Birthday

Детектив Гэвин Рид никогда не отмечает день рождения — с самой юности. В последний праздничный торт его, кажется, уткнули лицом, и ничего хорошего из этого не вышло. С тех пор Гэвин ненавидит торты и дату, 7 октября. В ней нет ничего хорошего и светлого, и каждый раз, когда подходит её срок, он ощущает себя стариком — так было в двадцать лет, в тридцать, и уж тем более теперь, когда цифра перевалила за половину и стала вообще неутешительной. Тридцать семь. Гребаных тридцать семь лет. Хотя, с другой стороны, в общем-то неплохо — дожить до такого возраста с учетом опасной работы. Он сидит на своем обычном месте и привычно завидует тем двоим, сидящим за соседними столами, чуть в стороне. Роботов теперь хрен притеснишь — у них равные с людьми права, законы на них действуют точно так же, и их всячески стараются не ущемлять, как гомиков после легализации однополых браков. Все вокруг вдруг стали такими добрыми по отношению к ним, лицемерами с елейными улыбками, блядь — до тошноты противно смотреть в эти лица. И не сказать, что он, Рид, сам за справедливость — просто если уж решил быть мудаком, то им он и останется до конца своей жизни. Не то, что эти перебежчики чертовы. Все сейчас чуть ли не стелются перед бывшими рабами. Территорию? Да пожалуйста, мы уже подумываем над тем, какой штат вам отвести под проживание. Оплату труда? Конечно, и нам, разумеется, похер, что вы не едите, не пьете, не спите и не мерзнете, и от денег этих вам не жарко и не холодно. Категорично? Но ведь с Гэвином по-другому и не бывает — его редко ставят на место, и куда реже пытаются убедить его в том, что быть социопатом не слишком хорошо. С кем-то даже опасно. Впрочем, многие подтвердят, что чувства самосохранения у него никогда не было — иначе бы он не лез с таким энтузиазмом туда, где мог здорово получить, где ему могли надрать задницу так, что он запомнил бы это навсегда. Однако единственная неудачная попытка Гэвина выиграть в конфронтации видна лишь по кривоватому рубцу на переносице, свежему, не успевшему побелеть — и даже та ситуация ничего его не научила. Детектива Рида вообще трудно в чем-либо переубедить, особенно в его собственной правоте и решениях. Детектив Рид — агрессивный, эгоистичный, злобный карьерист, который ненавидит андроидов и до сих пор не смирился с их свободой. Жестянки болтают между собой и чем-то посмеиваются — вроде как делали их с одного шаблона, и всё равно у того, который Коннор, который пониже и худее в лице, доброты в чертах побольше. Ему можно было врезать под дых и остаться безнаказанным. По крайней мере, пока его братца здесь не было — или скорее пока Фаулер не решил впихнуть во всю их дружную компанию еще одного напарника. Андерсон небось злорадно посмеивается в сторонке, чтоб его. Ему-то везет — его тостер со смазливой мордашкой, этакий омут, в котором дохрена чертей водится, мигом нашел с ним общий язык и запудрил ему мозги. Ну не может он быть невинным и милым, если в родстве с… с этим. Оглядываются на него — два ехидных лиса, черный и белый, блестят глазами будто бы призывно, как два маяка, и неясно, к которому из них податься. К милашке Коннору, который прямо сейчас совсем не милашка, а нечто, целиком и полностью состоящее из прохладной насмешки, или к этому… к напарнику, от которого шарахаешься, словно от чумы. И нет, нет, конечно же не из страха, не потому, что опасаешься болтливости того же Коннора, который может как бы нечаянно обмолвиться о том, как ты шпынял его до появления Ричарда. Ублюдка, который тенью ходит за тобой повсюду, этой же тенью чаще всего наклоняется к твоему уху будто бы невзначай, сообщая о том, что появилось новое дело и нужно собираться на выезд. Они делают это по очереди — дразнят, намекают, ходят вокруг да около, и ни одного слова, ни одной прямой просьбы. И хоть Гэвин вполне умеет читать эти самые непонятные знаки, ими подаваемые, ему все равно некомфортно. Роботы, кажется, нисколько