнения о том, что это всего лишь мое воображение, я прокричал своим друзьям в каменную стену. — Аксель, это ты? — прошла, по моим ощущениям, целая вечность, когда, наконец, до моих ушей донеслись эти слова. Я почувствовал божественное облегчение. — Да! — Дитя мое, где ты?.. — это был дядюшка Отто, и его голос звучал как никогда взволнованно. — Я заблудился! Повсюду тьма кромешная! — А лампа? — Погасла… — А ручей? — Исчез… — Аксель, бедный Аксель… Мужайся! — Погодите немного, я устал! У меня нет сил отвечать, но вы говорите, — перевозбужденный, я почувствовал мимолетный прилив энергии, но почти сразу опять ослаб. — Мужайся и ничего не отвечай, слушай меня, — продолжал тем временем дядюшка, с такой несвойственной ему мягкостью, что я был тронут и удивлен. — Мы с Гансом искали тебя, ходили вниз и вверх по галерее! Я уже оплакивал тебя, дитя мое! Хоть наши голоса слышны друг-другу не без помощи своеобразной акустики, но соединиться мы ещё не можем. Но не отчаивайся, Аксель! То, что мы слышим друг-друга, уже что-то значит! *** Хронометр так помог мне в ту минуту! Благодаря незамысловатому устройству мы с дядюшкой Отто точно определили, насколько далеко друг от друга находимся. Полутора тысяч лье предстояло мне преодолеть, и я был готов на время забыть, до какой степени велико это расстояние для меня, одного, напуганного в этой темноте. Только бы выбраться отсюда и увидеть свет!.. Почти бездумно я шагал обратно по коридору, настолько резво, насколько мог. Голова казалась невероятно тяжёлой, поэтому меня качало туда-сюда, как неваляшку. Несчастье ненадолго отступило, дав волю страху, адреналину и, близкому им по ощущениям, неподдельному счастью. Да, в такой отчаянной ситуации я просто не мог не уцепиться за логичный вывод дядюшки идти обратно по тому же коридору. Мое воображение рисовало яркие картинки, что совсем скоро я встречу профессора и Ганса… …Падение произошло так быстро, что я не успел толком почувствовать страха или боли. В одну секунду земля, которую я не мог разглядеть, просто ушла из-под ног, и я полетел вниз. Воздух в ушах свистел недолго — совсем скоро я почувствовал твердую землю под собой и сразу отключился. *** …Я не открывал глаз, но слышал копошение вокруг да рядом. Боль, сильная боль не позволяла мне распахнуть их, она не давала мне открыть рта. Я мог просто слушать. Как через вату я различал два отдаленных голоса. Только сейчас я понял, что это были голоса профессора Лиденброка и верного нашего спутника Ганса, но тогда я был в таком ужасном состоянии, что их голоса сливались для меня в одну сплошную мелодию. Напрягая мыслительный процесс, я прислушался. Нет, это был не наш язык. Звучал датский. Я даже порадовался, что мало чего понимаю, ведь не будет того, над чем будет хотеться поразмыслить больной голове. Вскоре голоса стихли, а копошение продолжилось. Вдруг я ощутил тёплое прикосновение к своей шее. Меня, в обморочном состоянии, это вдруг невероятно заинтересовало, и я увлекся наблюдением. Я почувствовал большие, сухие пальцы, и они, один за другим, проводили свою траекторию от ключиц до висков. Я почти сразу понял, что это были руки Ганса. Я так и представлял его ладони. Правда, за время путешествия мне не посчастливилось у него лично спросить об этом, но именно такими они и оказались — шершавыми и очень тёплыми. Только через некоторое время я понял, что он наносит на мою кожу некую субстанцию, как крем или мазь. Он, видимо, пытался меня вылечить! Глубоко вдохнув, я напрягся и приоткрыл тяжёлые веки. Господи, какие они тяжёлые!.. Я не ошибся, на меня смотрел Ганс, и его лицо было так же невозмутимо, как и всегда. Будто игнорируя мое пробуждение, он продолжал втирать мазь мне за уши, и его действия меня вдруг сильно смутили. — Ганс… — еле слышно выдавил я только хрип, отдаленно напоминающий речь. Сильно хотелось пить, в горле пересохло. — Воды… Добрый спутник понял меня и потянулся за фляжкой воды. Но какого было мое удивление, когда он протянул ее не мне, а поднес к своему рту… И наклонился ко мне! Я испугался и попробовал отстраниться, но был ещё очень слаб, а Ганс навалился на меня своими сухими губами, передавая воду. Мое горло, иссушенное и горячее, с радостью сокращалось, принимая живительную влагу, но процесс меня больше, чем просто завораживал. Я понимал, что сам бы попросту не смог открыть рта, чтобы выпить воды, и Ганс просто помогал мне, но у меня создавалось такое ощущение, что мне доставляет удовольствие то, с каким теплом ко мне прижимается этот человек, как бережно, но упорно он меня держит своими большими