Неприкаянный

Серёжа не помнит, когда всё это началось. За окном падал снег. Немного искрящийся, наверняка пушистый, а если замечтаться, то ещё и тёплый. Серёжа мечтать любил. Его ладони бы крепко сжали белый ком, и он с оттенком трепетной, почти что нежной грусти поднял голову к печально-угрюмому небу и усмехнулся. Он бы сильнее закутался в красный вязаный шарф, подаренный мамой (её подарки всегда казались важнее всяких брендов), и просто пошёл дальше. Так могло бы быть. Но, увы, он всего лишь здесь. — Этот? — Дима вытягивает из кучи тряпок очередной галстук и подносит его к шее, однако уже через несколько секунд шёлковая лента струится вниз, оставаясь где-то на полу. У его ног всегда остаётся всё то, что не нашло применения в жизни. Бесполезное, ненужное… Он шагает всегда донельзя уверенно, расправив плечи, гордо вскинув подбородок и сложив руки на груди. В этот раз ближе к зеркалу. В другой — по чужим судьбам. — Или, может быть, этот? Мне кажется, он неплохо дополняет. Лазарев его не слышит, да и не слушает — эти обманчиво спокойные нотки в голосе слишком привычны, чтобы обращать на них хоть какое-то внимание. Он медленно — всё тело отказывается слушаться — поднимает голову и цепляет взглядом огромное зеркало. В нём — своё отражение. Чуть сощурившись, он рассматривает собственные потухшие глаза и почему-то усмехается. Покусанные губы — всего лишь очередная дурная привычка, появившаяся пару месяцев назад. Через мгновение силуэт впереди делает шаг в сторону, и Серёжа случайно видит перед собой чужие пальцы, перебирающие деревянные пуговицы. Чёрный дафлкот запахнут наглухо, шапка натянута чуть ли не на глаза, а сам Билан похож на призрака. В толпе не увидеть и не узнать. Всё как положено. Ведь не знаешь, где тебя поджидает какой-нибудь надоедливый репортёр с надеждой урвать шмат заёбанного измученного вида. — Сергей, — всего лишь одно слово (и тысяча невысказанных, слишком навязчиво крутящихся в голове обоих), и он тут же вздрагивает, чувствуя, как его всего начинает трясти. От шеи до поясницы расползается мерзкий холод — чужой голос мягкий, почти что нежный, и Лазарев буквально чувствует придыхание на собственной коже. Так замирает над шеей хищник, раздумывая, разорвать ему животное или ещё немного поиграться, — посмотри на меня. Билан играть любит, а Серёжа давно хочет сдаться, потому что ему изначально не сообщили всех правил. Приписки мелким шрифтом внизу страницы никто не смотрит. Лазарев никогда не поднял бы взгляда сам. Пальцы Димы, медленно вздёргивающие подбородок, мертвецки холодные, а потому выбора просто не остаётся. Эти пальцы по сравнению с ним самим кажутся тёплыми и приятными. Взгляд-откровение. Сидеть перед ним вот так беззащитно — всё равно, что сидеть зимой перед открытой форточкой — продувает насквозь, сквозняком в межрёберные щели, но закрыть её будет равносильно удушью. А потому Серёжа терпит. Терпит эту позу, пальцы, аккуратно поглаживающие щёку, и все невысказанные слова, застрявшие где-то в глотке. Всего секунда. Смена кадров. Взгляд-насмешка. В нём прыгают искорки, приковывающие к себе внимание, а на губах лёгкая, почти что искренняя улыбка, от которой почему-то становится лишь дурно. — Я спросил тебя про галстук. Ты ничего не ответил. — В голосе мягкий укор, будто бы он отчитывает нашкодившего ребёнка, который даже не понимает, что сделал. Который, блять, не понимает, почему жизнь вдруг стала такой. И была ли она такой с самого начала? Шёлк холодит кожу, обвиваясь вокруг шеи петлёй. Воображение отчётливо рисует удавку. Стоит лишь сделать шаг с табуретки, — один! , — и всё закончится. Но передвигаться, когда ты по шею пояс в болоте, несколько затруднительно. — И что теперь? — галстук вокруг шеи туже, и стоит только нервно сглотнуть, как тот врезается в кадык. Так легко представить, как ткань давит крепче — в глазах начинает медленно темнеть, воздух из лёгких постепенно выходит, а грудную клетку невозможно сковывает. Билан стоит рядом и смеётся. Почему-то ничего не происходит. — Что теперь, а, Серёнь? У Лазарева глаза гордые, пока ещё не сломленные. Дима мерзко ухмыляется. — Скажи это. Ты знаешь, что. Серёжа молчит и прикрывает глаза, будто бы стряхивая с глаз колющую обиду. На мгновение. Большего не позволено. — Скажи. Скажи, что ты меня любишь. Скажи, что я тебе охрененно нужен. Дима требует этого каждый раз, каждую их встречу. Он всегда смотрит коршуном, не моргая и не отрываясь, и в этом взгляде сосредоточено всё — первые, почти неловкие поцелуи, аккуратные ласки, бывшие, казалось