не шутят, скользя кончиком языка по внутренней стороне щеки, или как бы невзначай вжимаясь в спинку чужого кресла, где сидит Рид. Шли бы лучше своих собратьев оприходовали, если так не терпится. Долбаные консервные банки. Издеваются над ним даже сейчас — лишенные стыда, друг на друга почти как две капли воды похожие, вроде бы по характеру ему и близкие, а всё равно отталкивающие и одновременно манящие к себе. Они, конечно же, одни из немногих, кто в курсе знаменательной даты — не будь у них этого сучьего анализа, ни за что бы не догадались. Им достаточно лицо просканировать, чтобы раскопать о тебе всю подноготную — что уж там говорить о дне рождения. Поздравлений, а тем более самых обыкновенных, Гэвин привык не ждать — он жует пончик, лениво рассматривая экран терминала. Этот день похож на все предыдущие, и так должно быть. Своим же нервам на пользу. Чувствовать себя не в своей тарелке, будучи зажатым между двумя роботами — это его занятие, конечно же. На этой почве стремительно развивается некая паранойя и боязнь оставить своё рабочее место, уязвимое для братьев, для Коннора с Ричардом. И ведь никто не знает, даже не подозревает, что RK800 за вежливой улыбкой прячет тот еще оскал. Гэвин с самого начала в этом не сомневался, и выиграл крошечное преимущество — только младшего, посильнее и повыше, не мог разгадать, не мог рассмотреть за этим лицом хоть чего-нибудь, даже не столь дьявольского, как предполагал. Этот творит подлости с рожей кирпичом. Нечестно. Оставшийся изрядный кусок пончика шлепается в кофе, расплескивая коричневую жижу по столу — везет, до документов она не добирается, но выводит Рида из глубокой и мрачной задумчивости вкупе с созерцанием парочки. Не стесняются они теперь и хихикать при мелких его неудачах. А ударить или подловить в темном углу отныне больше нельзя. Гэвину не нравится сегодняшний день. Всё-таки идет он не так хорошо и не так безмятежно, как все прочие — приходится поднять задницу и сходить за тряпкой, чтобы убрать стол, попутно обливаясь потом от непривычной духоты. В Детройте такое случается редко, но в этом году солнце никого не жалеет, даже в доме, где есть кондиционер. И мысли детектива сейчас тоже похожи на расплавленный металл, перетекающий внутри по черепной коробке туда-сюда и причиняющий невыносимую, жгучую боль. В уборной он даже забирается головой под холодную струю из-под крана, наивно ожидая скорого облегчения — однако нет, черт возьми, ему всё еще тридцать семь (слава богу, что не тридцать восемь), и выходящий из крайней слева кабинки патрульный озабоченно поглядывает на него, проходя мимо. Гэвину хочется огрызнуться и послать его подальше, потребовать, чтобы шёл поскорее по своим сраным делам, но вода заливается ему в нос и рот, за шиворот, и из туалета он выходит мокрым, с прилипшими ко лбу волосами и злым взглядом. — Эй. Его словно разом окунают в ледяную воду, когда он слышит над своим ухом голос, и чужая ладонь резко, тяжело опускается на плечо, стиснув на миг и словно требуя обратить внимание на её владельца, хотя Риду упорно этого не хочется делать. — С днем рождения, детектив. Участок слишком занят своей привычной, кипящей рутиной, чтобы что-либо замечать, и ладонь Ричарда (а это он, и никто другой) бесстыже скользит по спине — вверх-вниз, словно кота поглаживает, издеваясь и, внезапно, подсовывая Гэвину стаканчик с кофе. С большим упорством, не давая отказаться. — Что же ты? Мы видели, что стало с предыдущим, и принесли тебе новый, в честь праздника. Пей. Ему бы возмутиться, подумать, что гребаные роботы вообще в край охренели, страх потеряли с тех пор, как начали ходить парочкой, но любые возражения рушатся об единственную фразу: — Мы тебе приготовили подарок на день рождения, детектив. Коннор наклоняется с другой стороны, любезно подкладывая мягкий шоколадный пончик, и ладонь его тоже ложится Риду на плечо — теперь уже на левое. Они гладят и дразнят