руками и как серьезно на меня смотрит. Ганс — ходячая загадка. За все время нашего с ним путешествия он ни разу не дал слабины. Готов клясться, я не видел на его лице страха, сомнения или боли, он всегда так невозмутим, словно наше масштабное хождение для него как прогулка! Это и притягивало, это и заинтересовывало меня в нем. Ганс отстранился от меня, бережно положив мою голову на подушку из, видимо, одеяла, и снова занялся лечением. Я продолжал бодрствовать и, с силой сдерживая бетонные веки, наблюдал за тем, что он будет делать. Будь моя воля, я бы сказал ему спасибо. Будь мой язык более подвижен, я бы выразил ему свою благодарность хоть в сотне слов. Если бы я знал датский, только бы я мог подняться хотя бы на локтях! Все наше путешествие по этим пугающим туннелям он был тем, кто вселял в меня, да и в дядюшку тоже, надежду, что не все потеряно. Я помнил, как однажды Ганс собственноручно пробил каменную стену, открыв нам, иссушенным путникам, шанс на спасение от мучительной жажды. Я был очень рад сейчас услышать тихое журчание ручья Ганса. Он тихо скатывался куда-то по проходу вниз, съезжая с камушка на камушек. Я представил, как, спустя много-много лет, все эти колючие и твердые каменные стены станут гладкими благодаря этому живому потоку. Все благодаря Гансу. Именно он помог нам с профессором дойти до горы Снайфельдс, это он помог нам избежать гибели не единожды. Мы сейчас живы благодаря Гансу. И я жив, и рад, что он жив тоже. Меньше всего мне хотелось думать о том, что ждёт нас впереди. Будущее виделось мне этим же однообразным каменным коридором, в котором я могу закончить свое существование… Боль в голове напомнила о себе, и я даже нашел силы схватиться за прядь волос, оттягивая в сторону. Странная привычка, но она всегда мне помогала. Да, такие плохие мысли могли вызвать нехилую мигрень, поэтому я решил снова отвлечься и посмотреть на своего спасителя. Он всегда был с одним и тем же одухотворённым лицом. Оно не выражало ничего: ни радости, ни печали, но, смотря на его суровый взгляд, хотелось предположить, что этот человек прожил не одну жизнь, и уже просто не видит смысла в эмоциях. И такая выдержка меня вдохновляла. Он предрасполагал к поддержке, хотелось без раздумий дать ему на попечение свою жизнь, ни капли не сомневаясь в своем решении. Такой он был, Ганс. Но что мне сказать? А как он отреагирует? У него, верно, уже есть спутница по жизни… Я не мог понять, почему размышляю о таком! Я бы просто хотел выразить ему свою пламенную благодарность, и ничего больше? -…Ганс!.. — челюсти еле двигались, но уже лучше слушались меня. Когда Ганс услышал мой зов и обернулся, я, было, засомневался в предстоящей авантюре, но всё-таки продолжил. — Спасибо вам большое, Ганс. Я вас невероятно люблю! И никакого ответа не последовало. Только вопросительный, непонимающий взгляд. Не стоило мне в тот момент говорить! Голова вдруг так сильно заболела, что я невольно проскулил. Было невероятно больно, будто бы я снова и снова ударялся о тот каменный выступ в темном коридоре. Я поспешил закрыть глаза, но это мало помогло, тем более, теперь я не мог открыть их, только жмуриться. В ушах зазвенело, и я не успел сильно испугаться, как снова упал в обморок. *** — Доброе утро, Аксель. Я готов держать пари, что ты хорошо себя чувствуешь! — О да… Весёлый дядюшка был прекрасным подарком при пробуждении. Через какое-то время я даже смог сидеть и преспокойно говорить. Более того, я ощущал, что, наконец, выспался! -…Тебе следует поесть, мой мальчик! Лихорадка у тебя уже прошла. Ганс натер твои раны какой-то мазью, составляющей тайну исландцев, и они необыкновенно быстро затянулись. Что за молодчина наш охотник! Я всеми силами души хотел показать свое согласие, как вдруг я вспомнил все, что происходило, тогда, когда дяди не было рядом. Я засомневался: а точно ли его не было? Мне вдруг стало жутко стыдно. Как я мог сказать такое так нетактично? Так прямо, сразу в лоб, это равноценно свинцовой пуле! Уже без надежды я спросил у дядюшки Лиденброка: — Дядюшка, а Ганс понимает немецкий? — Нет, самые простые слова, а так только датский, мой мальчик. А зачем тебе? — спросил он. — Неважно, дядя, неважно… Меня теплым одеялом окутало невероятное облегчение. Хоть в душе, глубоко, и остался чуть неприятный осадок недосказанного, нераскрытого, но я пожелал не замечать его, и смотрел на подходящего к нам с профессором Ганса, как на идол. Возможно, это даже к лучшему, что он не узнает об этом никогда, и наш секрет будет запечатан в этих каменных сводах на долгие-долгие времена!