бы, ещё в прошлой жизни, и влюблённые взгляды. Ещё чистые, неперепачканные мазутом времени и чем-то ядовитым, что всегда остаётся внутри. — Я люблю тебя. Больше всех люблю. — Он выдыхает тяжело, задерживая дыхание, и уголок губ дрожит немного нервно. Дима хочет убедить себя, что у них всё в порядке, что всё так, как было раньше. Он любит перемены, они ему жизненно необходимы всегда и везде. Но людей он менять не может, намертво вцепляясь в каждого, кто когда-то смог стать близким, и уже не отпуская. Когтистая лапа обхватывает сердце уверенно, но почему-то не сжимает. Отсчитывает удары. — Люблю. Серёжу тошнит от этого «люблю», но он повторяет его снова и снова. Иногда ему кажется, что у него ещё осталась возможность чувствовать нечто подобное, но только на мгновение, а потом он открывает глаза. В этот раз рядом никого не окажется — Дима отпустит и сделает уверенный шаг назад. Он отвернётся, будучи, кажется, совершенно незаинтересованным в происходящем, и разгладит ладонями несуществующие складки на боках. — Убери здесь, пожалуйста, всё. Серёжа смотрит отрешённо, но потом кивает. Дима, не оглядываясь, быстро покидает комнату. Лазарев вслушивается в его шаги, не двигаясь с места, и резко вздрагивает, когда через каких-то пять минут внизу хлопает дверь. Оцепенение медленно начинает сползать, и он заставляет себя встать с постели, чтобы начать аккуратно складывать все вещи. Он знает место каждой. Он помнит, какие жёсткие на этой постели простыни. Раньше он сбегал сюда от всего мира, находя покой лишь в этой квартире. Тогда они с Биланом делили друг с другом не только кровать. Теперь он хочет сбежать из этой квартиры как можно скорее. Разве что покоя уже никогда не будет. Ключ аккуратно поворачивается в замке; личный водитель открывает перед ним дверцу, и Лазарев вваливается внутрь автомобиля. За окном проносятся блеклые картинки, но всё слишком размыто, даже если сосредоточить взгляд. (Он и не пытается).

***

За ужином он долго рассматривает календарь на своём мобильном, будто бы чёртово расписание их встреч не было давно запланировано. Дима сам установил эти даты, потому что Диме так удобнее, Дима привык жить по плану, а Серёжа… Он подстроится и постарается не думать о том, что вся эта напускная любовь — ещё один «план». Билан хочет быть нужным. Хочет надёжных взаимоотношений с теми, кто ещё не кинул его, и именно поэтому каждый раз так отчаянно требует этого «люблю». Лазареву кажется, что и сам Дима не верит во всё это, но когда он смотрит так, выбора просто не остаётся. Слишком уверенный, слишком твёрдый и слишком гордый. Лазарев знает, что за всеми этими масками скрывается нечто загнанное и жутко ранимое, но прошлая попытка намекнуть на это увенчалась разбитой губой и щемящей болью где-то в боку. Через день Серёжа решит самостоятельно прогуляться с собаками. По календарю сейчас весна. Лиса тянет поводок вперёд, и Серёжа чувствует, как по вискам бьёт прохлада осени. С неба льётся холодный ливень. И кажется, что в этих каплях есть самое настоящее обещание. Обещание того, что этот дождь никогда не закончится. Обещание того, что их встречи не прекратятся. Ещё через два дня он встретится с Димой. Всё будет по-прежнему перманентно холодно — руки у него такие, будто тонешь в льдистом озере. Что-то схожее по температуре есть и внутри. Серёжа тянется к его ладоням, щекой доверчиво подаётся вперёд и ждёт удара под дых. — Скажи, что ты без меня не можешь. Что ты меня… — Люблю. Смуглая ладонь дёргается в сторону, и в первые мгновения Лазарев наклоняется, пытаясь словить очередное прикосновение, но получает лишь пощёчину. От неё горит лицо, от неё звенит в ушах, и Серёжа теряет нить происходящего. Может быть, она теряется сама. А ведь была совсем близко. «За что?», — давит он вопрос в себе, понимая, что это бесполезно. Дима лишь неопределённо пожал бы плечами, потому что ответа у него бы не нашлось. Или он не захотел бы его дать. У лёгкого удара не было смысла, ровно как и у всего остального, однако Лазарев всё равно продолжал действовать по наитию, медленно стягивая с себя одежду в ванной комнате. Вода в душе не теплее Диминых рук, цветочный освежитель, давно впитавшийся в грубоватые полотенца, не слабее запаха чужого парфюма. Холодные капли по-прежнему стекают с взъерошенных волос, когда Серёжа замирает в дверях спальни. Когда он смотрит так обманчиво послушно. Когда он выдыхает ненавистное признание в горячие губы, понимая, что это всё, что хотят от него слышать. А после… Лазарев слишком отчётливо помнит губы Димы на своей