его своими руками, выбешивают до невозможности, до привкуса крови на языке от прикушенных в напряжении губ. От них черт знает, чего ожидать — Гэвину и задумываться не хочется, в чем заключается этот самый подарок. Хорошо, если только в этих проклятых подношениях и манерности, с какой они разговаривают сейчас с ним, касаются, словно хотят все мышцы под курткой прощупать. Они всегда в курсе всего, им даже чтение мыслей ни к чему — анализируют втихаря его движения, его нахмуренные брови и скрещенные ноги под столом. Его вжатую в плечи голову, когда он пытается работать и орёт другим, чтобы не мешали своей болтовней. Когда он психует и разбрасывает бумаги по полу, а потом медленно, нехотя собирает их уже по всему общему кабинету. Они знают о Гэвине всё, и даже больше. Иначе не принесли бы тот самый пончик, который он любит больше всех остальных. Они бы уж точно не стебались над ним, если бы не были в курсе того, как он иногда на них смотрит. У Рида не то, что бы огромное желание прослыть роботоёбом, но смелости на эксперименты не занимать. — Мы тебе даже подарочную открытку передадим, чтобы ты понял, как его искать, — ухмыляется Ричард ему на ухо — его ехидство натыкается на тишину, однако андроид доволен произведенным впечатлением. — Эй, улыбнись хотя бы. — Мы все-таки… старались, готовились. Коннор смотрит куда-то в сторону, но губы его тоже изгибаются в усмешке, и прищур карих глаз становится совсем недобрым. Напрасно многие считают машину для убийств милым, наивным пластиковым щенком. Его прохладные пальцы в одно мгновение становятся клещами, стискивают шею предупреждающе, пользуясь собственной безнаказанностью. Поднимать крик сейчас — значит, опозориться. И Гэвин терпит, вперившись взглядом в одну точку, побелевшими от напряжения пальцами вцепившись в собственные джинсы. У него скопилось до черта много не разобранных отчетов, и когда он выйдет сегодня из участка — вопрос времени. Это андроиды тоже знают. Рядом с его локтем напоследок и впрямь остается с виду обыкновенная подарочная открытка с видами Детройта — в одно мгновение исчезают две прохладные ладони, чужие руки перестают мять его и ощупывать, а стаканчик с кофе слабо дымится, и пончик с шоколадом манит своим видом к себе. Гэвина подташнивает от вида еды. А может, и от чего-то еще. С отчетами разбирайся помедленнее. Не дождутся. Рид решительно пододвигает к себе стопку документов, закусывая губы. Он похож на бедного студента, впопыхах листающего материал перед сдачей экзамена. Открытки приходят в течение всего дня — самым наглым образом засовываются ему за шиворот вместе с мелким кубиком льда, шлепаются рядом с локтем или вкладываются незаметно в отчеты, когда Гэвин начинает клевать носом. Кофе не помогает. Его мучает горьковатое послевкусие и желание уснуть хотя бы на пару часов, и Рид поддается этому желанию. Его дрёмы прерываются лишь с шуршанием очередной открытки от издевающихся над ним андроидов. Их руки словно бы оставили на нем какой-то след, видимый только им троим, и мучающий, как свежее выжженное клеймо. С каждым покидающим общий кабинет человеком Гэвину становится очевидно, что он проигрывает — то ли Коннору и Ричарду, то ли самим отчетам, то ли Фаулеру, то ли себе самому. Его понимающе похлопывают по плечу, но каждое прикосновение теперь вызывает подозрения, и детектив огрызается на сочувствующих — всех до одного, пока они не уходят, оставляя его в одиночестве, за столом, где одиноко горит лампа, ослепляя холодным светлом в полумраке. Когда умолкают телефонные звонки и шум голосов. Когда в участке поселяется практически полная тишина, и даже в этой тишине он не слышит приближающихся шагов, прежде чем глаза накрывает плотная темнота, и слышно шуршание жестковатой ткани, завязываемой на затылке. — Мы заметили, детектив, что тебя никто сегодня почти не поздравил… — Да, и решили сделать это сами. Он и думать о них забыл, пока копошился в отчетах. Голоса Коннора и Ричарда слышны с двух сторон, и даже губы их касаются его уха неодинаково — первый с какой-то издевательской лаской, практически нежностью вылизывает ему мочку и пахнет блядской корицей, пока второй впивается губами в чувствительное местечко, и резким движением удерживает Гэвина обратно на кресле, не давая встать. В его руках больше какой-то угрожающей силы — кажется, что это змеи обвились вокруг тебя и смертельно сдавливают, не давая выдохнуть. — Да ладно тебе… — от тихого смеха кожа покрывается мурашками. — Мы разве такие страшные? Да, черт подери. Да, они страшные, и повязка на глазах только усиливает этот эффект потерянности и беспомощности, когда помощью могут служить только слух и собственные пальцы, слепо шарящие по телу, пытающиеся найти и стиснуть чужое запястье, зная, что это не поможет. Андроиды не чувствуют боли. — А он милый, братец. — Верно. Милый, когда некому врезать под дых. Помнишь, Гэвин? Я рассказал Ричарду, что ты тогда сделал. В тот миг он стыдится своего испуга, а еще больше стыдится того, что он виден невооруженным глазом — его резко подхватывают под локоть и опускают на соседний, ничейный стол. Те же прохладные руки ложатся ему на горло, нашаривая бьющийся пульс большим пальцем. — Он и правда нас боится? — голос Коннора звучит так невинно, что на самое мгновение всё происходящее начинает казаться похожим на дурной, постепенно рассеивающийся сон — ощущение реальности поддерживается лишь ладонями Ричарда, которые почти душат Гэвина, отбирают последние крупицы дыхания, усаживают его на чужие колени, как ребёнка, черт возьми. Без зрения он беспомощен, даже с не стянутыми веревкой запястьями — пытается вертеть головой туда-сюда, как пойманная птица. — Вы ублюдки, — выплевывает Рид — хотя бы шипеть он еще способен. Он скребет ногтями поверхность стола, дергает плечами, но всё равно не в силах высвободиться. — Как невежливо… Мы уже давно намеревались отмыть твой грязный рот. Знаешь чем? Ему и знать не хочется. Мнимая нежность, сквозящая в чужих движениях холодных ладоней по телу, исчезает в тот же миг, когда его грубо спихивают на пол и тут же хватают за взмокшие от пота волосы, ставя на колени — душить прекращают, и Гэвин хватает пересохшим ртом воздух. Руки тяжелеют — не поднять, чтобы сорвать с себя чертов отрез ткани. — Мы подумали, что это тебе послужит превосходным подарком. И уроком. Ты дрожишь… Так странно. Кажется, что ничего не боишься, но дрожишь. Попросишь у братца прощения за тот удар? — Думаете, что вам, блядь, все можно, раз вам права дали?! — Ну, таких, как ты, кто-то должен наказывать. Звук расстегиваемой ширинки. Спереди или сзади, или с обеих сторон — трудно понять, как трудно понять и то, откуда последует очередной удар. С него резким движением сдирают куртку, с шуршанием отбрасывая в сторону. — Одежда тебе тоже не нужна, чтобы отмыть свой рот. Согласен? Смех их зато можно различить — Коннор где-то рядом прохаживается, и это его ладонь, помягче и поласковее, зарывается в темные волосы, оттягивает, и это его губы шепчут, что Гэвину не хватает намордника и ошейника с поводком, чтобы стать похожим на настоящую бешеную псину, со стекающей из пасти слюной, которая любому отгрызет руку, но не позволит до себя дотронуться. А он дотронулся, и Рид сломает об него свои чертовы клыки. Потому что игры окончены. — Ему не нравится, смотри. — Естественно. Не каждый день ведь тебя нагибают другие, а, Рид? Слышны вторые приближающиеся шаги — Ричард слез со стола и тоже находится где-то рядом, кружит небось вместе с братцем вокруг Гэвина, закусив изогнутые в ухмылке губы. — Давай поиграем, м? — шепчет он на ухо детективу — никакого дыхания, никакой жизни, но повеление самое человеческое, и рука похлопывает по плечу, чтобы резко вслед за тем ухватить за подбородок и задрать повыше, всматриваясь в лицо. Гэвин же не видит ничего, и от этого ему вдвойне тяжелее. — Угадаешь, где я, а где