шее; руки Димы на своих бёдрах; тишину Димы в ответ на любые слова. Он принимает это и просто уходит, стоит лишь встретиться с усталым взглядом, который просит об одном. Скажи и съебись. Сергею Лазареву тридцать пять, а он до сих пор поёт о любви. Он ревёт о ней, хрипит, как о самой нужной, и тихо рассказывает, что после неё руины похожи на пепел. Серое сквозь пальцы, серое со всех сторон, и в собственные тексты верить уже не хочется. Остаётся лишь снова и снова повторять формулу успеха и усмехаться в ответ на неизменный результат. Страдания больше не являются топливом его жизни, ведь хочется просто тепла и покоя. Он больше не тянется к ним, как к чему-то жизненно-важному, он больше не спит с кем попало, лишь бы не быть одному. Он больше не. Иногда ему кажется, что было бы хорошо всего-навсего поверить. Хоть раз в этой чёртовой жизни не попытаться найти подвоха, хоть раз не усомниться, хоть раз не упасть задуматься о глубинном смысле всего. Через неделю он будет сидеть на чужой кухне и немигающе смотреть на наполненную коньяком рюмку перед собой. Не сделано ни глотка, а взор уже затуманен. Пустыми глазами он будет рассматривать циферблат наручных часов, но ответа на вопрос почему-то не найдёт. Тебе не надоело? Половина двенадцатого; время ползёт не быстрее насекомого, что влипло в паутину. Маленькая-маленькая мошка в сетях у большого паука. У Димы есть очень своеобразная привычка — потрошить медленно, раскладывать внутренности по полочкам в одном ему известном порядке и постоянно искать то, чего среди бесполезных органов уже давно нет. Сейчас его ладони ложатся на плечи и некрепко сжимают, ползут выше, проверяют пульс. — Если бы ты мог выбрать кого угодно вместо меня, кто бы это был? Дима его топит. Но что можно сделать, если утопающий сам отказывается схватиться за спасательный круг? — У меня есть тот, кто мне нужен. Он прикроет дрожащие веки, когда чужая рука скользнёт выше и сожмёт шею. Продавливая мышцы, Дима позволит почувствовать этот бешеный пульс, слишком громко стучащий в висках, чтобы его можно было попробовать не заметить. Кому из нас ты лжёшь? Под ногтями остаются частички кожи — подпись художника (творческие люди любят присваивать и подчёркивать своё обладание). Билан гиенит хриплым, надрывным смехом; Серёжа соглашается терпеть нехватку кислорода, как когда-то согласился быть ненастоящим. Фальшивые люди и любят фальшиво. Допускать мысль о том, что всё это может быть правдой, не хочется. Допускать мысль о том, что всё это уже давно гораздо большее, чем казалось сначала, — тем более. Пытаться отдышаться на балконе, который продувает колкий ветер — не лучший вариант, но другого у него просто нет. Воздух разрежен, соображается туго. Напряжённая тишина повисает в прохладном воздухе, и только далёкий шум мегаполиса, словно фантомный, нарушает её. Серёжа запускает ладонь в вихры волос и думает о том, как легко наклониться вперёд и просто упасть. Костяшки пальцев белеют, ногти вонзаются в загорелую шею — хочется стереть его прикосновения, хочется содрать с себя кожу, лишь бы избавиться от ощущения его рук. Его губ. Его языка, раз за разом вылизывающего шею, и горячего шёпота, в котором можно различить лишь одно слово. Моё. Голова идёт кругом. Не хочется верить, что всё взаправду. Не хочется. Впрочем, несмотря на всё это, Лазарев останется здесь. Сон беспокойный; Серёжа что-то бормочет сквозь крепко стиснутые губы. Ворочается. Слов не разобрать, да и некому — Дима, ссылаясь на личное пространство, всегда стремится засыпать в гордом одиночестве. На следующий день Лазарев уезжает. Две недели отдельно друг от друга — много или мало? Разные города, похожие друг на друга номера отеля. Стабильно вкусный завтрак, статичный взгляд на экран телефона, будто бы очередное сообщение может быть от Димы. Впрочем, пару раз оно действительно пришло. Жаль, что не от того. Хочется позвонить — его номер всегда на быстром наборе. Хочется подобрать слова так, чтобы в точку. Чтобы в самую суть. Но те не идут на язык, лишь застревая на уровне бессознания и падая вниз. А где он, этот низ? Через четырнадцать дней они встретятся. От Димы не разит алкоголем, и взгляд его кристально чист. Он оставляет поцелуй на щеке — мягкий, удушливый, приторно-сладкий. Настоящий. — Я люблю тебя тоже. Серёжа открывает рот, чтобы что-то сказать. Только бы голос не дрогнул. Только бы. Без удара тишина не сломается. Дима смог убедить себя, что у них всё в порядке. Серёжа не хочет помнить, когда всё это началось. Лазареву очень хочется поверить ему, но.