Коннор. Выиграешь — мы тебя долго мучить не станем, а если проиграешь… Что тогда будет, братец? — Найдем применение всем твоим отверстиям. — Слышал? Хорошенько подумай. Открой рот… Ричард стискивает его челюсть, бьёт по щеке — Гэвин ни на секунду не сомневается, что это делает именно он. Этот братец склонен к насилию, но отнюдь не Коннор, смех которого слышен где-то рядом, а потом упругая, чуть влажная головка члена толкается ему в вынужденно приоткрытые губы, скользит прямо по ребристому нёбу, вызывая где-то сверху судорожный выдох — Гэвин от неожиданности чуть не давится, дёргается было в сторону, однако чужие пальцы дёргают его за пряди. И здесь не угадаешь. Не поймёшь, кто из них кто, а дотрагиваться уж точно нельзя. Главное — не ошибиться. — Коннор?.. — неуверенно произносит он. — А я думал, ты помнишь мои прикосновения, сладкий. Ещё одно обращение, оказавшееся у них в ходу с того момента, как они начали всюду появляться вместе, окончательно потеряв всякий страх — в том числе и перед Ридом. Впрочем, страха как такового у них и не было — оба просто безбашенные ублюдки. Ублюдки, что трахают его в рот, называя это долбаным подарком на день рождения. Он мог бы всего этого избежать, но он проиграл, а проигравших не щадят. — Никогда ни с кем так не делал, а? Жаль. Ты упустил такую возможность подготовиться ко встрече с нами, детектив. Голос Ричарда обжигает то одно, то другое ухо, не давая толком сориентироваться, и чей-то ботинок раздвигает Гэвину ноги в разные стороны, чуть надавливая на пах подошвой ботинка — и снова непонятно, издевается над ним Коннор или его братец. Они стоят теперь с двух сторон, по очереди хватая его за волосы и насаживая ртом. Дышать, черт возьми, трудно, под час невозможно — Гэвин утыкается носом в чужой лобок, и головка члена упирается ему прямо в горло, до рвотного рефлекса, который он с непривычки не может сдержать, и давится. Давится, как неопытная шлюха, пачкая слюной собственные губы, но отдышаться так и не дают — тотчас же второй братец, Коннор или Ричард, накрывает ладонью его загривок, почесывает и так же резко втискивает лицом в пах, словно наслаждается его унизительным положением сейчас. Они оба чертовски опасны, когда вместе. И так, вероятно, будет всегда, и не получится отомстить, как бы ни хотелось. Рид, впрочем, с его безбашенностью должен был понимать, что расплата рано или поздно его настигнет. — Ты сейчас как беспомощный щенок, знаешь об этом? Хочется почесать тебя за ушком, дать лакомство и выгуливать тебя на поводке, Гэвин. До тех пор, пока ты вновь не станешь озлобленной шавкой. Сомкнешь зубы — выбью все до последнего. Гэвину его зубы дороги, как дорога жизнь вообще. Потому что девианты для общества по-прежнему остаются некой загадкой, и неясно, на что они способны, став свободными. Может быть, они и вовсе скоро расхрабрятся и возьмут все дела в свои руки. Может быть, люди вскоре встанут на их место. Нет, блядь, только не это… Где-то краем уха он вдруг слышит знакомые негромкие щелчки. — Вы что, мать вашу, нюх потеряли?! — Это же на память, детектив. Не беспокойся, мы и тебе пару снимков оставим. Обещаем… Ричард похлопывает его по макушке, вновь насаживая ртом на свой член. От синтетической смазки хлюпает во рту, её терпковатый вкус неприятно ощущается на языке, но терпеть приходится, задержав в памяти угрозу с выбитыми зубами. Коннор стоит рядом и бессовестно фотографирует происходящее, а его братец присовывает Риду за щеку, и явно с таким видом, как будто ничего приятнее в своей гребаной андроидской жизни не делал. — Тебе надо было работать в каком-нибудь секс-клубе, Гэвин, — и снова довольный смешок, смешанный с выдохом удовольствия. — Вместо того, чтобы гоняться за преступниками, ты бы с радостью принимал чьи-то члены в рот. Разве я не прав? — Пошел ты на хер… — Ладно тебе, не отрицай, что ты постоянно пялишься на нас не только из-за ненависти. Риду и самому ясно, что отрицать бессмысленно. Кто там говорил, что железки — совершенные создания? Так вот он в чем-то да был прав. Железки, наделенные способностью чувствовать и самостоятельно выбирать, но при этом не лишенные умений и качеств простого андроида — это проблема. Проблема, которая. Черт возьми, по взгляду, по малейшему твоему жесту поймет, чего ты хочешь, а Гэвин слишком несдержан в проявлении эмоций — стонет, дергаясь в сторону, когда чей-то ботинок в очередной раз давит ему на пах. Несильно, однако с расчетом на то, чтобы вдоволь поиздеваться. Оба члена безжалостно толкаются ему в глотку по очереди, рот и губы в смазке — ну точно как у развязной девки, и пальцы хватают за волосы грубо и бесцеремонно, насаживают ртом, головкой смазано скользят по влажной щеке. Подарок на день рождения… Они, блядь, знали, о чем говорили — потому что Рид тоже возбуждается, и ему от этого впервые так непривычно страшно. Страшно от будоражащей мысли — я так долго думал об этом, чуть ли не мечтал, и вот они двое… Двое, почти одинаковые, заставляют меня отсасывать, сидящим на полу со связанными глазами, как будто это уже привычно. Он признает себя самым неумелым лжецом-неудачником в этом мире, если скажет, что ему на самом деле не нравится происходящее, не нравится вкус этой смазки и негромкие стоны где-то над головой, и периодические довольные похлопывания ладонью по рту, которые он заслуживает, если особенно старается языком, если так по-милому неумело давится собственной слюной, и позволяет драть себя в глотку без каких-либо разговоров. — Смотри, он, кажется, даже не против, братец. Что чувствуешь, Рид? Извиняешься перед Коннором за все грехи, а? Рот у Гэвина занят, и ответить он ничем не может, хотя безусловно покрыл бы Ричарда матом, прежде чем и его член толкнулся бы блестящей, упругой головкой ему в чуть онемевшие губы. Уж тогда бы он не решился против этого как-то возразить. Повязка закрывает ему глаза, мешает видеть происходящее — он может только слышать и нерешительно, слепо шарить рукой по полу, вздрагивая и шипя всякий раз, когда чужая нога сильнее давит на пах, словно почти готова его изувечить. — Хватит с тебя извинений. Нужно же поздравить нашего именинника. Как считаешь, Коннор? Ответа Гэвин не слышит — его подхватывают под локоть легко, словно куклу, и тут же укладывают животом на стол, смачно шлепая по заднице. Где-то рядом раздается возбужденное бормотание Ричарда, мягкие пальцы Коннора, явно навалившегося сверху, шарят по животу, задирая футболку повыше, царапают кубики пресса, и в уши льется умиленный шепот — его называют Рида красивым, они находят ласковые слова, продолжая грубо сминать его уже оголенную задницу, стягивая с него штаны резким движением, совершенно не боясь порвать от излишнего усердия. Они знают обо всех его фантазиях, знают, как сделать так, чтобы ему было чертовски приятно. Андроиды — это поистине совершенные создания. Это бесит до глубины души, и в то же время кроме смирения Риду уже ничего не остается. Коннор, хоть и железка, не тяжелее него, и вес его приятно давит на плечи, вжимает в гладкую поверхность стола, холодящую напряженный живот. Он и Ричард ласкают Гэвина своими опять же совершенными, идеальными ладонями, и этими же ладонями смачно шлепают по бедрам, оставляя горящие алые следы — в них ни стыда, ни совести, и уж точно ни единой мельчайшей крупицы от тех Ричарда и Коннора, с которыми Рид каждый день подвергают свою жизнь опасности во имя того, чтобы жил кто-то другой. — Теперь ты понимаешь, что не один, — шепчет ему вкрадчиво один голос — с одной стороны. — Мы всегда будем где-то поблизости, детектив, — раздается другой, мягче, с тихим смешком, и зубы смыкаются на загривке, а пальцы вновь крепко держат за подбородок, и поправляют повязку. — Не подсматривай… И хоть он осознает, какие они на самом деле говнюки и на что способны, но противиться их словам не получается. Оттого ли, что Коннор так настойчиво сжимает и теребит ему соски, или оттого, что Ричард гладит его по голове и целует, наклонившись с другой стороны. Было ли когда-нибудь у детектива что-то подобное? Нет. И он определенно уверен, что братцы на этом не остановятся. Они словно уговаривают его, тягучее удовольствие распространяют медленными, дразнящими прикосновениями к соскам, к мошонке и головке напряженного члена. Доводят до нетерпения, скользя влажным от смазки пальцем к сжатому колечку мышц, и массируют, посмеиваются, слыша, как он стонет и вытягивает вперёд сцепленные руки, сложенные в подобие чаши ладони, словно просит чего-то — а в ответ Ричард ловким движением обхватывает галстуком Коннора его запястья, затягивая узел до максимума. Девианты учатся всему чертовски быстро. — Без наручников естественнее, — шепчет RK900. — К тому же, ты ведь у нас не заключенный, а именинник. Они одновременно толкаются в него пальцами — по одному, скользкому и приятно прохладному, растягивая так, что это уже вовсе не походит на изнасилование, да и Гэвин перестает считать это таковым. Мягкая ткань галстука, тем не менее, сдавливает не хуже тонкой проволоки, оставляя после себя глубокую борозду, принося приятную боль, но отнюдь не дискомфорт. Он лежит на столе, расставив широко ноги, и братья смеются всякий раз, когда Рид стоном доказывает, что ему чертовски приятно, что всё идет хорошо — и ему приходится еще не раз это доказать, когда добавляют уже по два пальца, чутко следя за его ощущениями, за движениями его крепкого, сильного тела, выгибающегося навстречу. Они готовились, они понимают, что делают, и, похоже, действительно решили устроить ему чертов настоящий подарок на день рождения. Исполнение всех его грязных фантазий, которыми он грезил каждую ночь — оказаться меж двух идеальных тел, в четырех совершенных руках, в мягких и шершавых ладонях одновременно, вкушая грубость и кайфуя от ласки, оттого, как его трахают, растягивают, ставят на колени с завязанными глазами. Ему помогает только слух — по стонам он понимает, где нужно лизнуть, насколько глубоко нужно взять в рот и как нужно выгнуться, демонстрируя себя. Еще недавно, но стыдился своего создавшегося положения, того, что он на эти часы для Коннора и Ричарда — та же дешевая шлюха, но их прикосновения убеждают его, что он, блядь, важнее, дороже, чем какие-то девки, готовые отдаться за пачку «зеленых». Они готовы дать ему то наслаждение, о котором он отчаянно просит в своих мокрых извращенных снах, о которых мечтает, пихая в себя в одиночестве пальцы, чтобы достичь хоть чего-то, отдаленно похожего на те чувства, что он испытывает засыпая. Но и всё это ни в какое сравнение не идет с тем, что андроиды делают с ним сейчас. Наверное, их ладони, накрывающие его чуть смуглую кожу, смотрятся на ней ужасно хорошо — так же, как и красные отпечатки, обещающие вскоре приятную ноющую боль там, где их оставили. Боль, которая будь напоминать ему о случившемся и требовать больше, больше и больше. Чистый кайф. — Достаточно было просто заставить тебя нам отсосать, а потом нагнуть тебя, чтобы ты стал послушным, да? — рука Ричарда отвешивает звонкий шлепок по упругой заднице. — Никаких намордников, никаких ошейников и поводков — только это… Вот как нужно заставлять пёсика подчиняться. Одно движение — и ты заскулишь, попросишь, начнешь умолять… Что, нравится наш подарок, Гэвин? Могу поспорить, что этого не было даже в твоих грязных мыслях… — Потерпи, детектив, — губы Коннора почти ласково касаются его макушки, и Рид согласен терпеть хоть целую блядскую вечность. Они зажимают его меж двух своих тел, посмеиваясь и довольно поглядывая друг на друга — в этом Гэвин практически не сомневается, когда его укладывают поудобнее спиной на чью-то грудь. Он не знает, не может пока догадаться, где Ричард, а где Коннор, но это не так уж сильно и требуется — на это вообще наплевать становится, когда они входят в него вместе, помогая себе рукой и обжигая его поцелуями в лоб, в щеку. Ангельская невинность теперь знакомых ему мягких губ, контрастирующая с грубоватыми укусами куда-то в загривок, в шею, в мягкие местечки — Гэвин понимает в ту секунду, что каждый его малейший взгляд, обращенный на андроидов, и каждый его мат, обращенный к ним… Всё это подталкивало к совершению того безумия, которое творится сейчас в опустевшем общем кабинете. И если бы не его чертова вредность, которую все так ругают и ненавидят — он не оказался бы сейчас между ними, не стонал бы, вытягивая влажную от пота и чужой слюны шею в кровоподтеках, не закусывал бы губы до открытых ран, где тонкая кожа разъезжается в стороны, стоит болезненно ухмыльнуться сквозь стон. Он не только теперь не видит. Он не слышит, потому что в ушах неимоверно громко стучит — он может только чувствовать каждый вздыбленный волосок, каждую мурашку, каждое движение сухого шершавого языка, кончиком толкающегося ему в ухо, и обжигающего возбужденного шепота, где слов он разобрать не в состоянии. Коннор поддерживает его, впиваясь напряженными пальцами в талию, и затуманенный разум Гэвина выдает только одну мысль — наверное, их тела, двигающиеся плавно, в унисон друг другу, смотрятся чертовски красиво, и шепот Ричарда отравляет его, кислотой льется в мозг, вспыхивает безумными искрами в сознании, где всё слишком яркое, блестящее, мать его, другое. — Не слышим твоих стонов, сладкий… И даже этого он ничуть не стыдится, приоткрывая пересохшие истерзанные грубыми поцелуями губы, постанывая, держась за плечи нависшего над ним андроида, вбивающегося в него резкими толчками. Гэвин знает, что они могут общаться между собой без слов, и боится даже предположить, о чем могут думать Ричард и Коннор. Ему совершенно всё равно — фантастическое ощущение заполненности не дает покоя вкупе с движениями сильных, идеальных бедер. Вверх-вниз, вперёд-назад, жарко, царапая его холодными пальцами. Его кожа для них вдруг необычайно тонкая, совершенная, как раз для того, чтобы покрыть её метками и вылизать каждую, где выступит хоть самая маленькая капелька крови. И если подобное удовольствие он будет получать лишь раз в год — то он, блядь, протестовать готов, и выпрашивать сколько угодно, не испытывая ни малейшего стыда. Он будет это делать. Он будет просить их снова и снова. Даже сейчас, срывающимся, охрипшим от стонов голосом, пересохшими губами и языком — то криком, то стоном, ловя жадно успокаивающий шепот и всё равно будучи не в состоянии понять, что они говорят ему. Как околдовывают его, очаровывают и подчиняют своей воле, обводя ласковыми ладонями его тело и с силой оттягивая соски. — Благодари за подарок, детектив… Только это, к слабому разочарованию своему, он и в силах расслышать — и благодарит, шепчет без конца опьяненное «да, черт возьми», и на каждый болезненно-приятный укус в подбородок, ключицы, шею, реагирует жарким поцелуем. Гэвин не видит их лиц — и рад этому. Рад, что не способен заметить лихорадочного, безумного блеска в карих глазах напротив. Это то, что, вероятно, никому не дано увидеть. То, что скрывает внутри Коннор — добрую тысячу чертей в своем тихом омуте, в то время как из Ричарда они вырываются, освобожденные, развратные, заключающиеся в каждом его укусе, в острых клыках, впивающихся Риду в плечо и доводящих его до судорожного вскрика, когда он выгибается дугой, заливая вздымающиеся живот и грудь семенем, и трясется весь, откинувшись на чужую грудь и смаргивая выступившие невольно слёзы. И нет в нем ничего агрессивного — он едва дышит, слизывая с уголков рта кровь. Коннор сцеловывает его слёзы, разжимая пальцы на бедрах — там синяки не сойдут даже за две недели. Повязка с тихим шуршанием спадает с глаз, обрушивая на Гэвина приятный, прохладный полумрак. Они оба — один снизу, другой сверху, — наклоняются к его уху. Два разных поцелуя, два разных шепота, приносящие блаженную дрожь: — С днем рождения, детектив.